Круг Гефтера

Виктор Шейнис ― российский политический деятель, экономист, политолог, профессор РГГУ.

От редакции: Представлениям об М.Я. Гефтере зачастую недостает понимания, что он был крайне ригидным мыслителем. И политически, и нравственно Гефтер ― идеолог строгого мышления. Другое дело, что для него эта строгость ― не следование нормативно-теоретическому этосу советского исторического знания или образцам современной ему философии, а поиск основ диалогического движения вперед, замысла «совместности» мысли. Диалог для Гефтера ― не любопытство к собеседнику и проблеме, а возможность реализации общечеловеческой миссии мыслить, не меньше, ― и мыслить исторически. Из этого подхода Гефтера рождается его интерпретация политики как нравственной коммуникации, истории как политического действа изначально равных. В каком-то смысле для Гефтера все ― политики и все ― в истории. Но уверены ли в том же собеседники закутка его московской кухни? Предлагаем вашему вниманию интервью В.Л. Шейниса.

― Портал «Гефтер.ру» стремится восстановить контекст появления мысли Михаила Яковлевича Гефтера. Как он в большей степени воспринимался: как философ, как историк, как политический мыслитель? С чем приходили к нему в те годы и каким было первое впечатление от Гефтера?

― Я познакомился с Михаилом Яковлевичем в 1977 году. Сектор методологии истории, которым он заведовал, уже был разгромлен совершенным питекантропом, имя которого сейчас, конечно, мало кто помнит, ― это некто Трапезников, возглавлявший отдел науки ЦК партии. Для того чтобы ликвидировать этот сектор, он предпринял операцию раздела Института истории Академии наук на два института: Институт всеобщей истории и Институт истории СССР. Ни в одном из них, естественно, сектору Гефтера не нашлось места.

По рассказам я знаю, что гефтеровский сектор до своего закрытия был одной из площадок, где либеральная, демократическая общественность Москвы имела возможность почти нестесненно обмениваться мнениями, обсуждать актуальные исторические и современные проблемы. Знаю, что двери помещений, где происходили заседания, буквально ломились от людей, стремившихся поучаствовать в дискуссиях. Хотя формально это был сектор одного из академических институтов, но вся Москва, люди, не связанные друг с другом по службе, часто еще не знакомые друг с другом, приходили на эти обсуждения. Но сам я в это время был в Ленинграде, и до меня доходила лишь молва об этом почти что легендарном научном центре.

Мы с женой [1] переехали в Москву только в 1977 году, и в том же году нас познакомил с Гефтером наш друг Юрий Петрович Лисовский (ныне покойный), человек очень интересный, очень умный и достойный, специалист по Италии, но занимавшийся и другими вопросами, очень живо воспринимавший все, что происходило в нашей стране. В не слишком знакомом для нас городе (правда, не совсем чужом: я несколько раз в году приезжал по разным делам в Москву) мы оказались вырванными из тесного круга друзей, которые остались в Ленинграде. Нужно было обретать новые связи ― академические, человеческие, политические. Михаил Яковлевич был для нас находкой.

Это был человек яркий, очень острый, великолепно знавший историю разных стран, выработавший свой взгляд на проблемы, многие из которых считались навсегда решенными. Человек, склонный к историософским построениям. С ним всегда было интересно, всегда находились темы для обсуждений, которые волновали и его, и нас. Такова была завязка наших отношений. А затем возникли и чисто человеческие связи.

Михаил Яковлевич жил в трех минутах ходьбы от станции метро «Новые Черемушки». От нашего дома мы могли дойти до него от силы за десять минут или даже быстрее. Вокруг еще не все было застроено, и мы ходили друг к другу в гости через пустыри. Этот путь между домами мы назвали тропой Гефтера (по аналогии с тропой Хо Ши Мина во Вьетнаме, которая была неподконтрольна тогдашним властям). Этой тропой мы ходили друг к другу примерно до начала 1990-х годов, пока Михаил Яковлевич не переехал в Ясенево.

У Михаила Яковлевича был пес, очень милое, доброе существо, не всегда послушное, которого Гефтер назвал Топом. Среди его произведений есть очень сердечная миниатюра «Элегия о Топе». Не знаю, была она опубликована или нет.

― Она размещена у нас на сайте в числе биографических материалов Гефтера под названием «О человеке по имени Топ».

― Прекрасно. Михаил Яковлевич выходил из дома с собакой и говорил: «Топ, идем к Алле». Топ отрывался от него и бежал вперед. И когда Михаил Яковлевич подходил к нашему подъезду, Топ уже сидел и ожидал своего хозяина, чтобы тот открыл ему дверь. Наши встречи были существенной частью тогдашней жизни, и интеллектуальной, и эмоциональной, человеческой. Уход Михаила Яковлевича из жизни для нас был чрезвычайно большой личной потерей, не говоря уже обо всем остальном.

― Вы часто с ним спорили? Спорили ли вообще?

― Наверное, довольно часто. Хотя мы и стояли на общих идеологических, научных позициях, тем не менее, споры возникали. В то время я занимался странами третьего мира, а Михаил Яковлевич шел от проблематики многоукладности в России. У него есть очень интересная статья на эту тему…

Поразительно, как мало он публиковал! Главным образом, неподцензурные, известные мне публикации вышли в самиздатовский период его деятельности, связанный с Глебом Павловским.

― Судя по рассказам Павловского, вокруг Гефтера возник круг, который он часто называл «мои молодые друзья». Фактически, они ввели его в другой этап жизни. Видимо, они что-то давали Гефтеру, какое-то новое видение, интерес к жизни. Так ли это?

― Я был где-то посередине между Михаилом Яковлевичем и его молодыми друзьями, поскольку был моложе его и старше их. С этими людьми: с Глебом Павловским, Арсением Рогинским, Вячеславом Игруновым и другими ― нас уже знакомил Гефтер. Между нами установились отношения добрых знакомых, объединенных близким, дорогим другом, которым Гефтер был для каждого. На днях на одной конференции ко мне подошел молодой человек, работающий ныне в Иркутске, и сказал: мы с вами встречались у Гефтера. Я ответил: я этого не помню, но, слушая вас, понял: вы ― из того самого интеллектуального круга, одним из центров притяжения в котором был Гефтер. С Михаилом Яковлевичем обсуждалось все, начиная от исторической концепции и заканчивая какими-то жизненными, бытовыми делами.

― Вы всегда находили точки соприкосновения или между вами происходили какие-то непримиримые споры?

Михаил Яковлевич был в некотором смысле очень ригидным человеком. Он менее всего был склонен находить промежуточные позиции, всегда довольно жестко отстаивал свои взгляды. Я в этом плане, наверное, более толерантен. Сказать о том, что это никогда не омрачало наши взаимоотношения, наверное, сложно, но при тех отношениях, которые у нас существовали, это ничем не грозило. Помнится, по Конституции мы спорили довольно основательно.

Ревизионизм Михаила Яковлевича был очень глубоким. Он прекрасно знал произведения так называемых «классиков». Он пытался выстроить концепцию, в значительной мере отталкиваясь от тех мыслей, которые находил в «канонических текстах», отчасти в противопоставлении им. Сейчас, по прошествии многих лет, мне не хотелось бы представлять себя как оппонента, ушедшего дальше Гефтера от так называемого марксизма-ленинизма. Но, судя по воспоминаниям, мне не всегда казалось продуктивным сосредотачиваться, скажем, на текстах Маркса. Для Гефтера это было важно.

Кроме того, Михаил Яковлевич был более конвергентен в том смысле, в каком концепции конвергенции придерживался Андрей Сахаров. Это очень достойная и яркая позиция, но, как мне помнится сейчас, я более скептически относился к возможности конвергенции, то есть к достоинствам так называемого «реального социализма», к длительному сосуществованию того, что Михаил Яковлевич называл «миром миров». Впрочем, может быть, я сейчас вижу себя тридцатилетней давности так, как будто я уже тогда смотрел на вещи так, как сейчас.

Вообще говорить с Михаилом Яковлевичем всегда было очень интересно. Он великолепно знал историю КПСС. Это интереснейший сюжет, и, если бы был потребитель, я, наверное, с большим интересом подготовил бы курс по истории партии, совершенно с других позиций, нежели это давалось раньше во всех вузах.

― Гефтер как-то повлиял на формирование вашего отношения к такому курсу?

― Михаил Яковлевич знал тогда значительно больше, чем я. Он был близок с некоторыми людьми, прошедшими лагеря, тюрьмы, репрессии. С Гнединым, сыном Парвуса (сын за отца не отвечает, не так ли? ― а у Гнедина была собственная очень достойная биография). Я встречался с ним в доме Гефтера, и человек этот покорял интеллигентностью и благородством. М.Я. же меня познакомил с Анной Михайловной Лариной-Бухариной. Это было очень интересное знакомство. Разговоры с нею открыли для меня очень важное в Николае Ивановиче и его соратниках, а именно: бациллу большевизма, которой они не переболели и невинные перед режимом взошли на эшафот. «Не были они в 30-х годах, ― говорила она, ― в оппозиции, признавали правоту Сталина в отшумевших спорах: он победил, построил социализм».

От Гефтера я впервые получил слепую ксерокопию «Письма старого большевика» [2], известный документ, который Николаевский опубликовал на рубеже 1936–1937 годов в заграничном «Социалистическом вестнике». Считалось, что этот текст Николаевский сделал на основе своих бесед с Бухариным в Париже в 1936 году. Сейчас это письмо изучено основательно, пройдено глазами исследователей вдоль и поперек, о нем много написано.

Наверное, тогда и Гефтер, и я переоценивали достоверность атрибуции этого письма. Впрочем, поскольку Михаил Яковлевич уже не может уточнить, то я бы, пожалуй, заменил «мы» на «я». Сказать, что он переоценивал достоверность, ― это, наверное, слишком ответственное заявление. Но во время наших бесед мы разбирали чуть ли не каждый абзац этого текста.

― Гефтер всю жизнь был верен иконам своего сердца. Он никогда не откажется от большевика-Ленина, его страстно интересует Маркс. Но это уже ушедшие поколения. Почему его больше интересуют они, нежели современники? С чем он связывает измельчание калибра современных ему марксистов? Прежде всего со сталинизмом или с чем-то еще?

― Больше интересует ― это неточно. Просто по-другому. А измельчание марксистов ― конечно, с тем, что было истреблено целое поколение людей и в общественных науках воцарился, как однажды проговорился великий вождь, аракчеевский режим.

Даже до сегодняшнего дня не вполне осознано, какую трагедию пережила Россия в XX веке. Недавно в «Независимой газете» появилась статья Николая Шмелева и его заместителя [3], в которой Шмелев в очередной раз повторил свою мысль, очень близкую мне, что Россия потеряла почти весь ХХ век. Сначала революция, потом гражданская война, потом вынужденная эмиграция, потом репрессии, потом Вторая мировая война, потом новая волна репрессий. Все это в значительной мере истребило в нашей стране тот интеллектуальный гумус, в котором могли бы вырастать интересные, глубокие, смелые дискуссии.

Конечно, все это было истреблено не до конца, но вышло на поверхность, стало предметом публичной дискуссии только в середине 1980-х годов в связи с перестройкой Горбачева. Поэтому я всегда взвиваюсь, когда слышу поношения в адрес Михаила Сергеевича. При всех моих критических оговорках в адрес этого деятеля, в ХХ веке в России было не много политиков, которые внесли настолько позитивный вклад в развитие нашей страны. В этом отношении мы с Михаилом Яковлевичем, как мне помнится, были солидарны.

В 1988 году Михаил Яковлевич был одним из основателей «Московской трибуны». Его деятельность в этом интеллектуальном клубе интеллигенции, который возрождал традицию размышлений и дискуссий, была исключительно значима. Другое дело, что физически это было для него уже очень трудно, он тяжело болел, у него были сердечные проблемы, которые с годами отягощались. Я помню, даже во время морозов он всегда просил открыть форточку, поскольку ему не хватало воздуха. Поэтому, конечно, его активность в конце 1980-х ― начале 1990-х была несколько снижена.

― Интеллектуальное возрождение времен перестройки для многих ― это отнюдь не «марксистское» возрождение. Можем ли мы считать, что посыл марксистского мышления и знания, который Гефтер нес и который был для него драгоценным, Михаил Яковлевич никому не смог передать? Или те же «молодые друзья» и вообще гости его маленькой кухоньки все же разделяли его взгляды на марксизм?

― Михаил Яковлевич мастерски вникал в глубинные пласты рассуждений Маркса, Ленина, выстраивал чрезвычайно интересные философские, логические схемы. Мне это, наверное, было менее интересно, хотя я не вполне отпочковался в то время от марксизма. Кстати, я и сейчас еще там, в марксизме, хотя и не только в нем. Это очень важное интеллектуальное, научное направление, которое со своих позиций более или менее объективно обрисовало социальные и политические ситуации XIX века, хотя и сделало из него ложные выводы и прогнозы. А Ленин так и не смог понять позднего Энгельса, Бернштейна, Каутского, которые, правда, тоже не смогли преодолеть главные постулаты марксистского видения, не вышли за границы догматики.

― Кроме кружка Гефтера существовали и другие кружки. Такие, как кружок Ильенкова, позднее ― кружки Мамардашвили или Щедровицкого. Как выстраивались отношения между этими кружками?

― С этими кружками я никоим образом не был связан. Был другой, менее известный кружок, который сформировался в конце 1970-х ― в начале 1980-х годов. Это был круг друзей, с некоторыми из которых меня тоже познакомил Михаил Яковлевич Гефтер. Одними из самых ярких участников этих встреч были Юрий Александрович Левада, Леонид Абрамович Гордон и еще целый ряд менее известных людей. Мы собирались периодически и обсуждали ситуацию.

Мы часто встречались в 1980 году, когда начали разворачиваться события в Польше. В мае 1980 года моя жена и я были в Польше по приглашению ее коллеги-социолога. В сущности, все то, что взорвалось в августе, уже было на подходе. Мы приехали из Польши, собирали друзей и взахлеб рассказывали им об увиденном. Получали информацию и из польской печати. У нас было много друзей, которые были связаны с Польшей и с исследованием Польши. Одно из запомнившихся мне обсуждений происходило поздно вечером 12 декабря 1981 года. Я хорошо запомнил его, потому что вечером мы обсуждали ситуацию и варианты дальнейшего развития событий, а уже следующим утром узнали о перевороте.

Михаил Яковлевич, насколько я помню, не принимал участия в этих обсуждениях. Он плохо себя чувствовал, ему трудно было вести разговоры в кругу дискутантов. Он предпочитал индивидуальные встречи.

― Известно, что в той ситуации Гефтер в большей степени поддерживал Ярузельского.

― Да. Вы спрашивали о расхождениях между мной и Гефтером. Одно из этих расхождений было связано с тем, что Михаил Яковлевич, я запомнил его фразу, «очень бы хотел знать, что за этими темными стеклами очков, какие там мысли». Я был настроен более резко, в Ярузельском тогда я видел квислинга вроде Гусака. Мне хотелось, чтобы в Польше «Солидарность» смела Ярузельского и пришла к власти. Хотя, определенно, в этом споре был прав Михаил Яковлевич. Знаю, что уже после крушения навязанного Польше режима он встречался с Ярузельским. Если сохранились какие-то следы их разговора, было бы очень интересно их опубликовать.

― Были ли вокруг Гефтера всполохи того, что потом в годы перестройки станет т.н. демократическим меньшинством? Почему к нему тянутся тогдашние либералы разных изводов, например Явлинский или Печерский, Рогинский, Павловский?

― Явлинский ― нет. Хотя Явлинский был знаком с Гефтером, но эта связь была достаточно эпизодической. Насколько мне известно, путь Явлинского пролегал где-то в параллели, а не в связи.

Павловский ― наверное. Хотя было много случаев, когда я думал, что Михаил Яковлевич переворачивался бы в гробу, если бы он знал, что стал писать и говорить Павловский после его смерти.

― А сейчас?

― Я не близок к Павловскому, мне трудно об этом судить. В какой-то момент несколько лет назад он от одной позиции перешел к другой, стал, по сути дела, одним из защитников того режима, который устанавливал Путин. Сейчас он перешел к критике этого режима. Мне это кажется несколько странным. Доверия к его позиции у меня нет. Хотя, конечно, то, что он сейчас пишет, в чем-то адекватно ситуации. После разгрома НТВ никакого позитива за Путиным и тем режимом, который он устанавливал, я не вижу.

― По вашему мнению, Гефтер негативно отнесся бы к современному режиму?

― Совершенно в этом уверен.

― Почему вы так считаете?

― Потому что Михаил Яковлевич был демократ, а режим Путина ― антидемократический, реставрационный.

Незадолго до своей кончины Михаил Яковлевич уже очень критически относился к Ельцину, в гораздо большей мере, чем я, к примеру. Наверное, это было связано, в частности, с тем, что он мог судить о людях и событиях с известной дистанции, а я был депутатом, участником событий.

Не помню, как он отнесся к событиям октября 1993 года. Сам я, безусловно, считал Указ 1400 [4], изданный Ельциным 21 сентября 1993 года, неконституционным. Депутатская фракция «Согласие ради прогресса», где я был одним из координаторов, считала, что на назревавший антиконституционный переворот ни в коем случае нельзя идти. Мы пытались донести свою точку зрения до Ельцина, хотя это было очень непросто, в том числе и по техническим причинам. Мы не были в числе тех, кто мог сравнительно легко получить «доступ к телу». Мы уже не были безусловными сторонниками Бориса Николаевича, как в 1991 году. Но когда вышел указ, я считал, что нужно работать в той ситуации, которая была им создана, а не идти с теми, кто ухватился за импичмент, вынесенный тоже незаконно.

И тогда, и сейчас я считаю, что октябрьский мятеж надо было подавить. Несмотря на то что многие мои товарищи-«яблочники» со мной не согласны, я продолжаю утверждать, что подавление мятежа было необходимым шагом со стороны Бориса Николаевича. С нечистью, штурмующей Останкино под предводительством Макашова, с теми силами, которые возобладали в Белом доме 2‒3 октября, иного разговора быть не могло.

Позицию же Михаила Яковлевича по отношению к событиям октября 1993 года я не помню.

― То есть после начала 1980-х вы с Гефтером, фактически, обменялись ролями. Вы были своего рода Ельциным-Ярузельским 1993 года, а Гефтер 1993-го стоял ближе к «Солидарности» начала 1980-х. Но давайте вернемся к перестройке. Насколько для круга Гефтера события горбачевского времени были предсказуемы или это было что-то неожиданное?

― То, что вы сказали о 1993 годе, я не готов ни подтвердить, ни опровергнуть, так как тогдашнюю позицию М.Я. не знаю. А та политическая группа, к которой я принадлежал, как было сказано, не была сторонницей госпереворота. Мы настаивали на том, что следует, стиснув зубы, добиваться компромисса. А в том, что касается перестройки, ход мыслей можно сравнительно легко установить. В 1978 или 1979 году мы провели небольшое исследование, теперь это называли бы проверкой на фокус-группе, устроив обсуждение вопроса: ожидаете ли вы перемен?

В центре этой работы стоял наш ленинградский друг, которого мы познакомили с Михаилом Яковлевичем, Андрей Алексеев. Это очень интересный человек, социолог. У социологов есть методика «включенное наблюдение», когда исследователь включается в некую среду и пытается изнутри рассмотреть какой-то социальный процесс, по возможности участвуя и воздействуя на него. Андрей и теоретически, и своей практикой переформулировал другую, пассивную методику ― «наблюдающее участие». Для этого из академического института он перешел работать на завод и довольно быстро освоил рабочую профессию. Он человек чрезвычайно методичный, исключительно продуктивный в смысле письма. Свои впечатления он записывал в дневник, который потом издал.

Михаил Яковлевич в исследовании, которое проводил Андрей, был одним из авторов вопросника, предлагавшегося экспертам под названием «Ожидаете ли Вы перемен? (Несколько вопросов о перспективах исторического развития)» [5]. Ответы на эти вопросы Алексеев также впоследствии опубликовал. Имена респондентов были зашифрованы, что оказалось очень предусмотрительным, потому что вскоре к нему пришли с обыском…

Михаил Яковлевич перемен ожидал. Только каким образом они будут происходить, нам было трудно представить. Очень жалко, что я не помню, что именно говорил тогда Михаил Яковлевич, но он чрезвычайно увлекся этой работой. Мы встречались у него дома во время приездов Андрея из Ленинграда, и у меня дома. Мы спорили, отрабатывали детали этой анкеты, он был очень увлечен.

― Откуда ждали перемен другие респонденты исследования? Они подразумевали некое эволюционное развитие или считали, что может произойти кризис?

― По-разному. Некоторые считали, что никаких перемен вообще не будет, что система достаточно прочна и нет сил, которые могли бы что-то изменить. Часть полагала, что перемены наступят. Я помню, что писал о том я: сначала, скорее всего, перемены будут к худшему. Верх возьмет реакционно-репрессивное крыло правящей элиты. Достаточно вероятным казался военный переворот. И лишь потом, когда и военные не справятся с нарастающими проблемами, возможен приход других, более позитивных изменений.

― Насколько можно к современной России приложить подобную схему «затягивания гаек» и ожидания после этого позитивных перемен? Как вы думаете, какой схемы придерживается команда Путина: это схема постоянного усиления контроля над всеми сферами жизни или же ее члены ищут возможности перемен?

― Конечно же, они не ищут возможности перемен. Устремления ядра этой команды, как мне кажется, я понимаю довольно хорошо. Недавно я смотрел какую-то передачу с Путиным, в которой повторяли кадры интервью с ним в Ленинграде, еще в те годы, когда Путин был членом команды Собчака, а затем кадры начала 2000 года. Я смотрел и думал: ты неплохо информирован, ты знаешь, что происходит, но ты совершенно не понимаешь, куда ведут события.

Я думаю, Путин не понимает этого и сейчас. Он полагает, что ситуацию можно отрегулировать ужесточением режима и некоторыми силовыми жестами. Когда президентские выборы прошли иначе, чем парламентские, когда ему показалось, что джинна можно обратно загнать в бутылку, он возрадовался и решил, что это именно тот путь, по которому следует идти.

Я не исключаю дальнейшего ужесточения режима. Но этот режим еще более слаб, чем режим КПСС, он не имеет внутреннего единства. Он не навеки. Я не берусь сказать, когда, но Россия воспрянет ото сна.

― Каким был образ народа в демократических кругах? Как вы представляли себе «народ» в качестве инициатора политической жизни, учитывая, что многие и правовые, и социальные институты были разрушены за время советской власти? На что вы хотели опираться в «народе» для проведения демократических реформ?

― Мы понимали консервативность советского общества и то, что власть находит в нем опору. Но, возможно, мы недооценивали настроения консерватизма, национализма, шовинизма, которые в нынешнее время стали расцветать бурным цветом.

И снова вынужден оговориться: я не смогу воспроизвести в точности, что думал об этом Михаил Яковлевич.

― Как можно доверять концепции российского социума, в котором якобы «веками не формируется гражданское общество»?

― Во-первых, это не совсем так.

Гражданское общество довольно интенсивно стало развиваться в России до прихода «исторического материализма», как это называли сатирики, т.е. до 1917 года. Начали расцветать самодеятельные гражданские структуры. Это происходило сначала после земской и городской реформ Александра II, а затем после смены поколений где-то на рубеже XIX–XX веков.

В России от нового правителя всегда ждут каких-то благотворных изменений либерального, прогрессивного характера. И когда Николай II, едва взойдя на престол, произнес слова: «Оставьте бессмысленные мечтания, все будет так, как при моем покойном родителе», ― это вызвало резкое отторжение уже сложившегося к тому времени либерального общественного мнения. В 1905 году у Николая II вырвали сначала Манифест, а потом Конституцию. Россия очень быстро стала приближаться к Европе, к европейскому пути.

Другое дело, что более 80% населения жили в деревне. Они не осознали, не почувствовали себя гражданами страны. Разрушение общины начал только Столыпин. Она была подвержена эрозии и до того, но сознательная линия на разрушение общинного строя была провозглашена лишь в 1906 году. А до этого и Александр III с Победоносцевым, и Николай II со своей камарильей всячески заботились о сохранении крестьянской общины. Вот эта консервативная коллективистская Россия в исключительно критической ситуации, возникшей в 1917 году, захлестнула, смела либеральное движение.

Я не думаю, что все было жестко детерминировано. Кстати, в чем мы с Михаилом Яковлевичем сходились, так это в отторжении детерминистской концепции истории. И он, и я, еще когда только познакомились, сошлись на том, что история идет через развилки, что почти всегда существуют альтернативные варианты. Я думаю, что победу большевиков предопределило крайне неблагоприятное стечение обстоятельств в 1917 году. Ну а победа большевиков уже повлекла за собой все остальное.

Между нами установились отношения добрых знакомых, объединенных близким, дорогим другом, которым Гефтер был для каждого. Однажды я спросил у Гефтера в несколько расслабленной обстановке (мы лежали где-то на травке): «Михаил Яковлевич, когда вы пришли к пониманию бесчеловечной сущности, антинародности этого режима, советского?» Он не захотел продолжать разговор и лишь сказал: «Поздно, ой, поздно». Конечно, это эмоциональная реакция, а не развернутый аналитический ответ, но, в общем, он отражает тот факт, что многие как в его, так и в моем поколении выходили (как русская литература вышла из гоголевской «Шинели») из представлений о прогрессивности советского строя, из концепции, согласно которой социализм идет на смену капитализму.

― Какая из идей Михаила Яковлевича, как вы думаете, наиболее необходима сейчас, в наши дни?

― Это альтернативизм, развилки на пути развития. Все его внимание было приковано к анализу предпосылок для движения в разных направлениях. Это было, если хотите, одной из его генеральных идей. Мне она особенно близка.

Беседовали Ирина Чечель и Александр Марков

Примечания

↑1. Аллой Константиновной Назимовой. ― Ред.
↑2. Речь идет о статье «Как подготовлялся московский процесс (Из письма старого большевика)». ― Ред.
↑3. Шмелев Н.П., Федоров В.П. Потребитель ― двигатель прогресса. В какой экономической политике нуждается Россия // НГ. 2012. 30 мая. ― http://www.ng.ru/ideas/2012-05-30/9_consumer.html
↑4. Указ президента Б. Ельцина № 1400 от 21 сентября 1993 года «О поэтапной конституционной реформе в Российской Федерации», предписывающий Съезду народных депутатов Российской Федерации и Верховному Совету прекратить свою деятельность и назначавший новые выборы парламента на основе проекта Избирательного закона, подготовленного созданной по моей инициативе группой депутатов и экспертов.
↑5. Гайд опросника исследования А. Алексеев воспроизводит в одной из глав книги своих воспоминаний: Алексеев А.Н., Ленчовский Р.И. Профессия ― социолог (Из опыта драматической социологии: События в СИ РАН 2008/2009 и не только). М., 2009. ― http://sundry.wmsite.ru/publikacii-druzej/analekseev-sociolog/ozhidali-li-peremen