Бионасилие, государство и иррациональность

От редакции: Влад Кравцов, научный сотрудник Университета Брауна (США), исследует одну важную предпосылку работ Мишеля Фуко: Фуко писал о биовласти, которая усиливается одновременно с ростом бюрократического аппарата и культивированием в обществе соответствующих навыков управления. Иррациональное насилие рационального государства оказывается гораздо более сильным фактором становления современности, чем любая реальная политика, исходящая из частных интересов. Но что происходит с биовластью, если функции управления передаются либо профессиональной элите, либо корпорациям? Как осуществляется биовласть в странах третьего мира, для которых важен одновременно экономический и культурный трансфер? На новую почву переносятся не только способы производства, но и способы управления и методы культурной политики, и поэтому могут заимствоваться и готовые модели биовласти, а не только предпосылки к ее возникновению. Наконец, в каком смысле можно говорить о биовласти применительно к тоталитарным государствам, в которых контроль за населением является не целью работы государственного аппарата, а только средством для решения внешней задачи тотальной мобилизации промышленности и населения? Размышления В. Кравцова исключительно важны в спорах о том, насколько возможно в наши дни публичное обсуждение насилия.

Насколько плодотворно изучение насилия, если использовать сформулированный Мишелем Фуко подход? Отвечая на этот вопрос, я хочу продолжить (и быть может, увести немного в сторону) размышление, начатое Евгением Савицким. Для того чтобы фуколдианский подход работал, на мой взгляд, исследователь должен существенно скорректировать его основания и способ применения. Далее я объясняю, почему.

Сначала несколько разъяснений. Насилие, безусловно, — одна из центральных тем политической и исторической науки. Но насилие (или принуждение) — довольно расплывчатый термин, им можно описать довольно много явлений. Мишель Фуко в этом контексте занимает особое место. На мой взгляд, основная и довольно интересная новация Фуко в том, что он попытался сфокусировать исследовательское внимание на таких специфических элементах, как биополитика, биовласть и бионасилие. Сразу оговорюсь, что понятие власти я буду использовать в качества русского синонима слова «могущество», а не как термин, описывающий правительство, правящий класс и элиты. Биополитика описывает практику государства дисциплинировать отдельно взятую совокупность человеческих тел и определенным образом организовывать эту совокупность (популяцию) по отношению к власти. Государство дисциплинирует, поддерживает (просто биовласть) или умаляет (бионасилие в узком смысле этого слова) биологическую жизнь своих подданных и граждан.

Сходный термин — «governmentality». Этот термин должен, если не по мысли Фуко, то по мысли его последователей, схватить внутреннюю логику, которая руководит государством в управлении жизнью своих граждан. Governmentality, в принципе, является переменной величиной и должна схватывать вариативность того, как именно государства управляют жизнью своих граждан, чтобы население вело себя в соответствии с идеями и ценностями государства или суверена. Понятно, что государство может инициировать бионасилие в любой момент (успешно или нет — другой вопрос), но непонятно, когда суверен принимает решение обезопасить физиологическую жизнь человека или, наоборот, умалить физиологическое существование своего населения. В такой трактовке применение бионасилия невозможно фальсифицировать: и обеспечение медицинского обслуживания и лечения, и отсутствие таковых; и профессионализация здравоохранения, и сохранение традиционной/народной медицины в качестве приоритета в любом случае суть социальные механизмы, которые государство специально развертывает для поддержания или стабилизации властных отношений внутри политического сообщества и популяции.

Интерпретаторы Фуко косвенно утверждают, что вариативность биовласти и бионасилия связана с палимпсестностью властных отношений. Если я правильно понимаю эту метафору, то она описывает неявность, скрытость властных иерархий, причем изучение бионасилия помогает вскрыть эти отношения. Такой подход интуитивно подкупает меня, но непонятно, почему и насколько точно практики бионасилия передают (и, соответственно, могут считаться индикаторами) более глубинных отношений, связанных с властью. Опять же, при желании исследователь всегда найдет историческую вариативность дискурсов, идей, дисциплин, но для полноценного объяснения нельзя выбирать предмет исследования по зависимой переменной. При такой постановке вопроса возникает широкое поле для манипулирования данными, полученными в ходе исследования, и подгонки результатов под изначальные установки.

Основная проблема в том, что ценности государства и их иерархия, вариативность и способы измерения не уточняются eх ante (а, наоборот, выводятся из поведения суверена, содержания и направленности дисциплинарных практик). По Фуко и Агамбену, биовласть и бионасилие самовоспроизводятся в любом обществе, по крайней мере модерна, и значит, насилие невариативно вне зависимости от смены субъекта, актора, элит, лидеров и их дискурсов и дисциплинарных практик. Вариативность практик (как зависимой переменной) существует, а вариативность независимой переменной (идеи и ценности суверена), которая просто необходима для полноценного объяснения, попросту отсутствует. Совершенно не случайно, что интеллектуалам больше по нраву изучать конкретные события — ужасы Шоа или преступления сталинизма, где умаление жизни достигает низшей точки, — и игнорировать сравнительно-исторические случаи и «не-события». А ведь изучение условий, при которых государство прибегает к сходным или различным методам насилия, весьма плодотворно. Я думаю, что плодотворным было бы объяснить вариативность степени насилия в разное время в разных государствах. Это возможно при определении и теоретизировании связи между биовластью и основными задачами государства как наиболее могущественного политического актора, центра политической активности. В противном случае, изучение бионасилия будет иметь не аналитический, а только описательный характер.

Но такие теории у нас уже есть. Теория первая. Сторонники политического реализма подчеркивают, что центральной задачей государства является военная безопасность, сохранение и выживание государства как такового. Низкая рождаемость ставит под угрозу выполнение определенных показателей по призывной армии, а значит — в логике реализма — и военную безопасность государства как таковую. Совершенно неслучайно, что в центре путинской биополитики — акцент на значительное повышение рождаемости (если бы произошел отказ от призывной армии, то эту биополитику можно было трактовать иначе). И других примеров масса: и в России, и в США политики серьезно обеспокоены физическими качествами новобранцев (в РФ из-за снижения роста рождаемости и наследственных последствий алкоголизма, в США из-за повального ожирения и связанных с этим фактором оппортунистических заболеваний). Эта обеспокоенность, несомненно, подталкивает правительства к переосмыслению того, как управлять жизнью своих граждан, принципов и практики биовласти.

С другой стороны, если государство является хищническим по природе, таким как был сталинский режим, то его элиты используют бионасилие ради быстрой выкачки ресурсов из населения и достижения военного паритета или военного превосходства. (Апологеты здесь могут употреблять термин «обороноспособность», тешащий чувство собственной доброкачественности, но суть от этого не меняется). Коллективизация и закрепощение крестьянства было инструментом более эффективной выкачки аграрных ресурсов, необходимых для создания мощного военного сектора. Сталинская паранойя («или мы сделаем это, или нас сомнут» в 1931 году) — риторическое прикрытие для изначальных установок реализма. Кроме того, понятно, что различие в качестве хищничества можно определить количественно.

И если государство не является особо хищническим по природе, то в долгосрочном плане из здорового населения можно выкачать больше ресурсов и, следовательно, биополитика будет менее насильственной по природе.

В этом плане, применительно к осуществлению биовласти, реализм предусматривает, что государство в принципе заинтересовано в сохранении здорового населения для формирования постоянных армий. В последнее десятилетие, например, большинство государств начало принимать активные меры по борьбе со СПИДом, т.к. эпидемия является угрозой национальной безопасности. (Хотя, как убедительно доказал Стефан Эльбe, угроза СПИДa как решающего фактора национальной безопасности и внутренней дестабилизации сильно завышена и не вполне отражает реальность.)

Теория вторая. Либеральные теории (не смешивать со внутренним российским употреблением или специфически американским использованием термина) связывают центральные задачи государства с достижением материальных экономических интересов и приумножением материальных благ. В различных версиях либеральной теории экономическое процветание может привести к взаимозависимости государств и даже способствовать мирному процессу и предотвращать насилие. Осуществление биовласти и бионасилия здесь необходимо для поддержки и регулирования населения, наиболее активного в экономическом плане. Возвращаясь к одному из предыдущих примеров, пандемия ВИЧ/СПИДа ставит экономическое благополучие и материальное процветание под угрозу. Значит, активное вмешательство государства в область здравоохранения помогает защитить внутреннее потребление разнообразных благ, а в долгосрочной перспективе сохранит правительству столь необходимые ресурсы, которые могут быть использованы для выполнения других социальных задач, кроме увеличения платежей для лечения инфицированных людей. Сам термин «здравоохранение» в русском языке является эвфемизмом, обозначающим доброкачественность и благотворность биовласти и биополитики: ведь здравоохранение не может быть направлено на цели, противоречащие благу индивида?

Вариативность здесь связана, прежде всего, с тем, что либерализм рассматривает государство не в качестве некоей целостности, а как соединение различных частей, в котором партии, правительство, группы интересов, фирмы, неправительственные организации и индивиды играют самостоятельную роль. Соответственно, вариативность в осуществлении биовласти появляется из-за различий в конфигурациях материальных интересов и экономических предпочтений, по поводу которых конфликтуют или сотрудничают различные субнациональные акторы. Условный пример: конфликт между фармацевтическими фирмами, стремящимися к извлечению прибыли, а не к достижению некоего социального идеала, и активистскими движениями, преследующими прямо противоположные цели (часто определяемые как право на здоровье). От того, как будет урегулирован подобного рода конфликт, и будет зависеть результирующая биополитика. С точки зрения социальных движений и благотворительных организаций, победа фармацевтических фирм означает установление режима бионасилия, противоречащего общему благу. В этом конфликте государство может выступать самостоятельным регулятором и арбитром, разрешающим спор между акторами, а может быть «захвачено» фирмами.

Теория третья. Конструктивистский подход проблематизирует то, как государства определяют свои задачи, и, следовательно, не налагает на исследователя жесткие установки об основных целях государства, и этим существенно отличается от реализма и либерализма. В конструктивизме цели государства прямо связаны с теми идеями, которые исповедуют его элиты. Консенсус или конфликт по поводу этих идей связан с тем, насколько внутреннее общество разделяет эти идеи. Идеи, конечно, могут быть самыми разнообразными, но главное то, что эти идеи не просто отражают реальность и интересы, а имеют самостоятельную природу и формируют (полностью или частично) эти материальные интересы. Следовательно, вариативность биополитики и бионасилия будет зависеть от вариативности этих идей.

Для разнообразия, приведу примеры из политической истории Аргентины XIX века. Конструктивистский подход трактует ограничение миграционных потоков или четкое определение того, какая категория людей (или какая этническая, расовая группа) является наиболее желаемым иммигрантом, как одну из форм прямого бионасилия. Аргентинские элиты задумывали страну как европоцентрическое государство. Аргентинская традиция европоцентризма идеализировала Британию и Францию и одновременно подразумевала врожденное превосходство этих стран над южными европейцами (отсюда и самоуничижение). Подобного рода идеи стимулировали элиты приветствовать приток мигрантов из англо-саксонских и северо-западных стран. Но замысел воплотить не получилось, и иммигранты приезжали в основном из романских стран. Другая основная идея того времени касалась связи биологии и криминала. Элиты осмысляли социальные патологии как прямой результат патологий биологических. Это привело к укоренению медицинских и антропологических подходов к решению социальных проблем и развитию наук социальной гигиены и социальной патологии как разновидностей бионасилия. Вслед за Чезаре Ломброзо, аргентинские политики решили, что проституцию и криминал можно вылечить (в прямом смысле этого слова), и всерьез усвоили эти идеи. В отличие от Аргентины, позднесоветское бионасилие, когда в рамках криминальной психиатрии кто-то придумал вялотекущую шизофрению, было прямым инструментом контроля над некоторыми диссидентами и не отражало глубинной связи идей о том, как правильно конструировать государство и биовласти.

Как вписывается Фуко в эти основные подходы? Если следовать заслуживающим доверия интерпретаторам, то Фуко постулировал весьма конкретный исторический переход от государства, определяемого в терминах реализма, к государству, определяемому в терминах либерализма. То есть в какой-то определенный исторический момент государство сделало упор не на выкачку ресурсов для каких-то произвольных целей суверена, а на увеличение продуктивности своих подданных, которая теоретически должна привести к росту благосостояния. Кроме того, от чистого бионасилия государство перешло к более тонким, научным элементам биополитики. Но, используя наблюдение, систематизацию, создание госпиталей и т.д., государство по-прежнему решает, какая форма физиологического существования наиболее пригодна для увеличения продуктивности (то есть бионасилие по-прежнему остается фактором политики). Если эта интерпретация того, что говорил Фуко, верна, то тут есть большая проблема. На мой взгляд, Фуко или его интерпретаторы попросту овеществляют государство и привязывают это осуществление к эпохе Модерна, а ведь любое «государство» — прежде всего абстрактная категория, а не нечто конкретное. Все три приведенные выше теории дают нам возможность более или менее систематизированно размышлять, сравнивать и противопоставлять результаты, полученные в рамках применения этих теорий, а не овеществлять реальность. Кроме того, непонятно, как быть с хищническими государствами, так расплодившимися в прошлом веке. Неужели кровавые режимы Сталина, Гитлера, Пол Пота, Мао, хищнические режимы иди Амина, Мугабе и других автократов — всего лишь незначительная аномалия, которой можно пренебречь? Похоже, что нет, раз Джорджо Агамбен упрекает Фуко в игнорировании этих случаев.

Интерпретация позиции Фуко по тем или иным проблемам уже давно стала самодостаточной целью многих авторов. Неслучайно недавнее внимание к поздним размышлениям Фуко и его ранее не опубликованным лекциям. Обращает на себя внимание тот факт, что интерпретаторы Фуко предлагают радикально различные версии его центральных идей. Но хотя вклад теоретических интерпретаторов важен, в практическом смысле более важно то, как исследователи применяют этот подход на практике.

Ниже я рассмотрю два случая того, как исследователи применяют фуколдианский подход. Случай первый. Славой Жижек, признанный философ политического, утверждает, что наличие или отсутствие пристойности как идея, распространенная среди коммунистов, объясняет наличие или отсутствие террора и насилия в позднесталинском режиме. Жижек определяет пристойность террора как глубоко усвоенный долг коммуниста «по отношению к Прогрессу Человечества». Звучит интересно, но ведь ни светлое будущее не наступило объективно до прекращения насилия, ни коммунисты субъективно не решили, что полный прогресс каким-то образом уже достигнут. Значит, применение насилия изменилось вне зависимости от идеи прогресса и необходимости. Но тогда ни идеи о необходимости насилия, ни дискурс о пристойности ничего не объясняют. Кроме того, наличие и распространенность идеи пристойности хорошо бы показать эмпирически, а не абстрактно, хотя это почти невозможно. Значит, сталинское насилие проще объяснить, используя подход реалистов: сталинские элиты применяли террор, бионасилие ради выкачки ресурсов, получения рабской силы и одновременно подавления политического и социального сопротивления. Если моя интерпретация рациональности коммунистического бионасилия неверна, то, возможно, здесь играет роль иррациональность?

Случай второй. В начале века в Южной Африке разразился аполитический кризис по поводу того, что президент республики публично оспорил связь инфекции иммунодефицита с синдромом оппортунистических заболеваний и отказался финансировать предоставление лекарств в госсекторе. Для этого существуют самые различные интерпретации. Дидье Фассен, в рамках фуколдианского подхода, приходит к двум выводам. Во-первых, Табо Мбеки не признавал проблему СПИДа в стране, потому что такое признание — из-за диспропорциональности распространения инфекции — привело бы к возрождению мифологии апартеида о «черном человеке» как животном, необузданном в своих сексуальных желаниях и пораженном всяческими болезнями, от которых «белый человек» страдает в гораздо меньшей степени. Во-вторых, Мбеки препятствовал распространению лекарств в госсекторе, потому что черные бедняки — самим фактом своего существования — представляют наследие апартеида и препятствуют построению новой Южной Африки. Финансирование лекарств продлило бы жизнь беднякам, этому наследию апартеида, которому нет места в реконструированной стране. Вряд ли эти решения помогают построить новую Африку, ведь без черного населения она точно не состоится как успешный политический проект. Несмотря на видимые противоречия такой мыслительной конструкции и бессмысленность этих политических решений, по мнению Фассена, оба решения вписываются в логику бионасилия и биополитического. Если это так, то иррациональность здесь занимает центральное место.

В двух предыдущих примерах применений фуколдианской стратегии не обойтись без упора на иррациональность. На мой взгляд, Савицкий точно подметил ведущую роль иррациональности насилия в фуколдианской стратегии объяснения. Я определяю иррациональность как стратегию политического поведения и принятия решений, при которой методы достижения заявленных интересов явно этим интересам не соответствуют и даже мешают. Фокус на иррациональности прямо или косвенно апеллирует к психологическому объяснению причинно-следственных связей в политике. Политическая психология — одна из безусловно легитимных стратегий причинно-следственного объяснения в политической науке и безусловно способствует приращению знания. В том, как психологическое объяснение работает как самостоятельное объяснение политики и принятия решений, возможны варианты. Либо психологическое объяснение является вспомогательным инструментом, либо психологическое объяснение является абсолютно самостоятельным.

Роберт Джарвис изучает психологические факторы и когнитивные механизмы как своего рода ограничители или даже исказители того, как мы принимаем решения. Иррациональность здесь появляется как побочный продукт, незапланированное последствие принятия решений, которые изначально были ориентированы на достижение определенных рациональных целей. Иными словами, психологический подход в этом случае должен объяснить, почему те, кто принимает решения, совершают ошибки в процессе удовлетворения своих материальных интересов. Хрестоматийный пример: если мы получаем верную информацию от источника, которому мы в принципе не доверяем, мы, скорее всего, не будем использовать эту информацию в процессе принятия политических решений. В итоге, наше решение и действие не приведут к желаемому результату, т.е. мы не сможем достигнуть изначально определенных рациональных целей и наши материальные интересы окажутся под угрозой. Звучит, пожалуй, слишком просто, но ведь Мбеки и южноафриканская элита имели все основания не доверять Западу в целом и фармацевтическим фирмам в особенности. А значит и все сообщения о природе пандемии и способах борьбы с ней (обогащающие западных производителей лекарства) элита восприняла как нелегитимные.

В другом варианте психологического подхода мы изучаем, как человеческая психология (одинаковая в любых исторических и политических контекстах), биофизически укорененная (hard-wired) в наших мозгах, ответственна за иррациональность в принятии политических решений. Склонность к насилию можно интерпретировать как высшую самостоятельную цель исторических акторов, социальных слоев, элит и т.д. Можно вообразить, что случаи массового террора не только происходят по воле отдельных личностей, но и не преследуют никаких целей, кроме террора как такового. Несмотря на кажущуюся рациональность (средства вроде бы соответствуют цели), это построение ущербно в принципе, так как ничего по существу не объясняет. Если принимать этот постулат как отправную точку исследования, возникает главный вопрос: где же собственно политическое в подобном исследовании? Кроме того, любое отступление от насилия или неприменение насилия можно объяснить внешними — по отношению к политическим акторам — и самыми общими структурными факторами, такими как, например, география (территориальная удаленность и малодоступность объекта бионасилия).

Под иррациональностью можно также понимать даже некое объективное безумие или заявку на цели, прямо противоречащие наиболее базовому интересу — выживанию индивида или государства как политической организации. У меня нет достаточной квалификации, чтобы рассматривать психофизиологические расстройства как независимую переменную, объясняющую политическое поведение. Хотя я в принципе допускаю, что многие политические лидеры страдали психическими расстройствами (но, опять же, делать такое предположение на основе поведения аналитически неверно).

На мой взгляд, ярко выраженный фокус на «иррациональности» биовласти и бионасилия в целом стал причиной кризиса позднего Фуко около 1978 года. Я думаю, что вариант Джарвиса более удобен для корректировки допущений, типичных для фуколдианского подхода. В любом случае, исследователь должен каким-то образом соотносить (сравнивать или сопоставлять) психологическое объяснение с рациональным, то есть, по крайней мере, политический реализм и либерализм.

В чем же достоинства Фуко? Применяя критический подход для исследования общественного здравоохранения, ученый может выявить глубинные основы управления здоровьем и таким образом обнаружить различные типы проблем, связанных с осуществлением государственной власти и над индивидуальными телами, и политической совокупностью тел. Государство периодически использует обязательные и карательные подходы, которые иногда прерываются периодами принятия более спорных, но явно эффективных стратегий. Государство часто желает возвратиться к силовым методам управления здоровьем, так как эти методы подразумевают оправданную нетерпимость к тому, что значительная часть общества может рассматривать как признаки опасного, незаконного и аморального. Необходимо помнить: то, что государство представляет как здоровое тело и нормальное поведение, не всегда является таковым, а централизованные институциональные методы, вроде бы направленные на исправление ситуации, являются всего лишь наказанием за отступление от государственных норм. В этом плане пафос фуколдианского подхода ближе к радикальной социальной критике Вильгельма Райха, чем к современной политической науке.

Я не уверен, что, исследуя бионасилие, можно доказать, как, почему и в какой степени государство и его элита стремятся к достижению некоторых корыстных целей, в принципе направленных против общественного блага. Но либеральные сторонники глобального здравоохранения и распространения западных норм управления здоровьем до сих пор не принимают всерьез предупреждения Фуко о том, что государство, правительства и элиты всегда суть нечто большее, чем просто исполнители общественного контракта по предоставлению общественных благ. Их повестка дня, устремления и политические обязательства, в большинстве случаев, не сводятся к простой функции обеспечения основных услуг для граждан. Поэтому даже самые «технократические» западные подходы часто встречают сопротивление в незападных странах. Но, понимая природу этого сопротивления, либеральные интернационалисты скорее добьются успеха в распространении соответствующих норм здравоохранения.

Итак, хотя исследователи благожелательно относятся к биополитике и используют концепт бионасилия как инструмент описания реальности, фуколдианские построения должны быть скорректированы. Но если создание нарративов о насилии ценно само по себе либо в культурном плане, либо для самоопределения историков, то систематическое объяснение насилия не столь настоятельно. Мне нравится метафора про насилие как повивальную бабку истории. Как только изучение бионасилия станет более точным, то насилие необходимо будет переименовать в профессиональные акушеры.