Не в меня стреляли, но в меня попали

«Новое время», №39, 28 сентября 2003 года. С. 22–23

В архиве Михаила Яковлевича Гефтера немало записей и размышлений, связанных с событиями 3-4 октября. «Не в меня стреляли, но в меня попали — как в человека и как в историка», — говорил он. Полагал очень важным делом расследование всех обстоятельств трагедии, для этого создал исследовательскую группу «Люди Октября 93-го». Работу оборвал уход руководителя проекта из жизни: Но на многие вопросы, которые поставил историк, до сих пор нет ответов.

Президентскому совету России

События, имеющие своей отсчетной точкой 21 сентября (не говоря о более долгом прологе), привели к кровавой развязке 3-4 октября.

Я не готов к тому, чтобы высказать с обязательной для историка строгостью факта свою версию происшедшего. И, разумеется, не считаю себя вправе вер¬шить суд, опережая правосудие.

В одном, однако, убежден: братоубийства можно было не допустить, если бы раздался своевременно слышимый голос, предупреждающий граждан России о роковых шагах людей, замкнутых в коридорах власти и ведущих к непредсказуемой по последствиям схватке.

К несчастью, громче звучали вовсе иные голоса. Тех, кто, выдавая себя за общественное мнение, жаждал лишь победы над противной «стороной». Исключением стала Православная церковь, но ее влияния оказалось недостаточно. Конечно, задним числом все заметнее, хотя многое еще нуждается в прояснении. Но непохоже, чтобы к откровенности стремились люди, чье место в кремлевской и околокремлевской иерархии поощряет их к захвату всей политической авансцены. Тяжко зрелище избирательной кампании на неопознанных и сокрытых трупах.

До последних дней мне казалось, что, выступая на страницах демократических газет и располагая возможностью высказать свое мнение с помощью независимого телевидения, я делаю то, что позволяет возраст и здоровье. Полагал даже, что этим в некотором смысле создается прецедент инакомыслия, совместимого с участием в нынешних официальных структурах. Еще одно заблуждение. Во всяком случае, таким оно видится мне сегодня.

Тем самым я прекращаю числиться членом Президентского совета.

3 ноября 1993 г. Михаил Гефтер

3-4 октября 1993 г. — эпизод или Рубикон?

(Тезисы. Октябрь 1994 г.)

Текущая жизнь как будто склоняет считать случившееся год назад «эпизодом». О том, сколько осталось мертвых, легко забывают, тем более что каждый день множит число жертв насилия, разнообразие форм которого скрывает их общность — планетарный позыв к убийству. Танковый расстрел парламента в столице ядерной державы не омрачает ныне память и сознание: что он в сравнении с житейскими бедами, захватившими человеческие миллионы? Кажется, нет уже и особого смысла напоминать о ближайших политических следствиях той крови, того шока и страха, какие (вкупе с краткостью сроков, воспрепятствовавших осмыслению случившегося) срежиссировали декабрьские (93-го) выборы и введение президентской Конституции. Избиратель тогда повел себя непредсказуемо, хотя на свой лад логично: не сказал «нет» авторитарному замыслу и отказал в триумфе либеральным поборникам режима. Явился новый парламент, какой поспешно было бы считать чистым суррогатом, хотя его законодательная абортивность и политическая неустойчивость режут глаз.

В свете более чем годичного испытания жизнью приходишь к выводу, что мы застряли на перегоне между БЕЗВРЕМЕНЬЕМ и МЕЖДУВРЕМЕНЬЕМ; первое притязает на противоестественное постоянство, тогда как второе становится все более призрачным. Если то, что происходит ныне, допустимо считать ПЕРЕХОДОМ, тогда К ЧЕМУ ИМЕННО мы «переходим» и ОТ ЧЕГО (имея в виду не только календарные даты и не ограничивая себя в обсуждении этой кровной темы лишь российскими пределами)? Неясность ответов не убывает, а нарастает и, быть может, как раз этой нарастающей неясностью и подтверждается, что МОСКОВСКАЯ ТРАГЕДИЯ НЕ ЭПИЗОДОМ БЫЛА, А РУБИКОНОМ.

Ежели он перейден, значит ли это, что возврата нет и все мы обречены отныне на движение от этой и только этой отсчетной точки?

Как у всякого события, у Октября 93-го есть и своя родословная, и собственный пролог. Последний легче расположить во времени. Самое ближнее преддверие — указ за номером 1400, но он, в свою очередь, — заключительное звено в цепи многократных «репетиций», имевших источником как президентскую власть, так и законодательную. Важно, разумеется, не кто в каждом случае первым говорил «э», а в чем состояла подоплека противоборства. Преобладала ли проблематика власти, ее реального и неограниченного верховенства, либо она все же вторична (и из вторичной перешагивала в доминирующую), а в основе лежал раскол, вызванный «шоковым» приступом (январь 92-го) к радикальному экономическому — соответственно социальному — преобразованию? Ответ требует тщательного документированного исследования.

В рамках же моей темы необходимы еще шаг или два назад — к декабрю и августу 91-го. Бездарная авантюра ГКЧП подвела черту под целой «перестроечной» полосой, обнажив ее внутреннюю противоречивость: аритмию стремительного выхода из «холодной войны» и спонтанного развития гласности, не подкрепленных, однако,продуманной и регулярно осуществляемой реформой самого ФУНДАМЕНТА ЖИЗНЕДЕЯТЕЛЬНОСТИ (включая отношения собственности, но не ограничиваясь ими). Топтание на месте раздражало и утомляло. Противодействие росло с двух флангов разом. Косность «вечно вчерашних» вызывала отпор протодемократии, делавшей первые шаги в идейном и организационном самоопределении. Долго удерживать это коромысло в равновесии было заведомо невозможным, а нарушить его казалось опасным лидеру, и не только потому, что он сам родом из номенклатурной среды. Такое объяснение — плоское и все-таки несправедливое. Главная причина горбачевской «замороженности» — глубже и анонимнее. Она в отторжении планетарным телом, имя которому Российская ли империя или Советский Союз, завязей гражданского общества. Не просто было признать: общество, протяженностью от Чопа и Бреста, Мурманска и Смоленска до Тихого океана, нереализуемо. И потому не об ОБЩЕСТВЕ должна бы идти речь, а об ОБЩЕСТВАХ. Об их сложной архитектонической связи, отвечающей цивилизационным различиям (этнокультурные несовпадения лишь одна из ипостасей этого).

Сознавал ли Горбачев, что от эпохи Сталина он получил в наследство перманентную «холодную войну» ВНУТРИ и что в поисках способов преодоления вековой и самоновейшей унификации требуется переосмыслить всю «перестроечную» программу? Вероятно, либо не сознавал, либо слишком поздно к этому пришел. Гэкачеписты, подстегнутые НОВО-ОГАРЕВСКИМ СИДЕНИЕМ, не могли не быть политическими второгодниками, и если они не собирались пролить кровь в Москве, то трудно усомниться в том, что им или тем, в чьи руки перешла бы власть от них, «пришлось» бы массировать насилие ради удержания СОЮЗА в традиционном виде. Открытый вопрос: могла ли российская многонациональная демократия решить судьбу СССР без распада? По всему последующему видно, что нет. Ее завтра было сковано вчерашними преданиями и насилиями. Да к тому же она была просто слаба, и эту слабость в громадной степени питали эйфория и самообман — ей, столичной протодемократии, кажущейся победы в августовской схватке.

Победа — та — родила победителей. Победители — те — сотворили Октябрь 93-го.

Характерная черта поставгустов ской и постдекабрьской ситуации — несоответствие стиля и жанра нового, уже российского властвования действительным обстоятельствам. Реванш не грозил, по крайней мере в обозримой перспективе. Правда, олимп стал более тесным (для «форосского узника» места не нашлось). Перетасовка в лицах диктовала свое и смене политических вех. Действительная проблема состояла в отсутствии цели — принципиально другой, чем все прежние. «Мозговой центр» Ельцина конструировал ее в виде перевернутого в позитив отрицания, что само по себе таило новые конфликты и распри в оболочке старых. Но более всего чреват междоусобием был полусознательный, и больше даже инстинктивный, отказ от любых ограничителей — и прежде всего тех, что принимаются добровольно, исходя из демократических постулатов и опыта прошлого, особенно его трагических и зловещих страниц. Личные свойства людей, составивших новую лидерскую группу, внесли лишь добавочные оттенки в эту общую картину. Так сформировалась «ельцинская» парадигма власти, предметом которой стала сама власть. Эту парадигму с определенным основанием можно бы (для 1992-93 гг., вплоть до 4 октября) назвать и «хасбулатовской».

В анализе парадигмы этой допустимо опираться на исторические аналогии (цезаризм, бонапартизм и т.п.), но непременно учитывая ее современный контекст. Содержательная сторона власти навязывалась разрухой, кризисом всех межчеловеческих связей и отношений. Новое — российское — пространство требовало обустройства заново. «Горячеточечные» границы уже нельзя было удерживать колючей проволокой. Уход из «холодной войны» оборачивался беспрецедентными коллизиями, внося в любой выбор тематику постъядерного мира. Соблазн же проскока в более простую ситуацию, поддающуюся персональному контролю, толкал на импровизации с непредсказуемыми следствиями.

Не было, в сущности, ничего предопределенного в принятии президентской властью макроэкономической программы в ее обвальном варианте. Но трудно отрицать родство душ. Режим, неумолимо тяготевший к автократии, вобрал в себя доктринальный замысел, направленный на то, чтобы одним сокрушительным ударом выбить гигантскую человеческую толщу из колодок рутинного псевдоэкономического поведения, препоручив последующее рыночной стихии. Одна необратимость нуждалась в другой, и эта сцепка делалась все более жесткой. Вряд ли кому из неореформаторов приходило при этом в голову, что «шок» раздвинется на годы. Их асоциальность была лишь отчасти плодом воспитания и наследования, как и адемократизм верховного руководства. Задним числом легче распознать причину причин: ВАКУУМ АЛЬТЕРНАТИВЫ и отсутствие потребности в ней, исподволь диктовавшие решения и поступки всем персонажам противоборства.

Здесь мы вплотную приблизились к октябрьской развязке.