Что такое политическая повседневность?

От редакции: Алгоритмы принятия политических решений в России — притча во языцех. Но что если посмотреть на них с точки зрения анализа политической повседневности? Возможно ли выделять этапы развития политической повседневности или рассуждать о ее константах? На подступах к теме — Кирилл Соловьев (РГГУ), заинтересовавшийся этой темой в связи с юбилеем своего педагога, историка русского либерализма В.В. Шелохаева.

Статья была опубликована к юбилею В.В. Шелохаева. — Историк и его время: Сб. ст. К 70-летию профессора В.В. Шелохаева. М.: РОССПЭН, 2011. С. 192–203.

Когда я впервые пришел на спецкурс В.В. Шелохаева, я страшно волновался. Боялся, что меня тут же подвергнут беспощадному опросу о перипетиях политической борьбы начала XX века и прогонят как недостойного. Мне придется очертить круг научных интересов, тогда терявшихся в густом тумане, и обосновать выбор еще неведомой мне темы курсовой работы. И каково было мое счастье, когда семинар не состоялся. Непомерное по тяжести испытание откладывалось на неделю. Как и следовало ожидать, по ее прошествии мало что изменилось. Те же волнения и мучительные ожидания. И какая неожиданная развязка! В.В. Шелохаев ничего не спрашивал, не требовал отчета, а предлагал многочисленные и самые разнообразные темы будущих исследований. Вместе с тем это был не просто перечень. Он был оснащен пространными комментариями: воспоминаниями, историографическими и источниковедческими экскурсами, размышлениями о современном состоянии науки, о настоящем положении России. Звучали новые имена, ставились новые проблемы. Эта лекция запомнилась больше других, и не потому, что она была лучше. В тот день я увидел в замочной скважине «новое прошлое» и почувствовал сильное желание рассмотреть его «поближе».

В.В. Шелохаев никогда ничего не навязывал, а советовал, предлагал и, прежде всего, спрашивал. Благодаря его вопросам невольно менялась структура, источниковая база, манера подачи материала курсовых, дипломных работ, диссертаций. За этими вопросами кроется свое понимание логики исторического исследования, в центре которого — научная проблема. Это предполагает особую структуру работы, для которой далеко не всегда годится традиционная хронологическая поступь в описании явлений прошлого, которые зачастую нельзя свести к таблице дат и имен. Это самодостаточные системы, в которых сопрягаются разнородные, а иногда противоречащие друг другу элементы. Их исследователю и надо вычленить и изучить. Иными словами, научная проблема дробится на проблемы и ни на что иное.

Этот подход прямо противоположен господствующей в историографии «методологии колобка», который поочередно ускользал от своих недоброжелателей, делясь с ними одним и тем же нехитрым поэтическим опусом с незначительными вариациями. Нередко исследователи идут его путем, описывая год за годом, день за днем. Однако новая информация, к которой не обращены новые вопросы, не дает нового знания.

Для политической истории эта проблема в наибольшей степени актуальна. Слишком велики достижения и устойчивы традиции изучения. Туманны лишь перспективы дальнейших исследований. Категориальный аппарат, в сущности, относящийся к XIX столетию, оставляет мало дискуссионного пространства, за рамками которого — большие циклы политического развития: особенности политической системы, политического поведения, политической культуры и т.д.

Еще в 1971 году необходимость новой политической истории провозгласил Ж. Ле Гофф. По его мнению, следовало изучать не политику, а «политическое», то есть не акты государственной власти, а ее структурные особенности. Иначе говоря, периоды «большой длительности», правда, в рамках коротких политических циклов. Под этим можно подразумевать весьма широкий круг проблем: политическую мифологию, антропологию, символику, механизмы репрезентации власти, «сценарии» власти, политическую культуру [1] и, наконец, политическую повседневность [2] — т.е. устоявшиеся алгоритмы политического поведения или же, в сущности, политическую систему, правда, тех времен, когда не подозревали о ее существовании.

Очевидно, понятие политической системы применимо отнюдь не только к современности. И действительно, исследователи пользуются им, описывая реалии средневековой Европы и Римской империи [3]. И все же это словосочетание укоренилось в исторической науке, не став при этом в полном смысле слова научным понятием. Ведь если можно говорить о политической системе применительно к прошлому, то ее следует и изучать. Однако исследователь, спешно меняя свой словарь, не торопится отказываться от устоявшихся традиций.

Впрочем, и в политической науке нет единодушия в понимании политической системы. У нее есть много определений. Это совокупность взаимодействий, посредством которых ценности авторитетным образом привносятся в общество (Д. Истон) [4]. Это разные формы политического поведения государственных и негосударственных структур (Г. Алмонд) [5]. Какой бы из дефиниций ни придерживался исследователь, изучая политическую систему прошлого, он должен предложить принципиально новый научный инструментарий. В центре его внимания — не привычный калейдоскоп событий, а институты, элиты и политическая культура. Причем формально-юридический подход может быть полезен лишь в ограниченной мере, так как «политическая кухня» чаще всего выходит за рамки официально установленной процедуры принятия решения. Для нее важнее «правила игры», которые необязательно декларировать в законодательстве. Тем более это характерно для авторитарных режимов, когда любое решение государственной важности есть, прежде всего, личная воля представителя верховной власти.

По мнению одного из основателей неоинституционального подхода Д. Норта, институты и есть, прежде всего, правила игры [6], формальные и неформальные. Причем последние имеют наибольшее значение. Так, в некоторых «играх» безусловным «правилом» считается нарушение всех правил. Такой же неформальный характер имеет конвенция соблюдать установленные предписания [7].

Правила политической игры столетней давности — новая задача не только для историка. И для политической науки такой исследовательский опыт не будет бесполезен. Характерный для нее категориальный аппарат сформировался в ходе анализа реалий Западной Европы и Северной Америки XX–XXI веков. Политическая практика прошлого и, в частности, государственная жизнь XIX — начала XX века предполагает новый угол зрения, дающий более объемное видение привычных научных проблем. Это тем более важно, что в политической науке споры идут вокруг всех ключевых понятий. Так, нет среди политологов консенсуса относительно того, что подразумевать под политической культурой. В частности, Дж. Силби отметила всю парадоксальность ситуации, когда популярность термина сочеталась с абсолютной непроясненностью его значения [8]. Р.П. Формизано относил понятие «политическая культура» к словам-ловушкам, которые невозможно четко определить: «Это все равно что прибить желе гвоздями к стене» [9].

Провозглашая «новую политическую историю», Ж. Ле Гофф вовсе не открыл направление исследований. Он лишь констатировал нарождавшийся поворот в изучении политического прошлого, который был очевиден и в области истории России XIX — начала XX века. Прежде всего, это относилось к работам, посвященным чиновничеству империи, т.е. корпорации управленцев с характерной для нее системой ценностей, алгоритмами поведения. Причем в данном случае бюрократия представлялась не послушным инструментом классового господства, а самодостаточным объектом исследования. Так, именно она с ее особым мировоззрением, социальным опытом, укладом жизни стала главным героем работ П.А. Зайончковского. В центре его исследований — законодательный процесс в самодержавной России, который рассматривался «изнутри» политической системы: это составление проектов преобразований, их конкуренция, обсуждение, принятие (или отклонение) верховной властью [10]. Схожим путем шел ученик Зайончковского Н.П. Ерошкин, который изучал систему взаимосвязей внутри государственного аппарата Российской империи, процедуры законотворчества [11]. Российская бюрократия стала объектом фундаментальных исследований Л.Ф. Писарьковой [12], Л.Е. Шепелева [13]. Бюрократическая империя XIX века — один из излюбленных сюжетов зарубежной русистики. Р. Уортман исследовал правовой этос российского чиновничества, а Д. Ливен — бюрократическую элиту страны [14], А. Рибер — чиновничьи «партии» [15]. К вопросу об особенностях политической системы России в эпоху Великих реформ непосредственно подошел Д. Орловский [16]. Аналогичная проблема поднималась в монографии Х. Вэлана, посвященной Государственному совету в царствование Александра III [17]. Социальный портрет чиновничества МВД начала XX века был предложен Д.К. Роуни [18].

Формировавшаяся делопроизводственная рутина определяла стиль и ритм работы власти, а в итоге и ее решения. Так, детали, которыми были обставлены всеподданнейшие доклады министров, могли оказаться роковыми для судьбы законопроекта. Неслучайно перед своим первым докладом у Александра II товарищ министра государственных имуществ А.Н. Куломзин страшно волновался, даже не предполагая, что его может ожидать в кабинете у императора: «В недоумении, как докладывать, я обратился к Валуеву с просьбой научить меня уму-разуму. Это совпало с необходимыми с ним объяснениями по его ходатайствам о продлении арендных выдач некоторым дамам, которые пользовались подобными выдачами за время бытности его министром. Петр Александрович отнесся к моей просьбе более чем любезно. Он объяснил мне, что я должен оставлять портфель, шляпу и перчатки за дверью Высочайшего кабинета, что я должен иметь открытую папку с всунутым карандашом на случай записи какого-либо приказания, что если государю угодно будет подать мне руку, то я должен ринуться поцеловать обшлаг его рукава и, наконец, что, подавая к Высочайшему подписанию указы, я немедленно по получении подписи должен закрывать ее, повернув бумагу. На мое замечание, что таким образом подпись может быть замазана, он ответил: “Это не беда. На то писари, чтобы потом все вычистить, а тут главное в том, что государь, раз подписав, не любит видеть своей подписи и надо ее спрятать”. Затем он посадил меня в свое кресло и сделал мне примерный доклад…» [19].

Характер всеподданнейших докладов во многом зависел от личности царя. В годы правления Николая II доклады редко продолжались более 20 минут, за которые обычно надо было обсудить около 20 вопросов [20]. Иными словами, полагалась приблизительно минута на ту или иную проблему. Казалось бы, ничтожный факт, тем не менее много определявший в политической жизни страны: последний российский самодержец не читал записки объемом более чем в 2-3 страницы. Это было наблюдение министра императорского двора В.Б. Фредерикса, которым он поделился с А.А. Киреевым. «Да ведь это ужас!! — возмущался последний. — Наша государственная жизнь протекает с силой внимания 5-ти – 6-ти минут» [21]. Впрочем, это соответствовало своего рода «политической философии» императора. Как-то он объяснял министру иностранных дел С.Д. Сазонову: «Я, Сергей Дмитриевич, стараюсь ни над чем не задумываться и нахожу, что только так и можно править Россией. Иначе я давно был бы в гробу» [22].

Законы и указы исходили от императора. Однако не он их писал. Авторство законодательных норм, по которым жила империя, — один из ключевых вопросов политической истории России. И ответ на него нельзя найти в Своде законов. Это был вопрос не столько теории, сколько практики. Примечательно, что Государственный совет никогда не голосовал за точную редакцию законопроекта. Баллотировались лишь его общие положения. Сам же текст составлялся Государственной канцелярией [23], которая обладала немалой свободой в определении его деталей [24]. Большую роль в законотворческом процессе играли статс-секретари Государственного совета, которые порой чересчур творчески подходили к составлению журналов департаментов высшего законосовещательного учреждения [25].

В министерствах существовала своя отработанная технология подготовки законопроектов. Конечно, многое зависело от главы ведомства. Будучи министром финансов, С.Ю. Витте предпочитал не читать записки подчиненных, лишь выслушивая их доклады. По словам Н.Н. Покровского, «большинство же представлений подписывал, совершенно не читая. Когда однажды в Комитете министров заметили ему, что между его словами и собственными его представлениями — явное противоречие, — он не постеснялся ответить, что вовсе не отвечает за всякий вздор, какой чиновники министерства могли написать от его имени» [26]. Напротив, министра внутренних дел В.К. Плеве постоянно заставали что-то писавшим или же внимательно читавшим деловые бумаги [27]. Министр финансов И.А. Вышнеградский, не доверяя своим сотрудникам, сам производил все самые сложные финансовые расчеты [28]. И все же нечасто случалось, что министры лично составляли законопроект. Желая того или нет, они были вынуждены доверять это своим сотрудникам. По сведениям С.Е. Крыжановского, в распоряжении Хозяйственного департамента МВД «имелись накопленные в старые времена специальные капиталы особого назначения, а равно особые кредиты, отпускавшиеся на законодательные работы, большинство коих в ту эпоху сосредоточено было в этом именно учреждении. В числе их состоял капитал, носивший странное наименование “капитала на общеполезные издания”. Основная масса была израсходована еще в шестидесятых и семидесятых годах, когда шли первые работы по устройству местного самоуправления. Оплачивались они очень широко». Так, директор Департамента МВД Вишняков получил ренту 4000 руб. в год, а начальник Хозяйственного отдела — 1200 руб. за составление Городового положения 1870 года. Сам Крыжановский получил 2000 руб. за подготовку записки И.Л. Горемыкина и 5000 руб. — за отчет Д.С. Сипягина. Составление Положения о гужевых дорогах принесло ему 17 тыс. руб. [29].

Формировался особый ритм бюрократической работы с ее ночными бдениями, длинными каникулами и неконтролируемым потоком бумаги. А.Н. Куломзин писал матери: «Дело у меня выше головы. Я разрешаю от 60 до 100 докладов в докладные дни и подписываю каждый день до 50 бумаг. В сущности, наше Министерство сравнительно небольшое. М.С. Каханов рассказал мне, что в качестве товарища министра он подписывал до 300 бумаг в день. Управляющий почтами Безак — до 150 бумаг в день. Как обставлена у нас должность министра, ты можешь судить по тому, что при исправлении этой должности мне пришлось разрешить расход в 8 руб. на покупку штанов для швейцара Министерства» [30]. В.Б. Лопухин в бытность свою чиновником Государственного контроля работал с огромным делом в несколько сотен страниц «об 1 руб. 13 коп. убытка от боя стеклянной посуды» [31].

Для системы высокой степени централизации чаще всего характерна низкая эффективность управления и, по сути, бюрократическая анархия. В России XIX столетия интересы ведомств сталкивались на всех этапах принятия решений. Например, в Государственном совете министры нередко встречали жесткое сопротивление: бывшие руководители ведомств часто недолюбливали своих преемников [32]. «В этом состоит наша русская конституция», — говаривали в бюрократических кругах [33].

В конце концов в России появилась и писаная Конституция. И новый «политический быт» складывался вместе с учреждением представительных органов власти. Причем он точно так же, как прежде, в значительной мере основывался на неписанных правилах. Так, в III Думе формировался свой ритм работы, который во многом определял характер законотворческого процесса. В октябре, когда обычно начиналась сессия, далеко не всегда имелся кворум и принимать законопроекты было затруднительно. Причем осенью «депутаты, набравшись летом новых впечатлений, пользовались ими как материалами для запросов или политических затей, так что текущие дела подвигались медленно». В декабре народные избранники жили в ожидании скорых каникул и часто спешили домой, чтобы там отпраздновать Рождество. Когда во второй половине января они съезжались в Петербург, в Думу вносился проект государственного бюджета. Обсуждение росписи затягивалось на несколько месяцев. «К весенней сессии пленум загромождался грудами законопроектов, и тогда начиналось не столько обсуждение, а скорее штемпелевание заключений комиссий, за исключением некоторых вопросов, на которых члены Думы останавливали внимание своих собратьев по соображениям политическим, ввиду острых спорных интересов или какой-нибудь личной подкладки». Остальные законопроекты утверждались в опустевшем зале. Депутаты переговаривались друг с другом, редко обращая внимание на выступавшего докладчика. Мало кто решался выступать по поводу такого законопроекта, не желая раздражать уставших народных избранников. Депутаты спешили принять законопроект, не вдаваясь в подробности дела. Однако и при таком ускоренном прохождении законов многие правительственные и депутатские инициативы оставались нерассмотренными [34].

Например, в соответствии с планом работ депутатов на 1909 год около 200 условных кредитов должны были быть проголосованы за 1-2 заседания [35]. В мае 1911 года на повестку дня ставилось по 100 законов в день. Три закона проходили в полторы минуты. «Ни докладчики, ни сам председательствующий кн. Волконский не знали, что они голосуют, и когда возбуждался кем-либо какой вопрос, они отвечали: “Там разберутся”, то есть Канцелярия [разберется]» [36]. Уже в феврале 1912 года, незадолго до завершения работы III Думы, Я.В. Глинка замечал: «Все (депутаты. — К.С.) нервничают, хотят побольше пропустить до конца полномочий законов, времени не хватает, кидаются от одного закона к другому, получается, по меткому выражению одного из членов Думы, законодательная чехарда» [37]. В этом законодательном «калейдоскопе» порой терялись и важные проекты. Гр. А.А. Бобринский писал: «В этой вермишели мелких нет-нет промелькнут законы более серьезного значения. Но и они не прочитаны и не обсуждены. Разобраться в бесчисленном количестве получаемого ежедневно из канцелярии Таврического дворца печатного материала и докладов свыше человеческих сил» [38]. Так, это касалось законопроектов, определявших строительство железнодорожных линий — например, ветки Гришино – Ровно. 11 июня 1914 года эта инициатива проходила в Думе в числе прочих 69 законопроектов и, естественно, не могла быть предметом особого разбирательства. Проекты докладывались «с кинематографической быстротой, когда слово “принято”, оглашаемое председателем, уподоблялось тиканью часового маятника» [39].

Такого рода обсуждение требовало особого ораторского искусства. Иногда депутату следовало выступить так, чтобы члены Думы не обратили внимания на его речь и, не вдаваясь в детали, проголосовали бы «за». Такова была задача И.С. Клюжева, оказавшегося на кафедре Таврического дворца 7 декабря 1911 года с докладом о реформе средней школы. Он обещал членам своей фракции (октябристам), что вопрос долгих прений не вызовет. Это было тем более важно потому, что времени до конца сессии (а следовательно, до окончания работ III Думы) было все меньше, а нерассмотренных законопроектов оставалось много. Приходилось отказываться от законодательных инициатив, казавшихся не столь значительными или чересчур трудоемкими. Это, конечно, не входило в планы их разработчиков, например Клюжева. В тот день его жена оказалась в ложе для прессы как раз тогда, когда Клюжев поднялся на трибуну. Вечером она записала в дневнике: «Ваня был уже на кафедре. Взяв в руки приготовленный им заранее текст того, что предполагалась сказать, он прямо прочитал написанное и притом сделал это своим обыкновенным голосом без всякого подчеркивания важности вопроса, а потому многие едва ли успели уловить даже его основную мысль. При безобразной акустике залы и слабом голосе оратора понять что-либо из произнесенной речи вообще очень трудно, в данное же время докладчик ничуть и не старался о том, чтобы его слушали… Докладчик кончил, зала молчит. “Возражений нет?” — спросил председатель. Молчание. “Ставлю на баллотировку, — говорит по обыкновению Волконский. — Согласных прошу сидеть, несогласных встать”. Все сидят. “Принято”, — заявляет он и переходит к следующему докладу. Ваня торжествующе идет на свое место» [40].

Работа представительных учреждений во многом зависела от личных контактов их президиума с правительством. У каждого председателя нижней палаты по-своему складывался диалог с министерством. «Спикер» I Думы С.А. Муромцев с чрезвычайным вниманием относился к протокольным подробностям его общения с правительственными чиновниками. Обсуждая с С.Е. Крыжановским свою будущую встречу с министром внутренних дел П.А. Столыпиным, он специально оговаривал, где это встреча произойдет, какой будет избран повод, кто первый сделает шаг навстречу [41]. Опасаясь своих «соратников», Муромцев настаивал, чтобы такая встреча произошла как бы «случайно» [42]. У Ф.А. Головина отношения с правительством складывались иначе. Сразу же после своего избрания председателем II Думы он подошел к министерской ложе. Первым его поздравил П.А. Столыпин, затем все остальные министры [43]. Вскоре Головину позвонил министр финансов В.Н. Коковцов и договорился с ним о встрече. В назначенное время Коковцов явился в кабинет председателя Думы [44]. И все же, следуя примеру Муромцева [45], Головин считал для себя неприемлемым первым нанести визит Столыпину [46]. В ходе телефонного разговора 23 февраля 1907 года председатель Думы и глава правительства пытались договориться о месте встречи. Премьер-министр отметил предпочтительность «нейтральной» территории, т.е. Таврического дворца, где их общение могло остаться незамеченным [47].

В III Думе журналисты, близкие к фракции кадетов, с ностальгией вспоминали Ф.А. Головина как председателя нижней палаты. Они приводили в качестве примера такую сцену: однажды весной 1907 года П.А. Столыпин стоял у министерской ложи и ждал Головина, желая с ним переговорить. Головин же, не торопясь, давал распоряжения своему секретарю. И лишь после того, как Столыпин второй раз подослал чиновника особых поручений, председатель Думы без всякой спешки подошел к премьер-министру. Н.А. Хомяков вел себя по-другому. 6 ноября 1907 года во время перерыва пленарного заседания председатель стоял на трибуне. Как только он заметил государственного секретаря, тут же все бросил и поспешил к нему [48]. Хомяков регулярно приходил в министерский павильон после окончания думского заседания [49]. 15 октября 1908 года, сразу после принятия нижней палатой запроса об аннексии Австро-Венгрией Боснии и Герцеговины, Хомяков поспешил объявить перерыв и, «сойдя с кафедры, рысью пустился в павильон министров, дабы узнать, не обидится ли Столыпин…» [50].

Порядки менялись с фамилией председателя. А.И. Гучков, вопреки сложившейся традиции, предпочитал беседовать с руководителями ведомств в министерском павильоне, а не у себя в кабинете [51]. Многие заседания Думы Гучков не посещал. Вместо этого он сидел в кабинете и на листочках крошечного формата писал записки министрам. Их было так много, что даже было совестно перед курьерами. Приходилось придумывать иные способы пересылки сообщений. Например, записки передавались через дежурного чиновника особых поручений при премьере [52] или же личного секретаря председателя Думы. Гучков и Столыпин перезванивались несколько раз в день [53]. Председатель нижней палаты часто выполнял роль посредника между Столыпиным и различными общественными группами, организовывал встречи председателя Совета министров с делегациями из провинции [54].

Благодаря личным контактам, взаимным обязательствам чиновников и депутатов, представительные учреждения приобретали новые полномочия, не предусмотренные в законодательстве. Гучков вел переговоры с П.А. Столыпиным и В.Н. Коковцовым о кредитах Военному министерству, фактически представляя интересы последнего [55]. В ответ на это военное ведомство делилось с депутатами секретными сведениями об обороноспособности страны, которая, согласно Основным государственным законам, не входила в сферу компетенции народных избранников [56]. В итоге в заслугу III Думы Н.А. Хомяков ставил более рациональное распределение войск в пределах империи и совершенствование военного хозяйства России [57]. Это же отмечал октябрист А.И. Звегинцев [58]. Действительно, депутаты вникали во все детали управления вооруженными силами. 17 июня 1908 года военный министр А.Ф. Редигер показал императору доклад бюджетной комиссии, где ставился вопрос о снабжении армии папахами. Николай II чрезвычайно удивился, заметив, что скоро Дума начнет решать, какие использовать типы повозок в армии [59].

Вся эта информация могла бы показаться набором частных случаев, если бы из них не складывалась особая политическая реальность. Ее будут определять малозаметные детали, подчас кажущиеся само собой разумеющимися. Однако именно они будут задавать неписанные (а следовательно, наиболее существенные) правила поведения, стиль и ритм работы «политического класса». Они будут составлять «конституцию» даже тогда, когда еще не будет свода писаных правил, определяющих сферу компетенции тех или иных органов власти. Собственно, из этих привычных алгоритмов принятия политических решений и складывался английский конституционный порядок, пожалуй, более устойчивый, чем любой другой, основанный на самом продуманном документе [60].

Примечания

1. Кром М.М. Новая политическая история: темы, подходы, проблемы // Новая политическая история: Сб. научных работ. СПб., 2004. С. 11–14.
2. См.: The New Political History // Kritika. Vol. 5. № 1 (Winter, 2004).
3. Сергеев И. Римская империя в III н.э. Харьков, 1999. С. 146.
4. Категории политической науки. М., 2002. С. 131.
5. Там же. С. 135.
6. Норт Д. Институты, институциональные изменения и функционирование экономики. М., 1997. С. 17–18; Норт Д., Уоллис Дж., Вайнгаст Б. Насилие и социальные порядки: Концептуальные рамки для интерпретации письменной истории человечества. М., 2011. С. 59.
7. Он же. Институты, институциональные изменения и функционирование экономики. М., 1997. С. 19.
8. Формизано Р.П. Понятие политической культуры // Pro et contra. Т. 7. № 3. Лето 2002. С. 111.
9. Там же. С. 112.
10. Зайончковский П.А. Российское самодержавие в конце XIX столетия. М., 1970; Он же. Правительственный аппарат самодержавной России в XIX в. М., 1978.
11. Ерошкин Н.П. Российское самодержавие. М., 2006. С. 64–282; Он же. История государственных учреждений дореволюционной России. М., 2008.
12. Писарькова Л.Ф. Государственное управление России с конца XVII до конца XVIII века. М., 2007.
13. Шепелев Л.Е. Чиновный мир России XVIII — начала XX в. СПб., 1999; Он же. Аппарат власти в России. Эпоха Александра I и Николая I. СПб., 2007.
14. Lieven D. Bureaucratic Authoritarism in Late Imperial Russia: The Personality, Career and Opinions of P.N. Durnovo // The Historical Journal. 1983. Vol. 26. № 2. P. 394–395, 396–397, 399; Idem. Russia’s Rulers under the Old Regime. New Haven – L., 1990. P. 207–255.
15. Рибер А.Дж. Групповые интересы в борьбе вокруг Великих реформ // Великие реформы в России, 1856–1874. М., 1992. С. 44–72.
16. Orlovsky D.T. The Limits of Reform. The Ministry of Internal Affairs in Imperial Russia, 1802–1881. Massachusetts – L., 1981. P. 197–205.
17. Whelan H.W. Alexander III and the State Council. Bureucracy and Counter-Reform in Late Imperial Russia. New Brunswick, 1982.
18. Rowney D.K. Organizational Change and Social Adaptation: The Pre-revolutionary Ministry of Internal Affairs // Russian Officialdom. The Bureaucratization of Russian Society from the Seventeenth to the Twentieth Century. Chapel Hill, 1980. P. 283–315.
19. ОР РГБ. Ф. 178. К. 9803. Д. 5. Л. 9 об.
20. [Толстой И.И.] Воспоминания министра народного просвещения гр. И.И. Толстого, 31 октября 1905 г. — 24 апреля 1906 г. М., 1997. С. 206, 212.
21. Киреев А.А. Дневник, 1905–1910. М., 2010. С. 30.
22. Шавельский Г. Воспоминания последнего протопресвитера русской армии и флота. М., 2010. С. 297.
23. Гурко В.И. Черты и силуэты прошлого. Правительство и общественность в царствование Николая II в изображении современника. М., 2000. С. 112.
24. Там же. С. 112.
25. Там же. С. 115–116.
26. Цит. по: Шилов Д.Н. Министр и министерство: Практика и стили работы руководителей ведомства // Английская набережная, 4. СПб., 2004. С. 325.
27. Там же. С. 325.
28. Степанов В.Л. Иван Алексеевич Вышнеградский // Отечественная история. 1993. № 4. С. 107.
29. Bakhmeteff archive (BAR). Kryzhanovskii coll. Box. 2. Воспоминания С.Е. Крыжановского.
30. ОР РГБ. Ф. 178. К. 9803. Д. 5. Л. 17 об.
31. Лопухин В.Б. Записки бывшего директора департамента Министерства иностранных дел. СПб., 2008. С. 64.
32. РГВИА. Ф. 232. Оп. 1. Д. 217. Л. 120.
33. Гурко В.И. Указ. соч. С. 45.
34. П.А. Столыпин глазами современников. М., 2008. С. 86–88.
35. ГА РФ. Ф. 115. Оп. 1. Д. 20. Л. 38.
36. Глинка Я.В. Одиннадцать лет в Государственной думе. М., 2001. С. 84.
37. Там же. С. 90. Согласно письму сотрудника канцелярии Думы Г.А. Алексеева от 18 июня 1913 года, «в Думе настроение очень легкомысленное, и депутаты спешат пропускать мелкие дела с молниеносной быстротой, чтобы предаваться развлечениям вроде поездок в шхеры, посещений разных автомобильных и авиационных парков» (ГА РФ. Ф. 102. Оп. 265. Д. 926. Л. 1018).
38. РГАДА. Ф. 1412. Оп. 2. Д. 233. Л. 11.
39. ГА РФ. Ф. 102. Оп. 265. Д. 989. Л. 827.
40. РГИА. Ф. 669. Д. 8. Л. 88–89.
41. [Крыжановский С.Е.]. Воспоминания: Из бумаг С.Е. Крыжановского, последнего государственного секретаря Российской империи. СПб., 2009. С. 96.
42. Он же. Заметки русского консерватора // Вопросы истории. 1997. № 3. С. 125.
43. [Головин Ф.А.] Воспоминания Ф.А. Головина о II Государственной думе // Исторический архив. 1959. № 4. С. 145.
44. Там же. № 5. С. 130–131. И в дальнейшем В.Н. Коковцов всячески демонстрировал свое уважение к председателю Думы. Так, 6 мая 1907 года Головин был на праздновании дня рождения императора в Царском Селе. Вернувшись в Петербург, председатель Думы отправился пешком с вокзала в «Европейскую гостиницу». Его обогнала карета Коковцова. Министр финансов остановил свой экипаж и предложил Головину подвезти его. В дороге Коковцов развивал мысль о необходимости скорейшего рассмотрения в Думе бюджета. Доказывал необоснованность слухов о подготовке нового заграничного займа (Там же. № 6. С. 61).
45. РГИА. Ф. 1625. Оп. 1. Д. 9. Л. 12.
46. ГА РФ. Ф. 102. Оп. 265. Д. 175. Л. 6.
47. Поливанов А.А. Из дневников и воспоминаний по должности военного министра и его помощника, 1907–1916 гг. М., 1924. С. 20.
48. Атмосфера в Думе // Русь. 1907. № 298. 7 ноября. В марте 1907 года П.А. Столыпина возмутил отказ председателя Думы Ф.А. Головина предоставить слово премьер-министру на пленарном заседании нижней палаты. 18 марта 1907 года в этой связи С.Н. Сыромятников писал И.Я. Гурлянду: «Для нас указ — Пруссия и Америка, а не Франция, где палата имеет в министрах своих приказчиков» (РГИА. Ф. 1629. Оп. 1. Д. 331. Л. 14).
49. Поливанов А.А. Указ. соч. С. 61. 24 апреля 1908 года в кулуарах Думы В.Н. Коковцов, П.А. Столыпин и Н.А. Хомяков обсуждали только что случившийся инцидент, когда председатель Думы слова министра финансов: «У нас парламента, слава Богу, нет», — назвал неудачными. 25 апреля 1908 года Н.А. Хомяков поехал объясняться по этому поводу к Столыпину. Премьер-министр заявил Хомякову, что тот не имел права квалифицировать слова члена правительства (Там же. С. 45). В тот день у Столыпина были представители многих думских фракций, которые признавали слова своего председателя в высшей степени неуместными. На следующий день, 26 апреля, Хомяков публично извинился перед Коковцовым (Коковцов В.Н. Указ. соч. Кн. 1. С. 273).
50. ГА РФ. Ф. 102. Оп. 265. Д. 331. Л. 10.
51. Глинка Я.В. Указ. соч. С. 64.
52. Там же. С. 71.
53. Там же. С. 80.
54. Александр Иванович Гучков рассказывает… М., 1993. С. 26–28.
55. РГВИА. Ф. 89. Оп. 1. Д. 28. Л. 140–141.
56. Поливанов А.А. Указ. соч. С. 57. А.И. Гучков поддерживал тесные контакты с А.Ф. Редигером после отставки последнего (Редигер А.Ф. Указ. соч. Т. 2. С. 327).
57. РГИА. Ф. 669. Оп. 1. Д. 10. Л. 12.
58. Там же. Л. 15.
59. Поливанов А.А. Из дневников и воспоминаний по должности военного министра и его помощника, 1907–1916 гг. М., 1924. С. 47.
60. Лоу С. Государственный строй Англии. М., 1910. С. 68–71.