Я был историком

Опубликовано в «Знание – сила», 1996, №3. С. 3-14

Я был историком

(Фрагменты рукописи)

Неостановленная революция

Вселенская коллизия. Русский, российский озноб.

Тело полунищего Виссариона Белинского опустили в землю на Волковом кладбище — месте захоронения бедняков. С тех пор там отечественный пантеон. Пестро разбросанные могилы выстраиваются в пролог. Незаконченный, нескончаемый. Мертвые стучатся к ныне живущим — не с угрозой отлучения, как и не с прощением в кредит.

Они зовут оглянуться назад. Они не настаивают: подымитесь выше предтеч, а просят — не опускайтесь ниже!

Намеки, параллели? Нет, материал для размышления… Если все русское, российское до XIX века несхоже с последним, то нынешний век оспорил предшественника. Победно и смертельно. Революция в конце концов удалась. И та, что «снизу», и та, что «сверху». Общинную Россию доломал Сталин, совокупив одномоментную «сплошную коллективизацию» индустриальной горячкой и сделав абсолютную мощь, миродержавный фантазм паролем человеческого существования, всеобщим заложничеством. Можно бы сказать, что он-то, Сталин, и искоренил, по крайней мере в евразийских пределах, революцию как таковую… Значит, все-таки — на круги своя? И нет, и да. Буквально — нет, ибо не возвратишь мертвых, не возобновишь и великорусскую деревню с ее строем жизни и, после всего, что было «с нами и при нас», не предъявишь себя Миру в качестве его освободительного авангарда.

Буквально — нет, но в чем-то и весьма существенном — да. Если у каждого народа свой груз нерешенных проблем, то наш не превосходит ли чужие, и не врозь, а совокупно? Не просто груз напастей и недостач, а именно — проблем. Потому и слово «нерешенных» не вполне точное. Вернее — нерешаемых. Занозою в умах — это. Было — пришло!

Так снова чаадаевское — вне истории? Назад: к знаменитым тютчевским строкам о России, какую не понять, в которую можно только верить? Или — в чаадаевскую формулу внося корректив: не вне истории, а после нее? Первые, кто после… Не унижение, не гордыня — мыслью творимый предмет. Теми же словами Тютчева выраженный, той строкою, где значится: аршином общим не измерить. И не в том дело, что Россия такая уж особенная, что аршин — общий. Не фикция он, но — самообман.

То, что истории нет без этого самообмана, — мысль довольно дерзкая, хотя и не новая. Высказана многократно и не единожды отвергнута. Но если вдуматься, ничего оскорбительного для человека утверждение это не содержит. Оно означает всего лишь, что не измерить до поры, пока. аршин общий. Не фикция он, но — самообман.

Минул год 1993-й. Так ли, или еще длится? А ежели и оборвался в ночь с 4 на 5 октября, то не завершилось ли с этим и очень многое, чему отсчет не десятилетия даже, но века?!

Не в меня стреляли, но в меня попали. Попали в меня и как в историка. Сколько находили году 1993-му параллелей — и с 1933-м, и с 1917-м… А если глубже и дальше — вернуться во Францию двухсотлетней давности?

Год 1793. Французская революция. Якобинский террор. Не знающая отдыха гильотина. Безумие расправ. Робеспьер, рубивший головы направо и налево, обильной жатвой смерти будто добывавший равно-весие… Фанатик равнодействующей — не слишком ли странная роль для ученика Руссо? Или же ученик последователен в переводе идеи — равенства — на язык революционной практики в самом пекле революции: бей направо и налево!

А что по прошествии двух столетий? Франция меланхолично отметила в минувшем году юбилей своей революции. А по-настоящему бурно, со страстью спорила о том, следовало ли казнить короля. Опросы, дискуссии, резоны по поводу судьбы винно или невинно казненных и — вакуум безразличия по отношению к тому, что творил Робеспьер.

Подобные метаморфозы интереса ставят, по-моему, глубинный вопрос: а как вообще воспринимать-оценивать революцию. Серьезные историки сошлись во мнении, что Франция и сама шла к буржуазному обществу, к тому, что ныне определяется как «рыночная экономика» и демократия, что революция, вмешавшись в естественный ход, искривила его, изуродовала да еще взяла дань многими жертвами.

А мы-то сами? Разве не убеждаем друг друга, что в 1913-м Россия стояла на пороге благоденствия, даже обретала его. Но ворвалась злая воля и пространство, образованное бессмысленной войной, безвластием, слабохарактерностью царя и правящей элиты, заполонили приверженцы новой гильотины. Вывод — ненужной была та революция, вредной ошибкой.

Итак, революции были (и это необратимо), но легендарно возносимые еще недавно, овеянные мифами, казалось, столь прочно, вдруг осуждаются как помехи. Более того, как страшные преткновения на пути. А вот к чему сам тракт?

Сколько бы историков мы ни собрали, они, крупно поспорив, сойдутся, пожалуй, в одном: каждая из революций решала задачу. Действительной была она или мнилась — дело другое. От истинной ли нужды шли цели переворотов, или же от слов и мыслей? Ведь не призыв же Камилла Демулена «На Бастилию!» поднял французских революционеров. (Тем более, как известно, в то время и арестантов в тюрьме не было — громили пустое здание. Но это к слову.)

Чуть в сторону. Есть трудность в самом понимании и видении революционных преобразований. Мы в плену привычки оценивать предпосылки по характеру следствий. Предпосылки — и есть исторические условия (когда «верхи не могут, а низы не хотят…» и другие), словом, все, что делает переворот неизбежным. Чем ближе друг к другу результаты и предпосылки, тем революция удачнее, чем отдаленнее первое от второго — тем она менее полноценна.

Но это — внешнее, подчас слишком далекое от сути. А суть в том, что революция главные свои предпосылки и движущие мотивы продуцирует и утверждает по мере собственного течения и хода.

Революции по природе своей аномальны. Они все — из числа явлений, на которых стоит печать — преждевременны. Да, имеют они свои корни. Они имеют свои предпосылки. Но они, несводимы к предпосылкам, что были ДО. Более того, они невыводимы из предпосылок, что были ДО. Разница между несводимы и невыводимы для историка, для методологии истории, для исследователя, тем паче для философии истории колоссальна.

Но есть нечто такое в революции, что не только несводимо к предпосылкам, но и невыводимо из них. Само понятие предпосылки — что? Разве не опрокинутый в исходный пункт результат? Мы имеем дело с той полосой человеческого существования, когда человек не только оперировал результатом, но и строил самое свое существование на этом опрокидывании. Он тем самым осознавал себя историческим, утверждал себя историческим. Он вводил в свое существование мысленную конструкцию, которая не только силлогизм, не только мыслительный ход, но и обустраивание жизни, исходя из этого представления. Потому что сама история тут выступает как самотворящий процесс. Она себя ищет и она себя придумывает. Поэтому она имеет дело с отсчетными точками, с опрокинутыми результатами.

Ты можешь тысячи раз говорить, что история, как то у Чернышевского, не тротуар Невского проспекта, можешь сколь угодно говорить о зигзагах, можешь усложнять и утончать представление о ней, — все равно от ее магистральности не уйдешь. Это та мысленная, речевая, бытийная, поведенческая конструкция, в рамках которой человек обустраивался, но которая никогда не исчерпывала человеческую повседневность, человеческое существование и человеческое развитие не только в пространстве (то есть за пределами территории, на которой история сформировалась и с которой она осуществляла свою экспансию), но и в пределах ее самое.

Все это явственно прослеживается и обязывает к тому, чтобы быть увиденным в представлениях о революции.

Когда мы говорим: революция несводима к предпосылкам, она невыводима из них, мы имеем в виду, что главную предпосылку она творит в своем собственном ходе. Это некая своеобразная претензия на перпетуум мобиле. Это состояние, которое норовит себя длить и длить… Причем длить себя не в исходных экстремальных формах, а в нарастающей форме, при которой исходное опережение не просто удваивается, утраивается, но приобретает новые свойства. И в конце концов революция с помощью, скажем, гильотины, пытается найти не просто свою результирующую, но и свою равнодействующую. Она начинает отсекать головы направо и налево во имя этого самого самоувековечивания, самопродления.

Она подобна силе, захватывающей людей, ими творимая, но и их творящая. И тут — коллизия.

Что же она такое, сила эта?