Оскорбление чувств: политическое измерение оскорбления в современной России

Дмитрий Узланер — кандидат философских наук, религиовед, доцент кафедры государственно-конфессиональных отношений РАНХиГС.

Дмитрий Лисин — филолог, культуролог, литературный критик.

Татьяна Вайзер — кандидат философских наук, специалист по прикладной коммуникативной этике и этике сообщества. Доцент философско-социологического факультета РАНХиГС, старший преподаватель историко-филологического факультета РГГУ.

В марте этого года состоялось очередное заседание «Гефтеровских чтений», посвященное проблеме оскорбления в политической сфере современной России. В сегодняшней подборке — выступления философа Дмитрия Узланера, литературного критика Дмитрия Лисина и преподавателя историко-филологического факультета РГГУ Татьяны Вайзер.

Дмитрий Узланер. Оскорбление религиозных чувств: к границам понятия

В контексте проблематики оскорбления меня интересует, прежде всего, оскорбление религиозных чувств, а также связанные с ним проблемы кощунства и богохульства.

Во-первых, проблематика оскорбленных религиозных чувств есть результат того, что может быть названо «двойной секуляризацией богохульства». Изначально богохульство само по себе являлось преступлением, за которое полагалось соответствующее наказание (например, в России богохульство считалось преступлением — см. «Духовный регламент»). Секуляризация богохульства происходит тогда, когда непосредственная связь между богохульством как таковым и наказанием за него разрывается: возникает необходимость помещения в пространство этого разрыва какого-то обоснования, которое бы делало причинно-следственную связь между этим преступлением и наказанием за него понятной. Пусть даже богохульство по-прежнему оставалось уголовно наказуемым преступлением, оно все равно отныне требовало какого-то обоснования, наказание за богохульство перестает быть самоочевидным.

Первая стадия этой секуляризации происходит тогда, когда таковым обоснованием становится «защита социальных устоев»: богохульство — это преступление, так как оно подрывает «социальные устои». Так, в частности, в 1676 году Джона Тейлора обвинили в кощунстве за то, что он назвал Иисуса Христа «бастардом» и «покровителем блудниц», а религию — «обманом». Лорд Верховный судья сэр Мэттью Хейл, перед которым предстал Тейлор, заявил: «Столь порочные и кощунственные слова стали не только оскорблением Бога и религии, но и преступлением против закона, государства и правительства; а посему произнесший их должен быть наказан в этом суде; сказать, что религия — это обман, значит отвергнуть все те правила, которыми скрепляется гражданское общество; христианство есть неотъемлемая составляющая законов Англии, стало быть, поносить христианство — значит подрывать сами законы».

Вторая стадия секуляризации богохульства наступает в тот момент, когда то, что мы называем религией, отстраивается от социального порядка, отныне мыслимого исключительно в секулярных понятиях. Теперь связь между богохульством и наказанием за него мыслится на индивидуальном или групповом уровне, но никак не на уровне всего общества в целом: богохульство отныне оскорбляет индивида или группу и поэтому является преступлением. Причем карается не богохульство как таковое, а именно факт нанесения оскорбления.

После этой двойной секуляризации богохульства мы можем только с дикостью и ужасом глядеть на призывы к расправе над участниками группы Pussy Riot. Эта дикость и ужас есть результат того, что мы живем уже после того, как эта двойная секуляризация случилась. Единственный доступный язык для обсуждения проблематики богохульства, который у нас остается в рамках светского государства, — это язык оскорбленных чувств, иногда дополняемый дискурсом «покушения на социальные устои». Соответственно, даже те верующие, которые мыслят в традиционных категориях богохульства как преступления, вынуждены, чтобы не прослыть мракобесами и варварами, «переводить» — в хабермасовском смысле — свою реакцию на универсально понятный секулярный язык оскорбленных чувств.

Во-вторых, проблематика оскорбленных чувств есть свидетельство доминирования того, что исследователи современных религиозных процессов называют «психологизацией» или «эмоционализацией» религии, происходящей в ущерб ее интеллектуальной составляющей. Истоки этой психологизации и эмоционализации следует искать в романтизме XIX века, который заразил собой общество в XX веке и проявил себя, в частности, в культурной революции 60-х годов и «экспрессивном индивидуализме», который из нее вырос. Фокус в дискуссиях о религии смещается именно в эмоциональную сферу. Тематику оскорбления религиозных чувств можно считать одним из негативных следствий и главных итогов этой эмоционализации.

Причем сегодня дискурс оскорбленных чувств, зафиксированный в соответствующей статье КоАП (статья 5.26 Кодекса об административных правонарушениях гласит: «Оскорбление религиозных чувств граждан либо осквернение почитаемых ими предметов, знаков и эмблем мировоззренческой символики влечет наложение административного штрафа на граждан в размере от пятисот до одной тысячи рублей»), заставляет верующих не просто говорить в понятиях этого дискурса, но этот дискурс начинает уже интериоризироваться и структурировать сам внутренний опыт (например, когда взрослые и явно не очень сентиментальные люди начинают говорить о тех глубоких эмоциональных потрясениях, которые явились следствием их посещения выставки «Осторожно, религия»).

Удивительно, что этот же дискурс перенимают и неверующие, которые также начинают описывать свой опыт как опыт оскорбленных чувств. Это несколько странно, так как идет вразрез с логикой привычного нам секулярного дискурса, в котором религиозное и светское конституируются через ряд бинарных оппозиций, не последняя из которых: чувства, эмоции против разума и логики. Неверующим в логике этого дискурса стоит скорее апеллировать к разуму и логике, но если процесс эмоционализации захватывает и их, то значит перед нами какой-то фундаментальный сдвиг в функционировании и конструкции этого секулярного дискурса.

В-третьих, современное богохульство, описываемое как оскорбление чувств, — это торжество формы над содержанием. В принципе, это можно считать следствием описанной выше эмоционализации религии, выдвинувшей на первый план именно феномен оскорбленных чувств. Религия оказывается застывшей системой «предметов, знаков и эмблем мировоззренческой символики», с которыми, судя по всему, у верующего существует глубокая эмоциональная связь, благодаря которой они получают какие-то психологические и эмоциональные бонусы. Возмущает неподобающее, непривычное обращение с этими предметами, знаками и эмблемами. Оскорбляет не содержание, не тот месседж, который закладывается, например, художником в некий акт, опознаваемый в качестве богохульного, но именно форма. Эмоционализация религии приводит к антиинтеллектуализму, к отказу от содержательных дискуссий, а также от самой возможности постановки острых проблем и их содержательного обсуждения, вместо этого все сводится исключительно к эмоциональной реакции. Оскорбляет не содержание, но именно форма, в которую облекается это содержание, реакция на эту форму оказывается и осознанно структурируется — в духе соответствующей статьи административного кодекса — как реакция эмоциональная.

В-четвертых, острота современных дискуссий вокруг богохульства позволяет вскрыть некоторые особенности либерального секулярного мировоззрения. Почему споры о религии носят такую остроту? Почему призывы к ограничению «языка вражды» и недопустимости богохульства встречаются с таким противодействием со стороны носителей либерального секулярного сознания? Почему именно ограничение на обсуждение религиозных вопросов чаще всего сопровождается противодействием на том основании, что это будет являться ограничением свободы слова? Почему либеральное секулярное сознание так нечувствительно к оскорблению верующих? Почему общественные симпатии почти всегда на стороне оскорбляющих? Ведь запреты на обсуждение расовых или этнических вопросов спокойно принимаются, это не вызывает почти ни у кого никаких протестов и ощущения, что здесь как-то серьезно ограничивается свобода слова. Ответ на эти вопросы заключается в том, что в секулярном либеральном дискурсе именно религия ассоциируется с тем, что противоположно свободе, в частности свободе слова. Представление о религии как несвободе, как рабстве, в частности рабстве интеллектуальном, есть важнейший аспект самоидентификации либерального секулярного мировоззрения. Именно возможность беспрепятственно критиковать религию есть очень важный аспект того, в чем либеральное секулярное сознание опознает свою свободу. Это, естественно, связано с историческим генезисом этого мировоззрения. Соответственно, любые притязания со стороны верующих на некоторые ограничения свободы слова будут встречаться либеральным секулярным сознанием с недоверием, так как в секулярной логике такое ограничение будет всегда мыслиться как покушение на свободу как таковую. А значит данный конфликт носит основополагающий, неискоренимый характер, ведь он затрагивает сами основания либерального секулярного мировоззрения.

Дмитрий Лисин. Искусство оскорблений и богохульство

Что происходит? Если точку зрения на проблему лавинообразного, экспоненциального роста «оскорбительных» форм общения перенести из области теории в «место» бытового наблюдения, что можно увидеть?

У каждого дома есть хотя бы одна надпись краской на асфальте: «прости меня», «я тебя люблю», «атвяжись казел» и т.п. С одной стороны, это нормальные формы подростковой интерактивности, с другой — явно угнетенные, аутичные формы общения, вызванные недостатком социализации, с одной стороны, недостатком интеллектуальной «основы» для самопрезентации — с другой. Но ведь любые формы уличного искусства, граффити, уличные представления театров социализированы и вписаны в мировую историю искусств. Однако между выступлением группы Pussy Riot и концертом Янки Дягилевой зазор величиной в …бездну культуры.

Это универсальная проблема: критерии таланта, принадлежности акта интеракции к мировому искусству, да просто элементарные критерии разницы между бытовым, болезненным, уголовным и общественно значимым, зрелым, культурным стремительно размывались и исчезали не только в «античеловеческом» XX веке, но и на протяжении всей 500-летней эпохи экспоненциального роста современной научно-технической цивилизации, не требующей для своего развития точек зрения, откуда видна необходимость «идеи Бога», «таланта от Бога», «иерархии ангельских чинов» и т.п. Сохранившиеся от Средневековья принципы наложения табу на «оскорбительные, богохульные формы поведения» совершенно непонятны нынешним поколениям, если только они не «вчитались» в средневековые трактаты. Но и образованность, любая степень интеллектуальности уже «не работает», не способна, к великому сожалению самих интеллектуалов, «вытащить» из книг или самих себя утраченные знания и «способы функционирования» древнего, то есть традиционного сознания, если грубо здесь применить идеи Рене Генона.

Это наблюдение приводит к постановке вопроса о нынешней неразличимости сакрального и профанного, в смысле Рене Генона. Ни один богослов, православный, католический или протестантский, внятно не объяснит, что такое непрощаемая хула на Святаго Духа. Кстати, человеческий дух, в отличие от Божественного, из связки «тело – душа – дух» католицизм изъял еще в 870 году, когда состоялся IV Константинопольский собор, который в католицизме считается VIII Вселенским (в православии таковым не признается). В XX веке дело еще двинулось — «отменили» душу, исходя из всех «научно-технических» представлений об устройстве человека. Остались исключительно телесные ритуалы, знания и практики. Отсюда, по сути, весь революционный пафос стремления к отмене любой власти, начиная с Французской революции.

Это приводит к пересмотру общепринятых до сих пор представлений о природе богохульства. Является ли акция философской группы «Война» в зоологическом музее богохульством? Если считать богом тов. Медведева, то да. Но, по сути, это черная месса, если применить средневековый тезаурус к самой ситуации вполне ритуального акта, ведь зоологический музей, по сути, — священное место науки, то есть храм. Но нет простого, внешнего критерия сравнения, поэтому всегда незаметно все становится подменой. Есть две веры и два храма. Черная месса в церковном храме сразу превращается в священный ритуал для людей, утверждающих, что человек произошел от обезьяны, а не от Бога. Парадокс в том, что в «храме науки» эта «богохульная» с точки зрения современного предельно секуляризированного общественного сознания «черная месса» может, при некоторых условиях, выглядеть актом священного поклонения «богу науки» Дарвину, уравнявшему, в глубинном смысле, зоологию с психологией человека. Так что амбивалентность оценки и критериев «богохульности» выходит за всякие рамки «простых» методологических построений.

С одной стороны, бытовая, подростковая необходимость активности, ведомой ненавистью и яростью, неизбежно кощунственна и общественно опасна. Необходимость реагировать на гнет общества, семьи и собственных многообразных состояний фрустрации приводит к преступлению, к полному оправданию существования государства как единого надсмотрщика: семь из десяти убийств происходят в мире именно в быту. С другой стороны, оскорбительная для большинства, но принятая узким искусствоведческим сообществом доктрина «выведения из равновесия» темного обывателя еще более темного государства — главный тренд современного искусства. Таким образом, любое подростковое стремление к общению «в пространстве» через обмен оскорблениями при хорошем развитии интеллекта приводит, рано или поздно, в ряды деятелей художественного акционизма.

Можно грубо сказать: когда правит, изнутри и снаружи, тотальный интеллектуальный дарвинизм, а душа становится только концептом, гипотетической надстройкой над теорией и практикой «ДНК-технологий», тогда нет никакой разницы между православной иконой, буддийской ступой, камнем Каабы, любым священным ритуалом — и писсуаром Дюшана, акциями Поллока, Кулика, Бренера, Мавромати, Тер-Оганьяна и т.п. И это происходит исключительно от отсутствия «научно-объективных», как внешних, так и внутренних критериев оценки и сравнения. Научное сознание давно заместило собой всякое иное, наука есть наша главная церковь. Что это значит? Есть две принципиально несовместимые веры, их надо бы по-разному назвать, а для нашей темы это значит хотя бы то, что церковная вера как источник всего религиозного относится широким образованным сообществом всего лишь к нюансам психологии, чему-то эфемерно-субъективному. А вот теории науки, в которые мы верим, относятся к объективно-непреходящему, правящему, окружающему нас со всех сторон подтверждающей мощью техники, способной поставить в услужение потомкам обезьяны всю живую природу. Об этом самые пронзительные места у Хайдеггера, кстати.

История последнего скандала с группой Pussy Riot показывает, насколько «не дошло» из 1960-х годов до нашего общества синтетическое «обезбоженное» искусство тотальной четырехмерной театрализации, то есть интеракции, развитое еще раньше дадаистами, сюрреалистами и абстракционистами, перенесшими акцент с самого произведения на процесс его создания. А ведь выявление, обнажение процесса творчества — это существенно богохульно для «традиционного» человека, ведь не мы творим, но в нас Творит. «Он сказал им: нет, вы пришли высмотреть наготу земли сей», — слова Иосифа в библейском Бытии и слова о грехе Хама, высмотревшего наготу отца своего Ноя, — все это намекает на отношение сохранившейся традиционной части культуры к новейшему художественному акционизму. Даже если все это подсознательно, так сказать, происходит. Но не только монашек нельзя приводить на «голые» акции Марины Абрамович.

По сути, искусство XX и XXI века — это тотальная искусственная социализация «взрослыми» художниками «подросткового» общества, потерявшего всякие внутренние и внешние табу, лишенного «вертикальных» сакральных представлений о мире. Причем традиционные обряды инициации подростковых поколений, приводящие к воспроизводству внутреннего «самотабуирования» общества, потеряны, в основном, из-за всевозрастающего контроля государственной системы над всем личностным, внутренним и творческим. Под государственной системой надо понимать симбиотическую систему, где врастание Церкви в государство достигло степеней, немыслимых в Средневековье: будь это гастрономическое разнообразие церквей США или ислам арабских государств, или даже российское православие — везде церковь де-факто плотно встроена в структуру управления гражданами. «Если Бога нет, все достается цезарю», — можно так пошутить.

Таким образом, древние ритуалы взросления и зрелого почитания святынь, в силу отсутствия всякого адекватного древним представлениям понимания этих ритуалов, вынужденно заменяются суррогатными формами образования и табуирования, исходящими исключительно из уголовно-процессуальных кодексов и подзаконных актов министерств, тотально заменяющих все сакральное профанным. Парадокс в том, что Церковь неизбежно теперь навязывается личному живому сознанию граждан абстрактным «надчеловеческим» государством. Против чего и восстают самые утонченные интеллектуальные сообщества. Круг замкнулся.

Татьяна Вайзер. Оскорбление в социальной и политической публичной сфере современной России как признак отсутствия процедурной переговорной демократии

Понятие оскорбления означает унизительное высказывание или жест в адрес другого лица, задевающее его достоинство и искажающее его позитивный образ. И это всегда притязание на то, чтобы либо сознательно опрокинуть, либо по невоспитанности пренебречь сложившейся или подразумеваемой нормой коммуникативного отношения. Оскорбление нарушает одновременно нормы признания, уважения и коммуникативной дистанции (или неприкосновенности) адресата.

Для данного круглого стола мне хочется сказать два слова о практике оскорблений в адрес сложившихся в современной России публичных авторитетов (а именно, меня интересуют оскорбительные выражения и слоганы, высказанные участниками декабрьских и прочих подобных протестных движений в адрес власти в виде демонстрационных плакатов, неприличных и агрессивных высказываний в СМИ и социальных сетях). Для этого мне понадобится рассмотреть идею оскорбления в свете таких понятий, как нормативность, респонзитивность, авторитет и коммуникативная этика.

Начну с того, что оскорбление в публичной жизни общества — это всегда указание на авторитарность, открытую или латентно существующую в обществе. Авторитарность складывается из навязанной системы норм и ценностей, которую оскорбляющий отрицает или пытается переломить. Чем сильнее авторитарность, тем радикальнее может быть оскорбление как антипод или противодействие сложившейся нормативной системе. Периоды усиления идеологически довлеющего режима всегда сопровождаются накоплением — не обязательно осознанным — потенциала оскорбительности в адрес власти, а периоды ослабления такого режима всегда высвобождают этот накопившейся потенциал.

Подобный выплеск происходил, например, в момент распада СССР в виде «порнухи» или «чернухи» позднесоветского кино, которая многим казалась оскорблением по сравнению с гладкими, непроблематичными позитивно-идеализированными образами доперестроечного советского киноязыка. Волна разнуздания выразительных средств хлынула затем в частные сетевые блоги, на интернет-заборы и т.д. Сегодня высвобождение обструктивной риторики нередко происходит в публичном коммуникативном пространстве: в СМИ, общественных социальных сетях, политических дебатах.

Проблема, однако же, не исчерпывается тем, что есть авторитарная власть, с одной стороны, и оскорбления в ее адрес со стороны «низов» или оппозиции. Сегодня в России мы видим, как в очередной раз происходит рассасывание структуры догматического авторитета. Появляются новые формы публичного дискурса, которые влекут за собой новые возможности высказывания. И тот факт, что эти высказывания зачастую оскорбительны, указывает не только на то, что есть сопротивление авторитарным позициям, но и на то, что у нас нет ресурсов и инструментов коммуникативной этики для построения диалога.

Под коммуникативной этикой я понимаю обсуждение общественно-политических проблем, конфликтов и разногласий средствами аргументативной дискуссии, основанной на включении, признании и уважении собеседника (или иными словами, один из главнейших механизмов процедурной переговорной демократии). Нормы такой коммуникативной этики (выраженной в практике переговоров) еще не стали значимым элементом российского общественного сознания: ни со стороны власти, ни со стороны тех, кто ее оскорбляет. Потому что чем более власть озабочена построением собственного имиджа или удержанием механизмов — смыслового, логического, идейного — принуждения, тем менее она озабочена организацией культурного пространства диалога, которое сделало бы оскорбление невостребованным. А подобную взаимозависимость мы во многом сегодня и наблюдаем.

Опасность или, скорее, неплодотворность репрессивной или авторитарной структуры власти может заключаться вовсе не в том, что она не дает высказываться открыто, а в том, что она не дает средств для построения коммуникативного пространства, не задает образцы диалогического мышления. У современного немецкого философа Бернхарда Вальденфельса есть понятие респонзитивности, что означает психическую реакцию на раздражитель в ответ на столкновение нашей логики с логикой чужеродного или непонятного нам Другого. Так вот, то, что происходит в современной российской публичности, — это, во многом, совокупность таких болезненных реакций на раздражитель. У нас практически нет коммуникативного поля для безболезненного и продуктивного столкновения носителей принципиально различных точек зрения и культурных традиций, а когда это поле высвобождается — как то, например, происходит в сети или телевизионных ток-шоу — у нас нет конкретных инструментов или навыков неантагонистических (т.е. не настроенных на победу над противником) переговоров. Речь пока идет только о долгожданной свободе самовыражения, которое нередко осуществляется в виде публичных оскорблений.

Поэтому сегодня публичная сфера российского общества должна особенно четко осмысляться в свете высвобождения потенциала коммуникативной этики, а не просто разговорной практики. Важно осознавать, что то, что рождается во взаимной артикуляции коммуникативного опыта, — это нечто совершенно иное, чем высказывание отдельного лица или даже высказывания двух спорящих людей или сторон. Это какой-то не «мой», не «твой», а «третий», внешний, интерсубъективный мир. К нему можно и нужно учиться испытывать доверие и познавательный интерес. В этом смысле, важно уметь из оппонента делать собеседника, а из собеседника — соучастника коммуникативного опыта.

Я закончу тем, что ситуация радикальных разногласий, в которой люди не строят коммуникативные мосты своими высказываниями, — это всегда ситуация коммуникативного разрыва. Мы его сегодня остро переживаем: этот самый «третий» внешний мир значимой интерсубъективности еще не освоен в России как пространство публичной коммуникации. Я бы даже сказала, мы еще не совсем понимаем, что делать с собственным самовыражением, когда перед нами Другой или, точнее, другие и когда эта гетерогенность все более множится и обнажается, как сейчас происходит у нас на глазах.

Выходы, которые я вижу в связи с этим возможными для российского общества:

1. Учиться (и не бояться) открыто подвергать сомнениям сложившиеся в политической и социальной жизни нормы и практики.

2. Принуждать себя к корректности выражения притязаний на переопределение норм — это непременное условие донесения до собеседника своей точки зрения и восприятия его собственной.

3. В ситуации оскорбления не принимать на себя роль жертвы, ответного агрессора или диктатора, а искать правильные, осмысленные ответные слова и интенции. Со стороны власти — не подавлять оскорбления, а использовать оскорбительные ситуации как ресурс и повод для построения публичного коммуникативного пространства; признавать и соглашаться обсуждать лакуны коммуникативной культуры в обществе (видеть, что основаниями этих лакун могут быть самые разные вещи: долгая национальная история идеологического диктата, засилие массовой культуры, плохое финансирование гуманитарного образования и т.д.).

4. Укреплять принятую в демократически развитых странах практику процедурных переговоров, не требующую немедленного результата, а вырабатывающую сами механизмы коммуникативного взаимопонимания.

Один ответ на возможное возражение о гибком пороге того, что мы готовы признать за «оскорбительное»: многие не считают оскорбительным то, что, по их мнению, «соответствует истине». Эта точка зрения имеет право на существование, но надо понимать, что есть высказывания, поясняющие суть обличения или недовольства, а есть высказывания, производящие эффект унизительности или пафоса этого обличения или недовольства. И для человека, который ищет в адресате понимания, ответности или ответственности, второй тип высказываний не может являться «соответствующим истине».