Гефтериана

От редакции: В день рождения М.Я. Гефтера мы представляем интервью с его университетским знакомым, доктором исторических наук И.С. Кремером. Сталинские университетские исторические курсы легендарны. Их поросль создавала историческую науку, их дружеские связи оставались на всю жизнь, их патриотизм не был штатным, но что до их идеологических кредо?

— Илья Семенович, расскажите, пожалуйста, о том, когда и при каких обстоятельствах вы познакомились с главным героем нашей сегодняшней беседы — Михаилом Яковлевичем Гефтером.

— Мы с ним были с одного факультета, при этом он поступил туда на три года раньше. К моменту начала войны он окончил университет, а я сдавал экзамены за второй курс. И мы были с ним знакомы на факультете.

Когда в день начала войны нас собрали в десять вечера в Коммунистической аудитории МГУ, то он был в числе тех, кто выступил в этом огромном амфитеатре. Речь его была о том, что, наконец-то, наступил день ясности: наконец, стало ясно, на какой мы оказались стороне баррикады (мы — против фашизма, против гитлеризма), и что это радует. Вообще, и у него, и у других ораторов идея была такая: слава богу, наконец-то! Сейчас мы разделаемся с этим фашизмом. Еще у Михаила Яковлевича была такая мысль, что прошедшая незадолго до этого война с Финляндией была, конечно, нелегким испытанием, но все-таки небольшим по сравнению с тем, что началось сегодня. И вот сейчас мы получили возможность развернуться во всю свою силу, во всю свою мощь. И мы покажем немцам, где раки зимуют.

1 июля все мальчики — студенты МГУ уехали на строительство укреплений в районе Рославля. Помню такой эпизод… Когда пришло сообщение о бомбардировке немцами Москвы (это случилось 22 июля), то это вызвало большие переживания у всех, кто рыл эту огромной протяженности противотанковую траншею. Все приуныли.

И тут появился Михаил Яковлевич, который был членом штаба стройки. (Руководителем штаба был человек с математического факультета МГУ — Сергей Ольштейн, и Михаил Яковлевич работал с ним.) Михаил Яковлевич собрал историков, очень умно и эмоционально выступил перед нами и как-то успокоил.

Там же был такой эпизод: когда советская власть ушла из села Снопочь, где мы базировались, то на следующий день по его инициативе я был назначен комендантом этого села. И я сидел в сельсовете как единственный представитель советской власти.

Оттуда я уехал раньше, чем он, во главе «команды инвалидов», которые не выдержали этой тяжелой работы. Потому что надо было выбрасывать из глубины на поверхность шесть кубометров тяжелой глинистой земли. Это было очень тяжело, и многие не выдерживали, болели: Сигурд Оттович Шмидт фактически не работал (он лежал больной). Александр Каждан, который после войны стал крупнейшим византинистом, тоже (он едва не потерял там зрение), Александр Ревзин (он позже погиб) и другие.

Во главе вот этой компании из сорока человек я уехал раньше, а Михаил Яковлевич еще какое-то время там оставался. И по его рассказу я знаю, что в какой-то момент он попал в опасную ситуацию, когда на дороге, возле которой он проходил, появились немецкие мотоциклисты и он едва-едва не попал в плен. Я уехал в середине августа, а это произошло, наверное, в начале сентября.

Исторический факультет МГУ сейчас издал книгу, где опубликованы мои воспоминания об этих событиях; называются они «Мы строим московскую “линию Мажино”». (Летопись войны. МГУ. 2012. С. 146–147.) Там о нем есть…

Потом Михаил Яковлевич ушел в армию и в день своего рождения был тяжело ранен в руку. После госпиталя он попал на работу в Центральный комитет комсомола. В то время одним из секретарей ЦК комсомола там была некая Мишакова. Это дама, оставившая глубокий след в истории комсомола: в конце 30-х годов именно она разоблачала тогдашних руководителей комсомола — Косырева, Лукьянова, Горшенина, Пикину (единственную из них, кто остался в живых)… И какое-то время Михаил Яковлевич работал в ЦК комсомола референтом (или помощником) именно Мишаковой.

После войны он защитил кандидатскую диссертацию по российской истории. Его руководителем был директор Института истории Аркадий Лаврович Сидоров.

Моя судьба сложилась довольно сложно. Я работал в редакции «Дипломатического словаря», когда еще при жизни Сталина состоялся ее разгром: почти все мы были исключены из партии и ожидали ареста — главным образом, потому, что один из наших авторов был арестован, и мы, получается, «протаскивали статьи врага народа». Я на два года попал в автомеханический техникум при Заводе Лихачева.

— Преподавателем?

— Преподавателем, да.

К счастью, в марте 53-го года Сталин умер. Когда в апреле «моего» врага народа освободили, меня восстановили в партии, но записали мне выговор. («Выговор с занесением в личное дело члена партии» являлся в советское время тяжким партийным взысканием. — АП.) И поэтому меня никуда не брали на работу.

Я пытался снять выговор. И тут в мою судьбу вмешался Михаил Яковлевич.

Директором Института истории Академии наук в это время был тот же Сидоров — человек, с которым он сотрудничал много лет. И Михаил Яковлевич сходил к этому своему научному шефу Сидорову и предложил мою кандидатуру в отдел, созданный для написания 10-томной «Всемирной истории». Руководил отделом Евгений Михайлович Жуков, который с этим согласился. Естественно, что я тоже был очень рад попасть туда. Но Сидоров этому воспротивился.

Примерно в это же время я попытался подключить к этому своего университетского товарища Анатолия Сергеевича Черняева. Он в это время работал в Центральном комитете партии и, как он мне потом сказал, разговаривал с Сидоровым четыре раза. И в конце концов он вместе с Михаилом Яковлевичем (сверху и снизу) решил эту проблему, и я попал в этот институт.

Я оказался в секторе, где Михаил Яковлевич был, по существу, мозгом всего этого проекта 10-томной «Всемирной истории». Он участвовал в разработке концепции, в разработке всего плана издания и активно участвовал в редактировании каждого тома.

— Назовите, пожалуйста, год своего прихода туда.

— Это было лето 55-го года.

Там мы с ним хорошо сотрудничали, и я еще лучше мог оценить эту замечательную голову. Кроме того, у нас с ним были просто теплые отношения: я хорошо знал его семью — и жену, и обоих мальчиков.

Мы с ним вместе даже выезжали отдыхать. В Мозженке возле Звенигорода есть академический поселок. Там пара академических дач, владельцы которых уже умерли, была отдана под дом отдыха для работников академии. И вот мы с ним дважды попадали туда. Мы жили в одной комнате, и поэтому у нас было много разговоров о разных вещах. Это было время после ХХ съезда партии, и нам было о чем потолковать — о судьбе социализма вообще, о судьбе теории социализма и так далее. Я должен сказать, что в это время он считал, что, в общем-то, будущее все-таки за социалистической идеей и что сейчас она переживает временные трудности. И хотя к прошлому у него отношение было критическое, он как-то умел найти диалектическое объяснение причин всего того, что происходило. Не то чтобы оправдывал, но старался разобраться в причинах любых событий.

И мы много там с ним гуляли и беседовали.

В 66-м году я ушел из Института истории и стал работать заведующим отделом истории в Институте международного рабочего движения. К этому времени десять томов «Всемирной истории» уже были подготовлены и вышли в свет. И огромная заслуга в этом, прежде всего, Михаила Яковлевича.

Через какое-то время Михаил Яковлевич создал семинар «Проблемы методологии исторической науки». Он позвонил мне и пригласил принимать в нем участие. Я на свою беду согласился.

Дальше события развивались таким образом: на одном из семинаров доклад сделал Игорь Васильевич Бестужев-Лада. Речь в нем шла о роли прогресса в истории, о том, как историк должен относиться к проблеме исторического прогресса, и так далее. Рассматривалось все это не очень глубоко, но давало повод для глубоких выступлений самого Михаила Яковлевича и других присутствующих. (Это заседание сыграло роковую роль в судьбе Михаила Яковлевича и, в какой-то мере, в моей судьбе.)

Выступали там и Яков Самойлович Драбкин, Александр Абрамович Галкин (автор книжки «Германский фашизм»), Павел Васильевич Волобуев… Волобуев, например, напомнив, что, по Марксу, революция — это праздник народов, отметил: «Но народы как-то не спешат на этот праздник». (К этому потом придрались.) А у меня была такая идея, что если ты считаешься марксистом, то должен одинаково оценивать колониальную политику Англии и России. Это дало некоторым товарищам из МГУ повод заявить, что я хочу отдать Среднюю Азию китайцам. Это сделал, в частности, отец нынешнего демократа Злобина, который в то время был секретарем парткома.

— Парткома чего?

— МГУ. Или истфака. В общем, был членом парткома.

Вот он выступил потом на большом партийном собрании и сказал, в чем суть выступления Кремера — в том, что он хочет Среднюю Азию отдать китайцам.

Я от этого не очень пострадал, потому что директор института был либерал, человек, не очень вникавший в дела…

— Какого института?

— Международного рабочего движения, где я тогда работал.

…Так что пронесло. А вот против тех, кто работал в Институте истории, где в это время директором был уже Евгений Михайлович Жуков и где Михаил Яковлевич был заведующим сектором методологии, развернулась кампания. Толчком к началу этой кампании против Гефтера и всех, кто там выступал, явилась статья в «Советской России» трех профессоров МГУ. (Первым был некто профессор Корнилов, поэтому называли это «корниловщиной в науке» [1].) Это был большой «подвал» в связи с выходом книги семинаров Гефтера «Историческая наука и современность». Это была разгромная статья, где были названы все «нехорошие люди» — человек шесть или семь. Вы знаете об этой статье?

— Да. И помню, что подлость этой статьи заключалась в том, что в ней, как и в «деле врачей», были подобраны, в основном, еврейские фамилии, в число которых попал даже латыш Грунт.

— Да, это правда. Вот такая подлость тогда была. Но Волобуев ведь не входит в эту категорию.

— Ну, Волобуев — это что-то вроде профессора Виноградова в «деле врачей».

— …И потом еще было устроено обсуждение всего этого, которым руководил директор Жуков. Оно происходило в Институте истории. Михаил Яковлевич очень хорошо выступал, прекрасно защищался, но это не помешало издать приказ о его освобождении от руководства сектором. (Сектор вскоре совсем ликвидировали.) А затем он вообще ушел из Института истории. Ему уже работать не давали, публиковаться не давали. Очень жаль, потому что он — один из лучших мозгов в исторической науке. Недооцененный.

— Поскольку работа в секторе методологии истории является одной из вершин его научной деятельности, не могли бы вы побольше рассказать о ней?

— Я сейчас уже плохо помню… Возьмите его книжку «Историческая наука и современность»: там есть его выступления… Там это все отражено. И это была, конечно, чисто марксистская вещь.

Он был в добрых отношениях, можно сказать, со всем цветом нашей исторической науки, в очень близких отношениях был с теми, кто работал в отделе всемирной истории. Это были Альберт Захарович Манфред, Аркадий Самсонович Иерусалимский, Александр Андреевич Губер (это академик-востоковед)… Аркадий Самсонович с ним многим делился, он очень ему доверял, и они, можно сказать, были друзьями, хотя, может быть, они и разные по характеру. Михаил Яковлевич написал предисловие к последней книжке Аркадия Самсоновича «Бисмарк».

Я читал завещание Аркадия Самсоновича Иерусалимского, уже в первых фразах которого говорится о том, что он хочет особое внимание обратить на Гефтера (что это человек талантливый, это человек выдающийся и так далее, и так далее). Вот это завещание вам тоже неплохо было бы опубликовать.

Уже в горбачевское время Михаил Яковлевич выступил с очень интересной статьей в книге, являвшейся квинтэссенцией начала перестройки, — «Иного не дано». Статья называется «Сталин умер вчера».

Ну, и на этом все как-то оборвалось: он ушел в «Холокост», и потом мне довелось только его хоронить.

Похоронен он был на армянском кладбище. Не знаю, почему. Там была его жена Рахиль, был Валя, был младший сын Володя…

Беседовал Алексей Пятковский

Примечания

↑1. Статья «Под видом научного поиска» за подписями доктора исторических наук А. Корнилова и доцентов МГУ Н. Прокопенко и А. Широкова была опубликована в номере газеты «Советская Россия» за 28 февраля 1970 года.