Десталинизация

Десталинизация — освобождение от наследства Сталина и сталинизма. Процесс этот имеет не только длительность во времени, сопровождаемую обрывами и возобновлениями. Он и по сути неоднозначен. Освободиться от наследства доступно, лишь познав его, а само познание немыслимо вне освобождающего действия, создающего новые коллизии.

Под данным углом зрения можно рассмотреть путь, ведущий к этому моменту, представив его в виде нескольких ступеней. Первая: разрозненный отпор и преодоление, ограниченные отдельными людьми или группами людей и не всегда совпадающие при этом смыслом и целенаправленностью. Допустимо ли отождествлять инвективы поэта и партийного функционера (О. Мандельштама и М. Рютина), сопротивление познающим словом (А. Платонова) и публичный отказ присоединения к идеологизированной расправе (И. Раппопорт на лысенковской сессии 1948 года)? Только открытие архивов и систематическое собирание письменных и устных материалов, обнимающих ряд десятилетий, продолжение начатого В. Шаламовым, А. Солженицыным, альманахом «Память» и др. исследования скрытого и открытого сопротивления как на «воле», так и в тюрьмах и лагерях (в широком диапазоне: от солидарности в выживании до акций беспощадно подавляемого и уходящего в небытие протеста) дадут относительно полное представление о размерах и характере изначальной десталинизации. Можно, однако, утверждать с достаточным основанием, что, сколь впечатляющим ни окажется результат, он вместе с тем обнаружит, что, даже взятые в совокупности, бесценные как духовное наследие, факты этого ряда не достигали той пороговой величины, которая способна была бы видоизменить ход событий и оборвать порчу нравов.

Иной характер носит спонтанная и вместе с тем охватывающая миллионы людей десталинизация Отечественной войны, особенно ее трагического начала (1941–1942 годов). Если лишение человека суверенных прав, достигающее «азов» жизнедеятельности, являлось сутью сталинизма, то битва за жизнь, в которой ставкой была смерть, вернула, хотя лишь на время, этому же человеку возможность распорядиться собой и своею судьбой. Гениальной интуицией А. Твардовский воссоздал в Василии Теркине свободного человека (и сам обрыв поэмы автором символизировал нестойкость «теркинской» свободы). В свете этой очеловечивающей стихии яснее становятся направленные на изничтожение ее потенциальных последствий действия Сталина конца 40-х — начала 50-х годов. Внутренняя «холодная война», раскол поколения победителей с инсценируемым нагнетанием старых и новых — национальных, расовых и иных — форм взаимного отчуждения неотвратимо совместили в себе синхронизацию всех элементов сталинской системы с началом ее конца, вернее, началом начала конца.

Рубеж перехода от частичного и стихийного освобождения к осознанно всеобщему — события 1953–1956 годов. Смерть Сталина, уничтожение Берии, XX съезд КПСС, выход на свободу оставшихся в живых «врагов народа» и первые прорывы свободного Слова (наиболее концентрированным выражением которого явился «Новый мир», редактируемый Твардовским) — разнородное эхо этих и последующих событий и процессов как внутри «социалистического лагеря», так и за его пределами вызвали одновременно и раскрепощающий сдвиг, и смятение в умах, выдвигая на первый план потребность в конструктивном, преобразующем продолжении. Но чтобы удовлетворить ее, требовалось не только время. Самому продолжению еще предстояло найти свои замысел и форму, свое речевое сознание и речевое поведение, освобождаемые от стереотипов и ишаков целой эпохи, от слов-обрубков, теснящих мысль. Оборачиваясь назад, мы замечаем, что продолжение, оставаясь только продолжением, с неизбежностью принимает все более иллюзорный характер. В фигуре Никиты Хрущева пересеклись пафос анти-Сталина с отсутствием идейного задела и политической почвы для не-Сталина. Индивидуальный момент играл немаловажную роль и в том и в другом отношениях. Каковы бы ни были первоначальные намерения Хрущева, начиная от самозащиты и кончая стремлением возвыситься, его мужество явилось первоимпульсом выхода за пределы предначертанного «раз и навсегда». Что имело большее значение — сокрушение монументов Сталина, полупризнание его преступлений или самый факт рассекречивания системы, для которой механизм тайны не менее фундаментален, чем механизм страха? Второе по крайней мере было необратимо. Хрущев затронул и другие краеугольные камни системы — другие, но не все. Он приоткрыл двери в Мир в большей мере для себя самого, но и это было ново. Он получил в наследство от Сталина сверхдержаву в тот момент, когда она обрела водородную бомбу и первой вышла в космос. Кончался — в перспективе — «американский век», а мирное сосуществование из фразы и прикрытия получило шанс стать мировой политикой, как и исходным пунктом обновления международного коммунизма — с попыткой его прийти к единству в рамках разнообразия: единству, выходящему за пределы тактики и требующему пересмотра принципов. И хотя Хрущев в разгаре первых кремлевских схваток был в числе тех, кто предъявил Г. Маленкову, признавшему вслух, что отныне не может быть победы оружием, обвинение в отступничестве, сам он, оттеснив Молотова и других вельмож старого закала, сделал ряд шагов к разрядке, в числе самых существенных из которых — «сахаровский» договор о прекращении ядерных испытаний в трех средах. Жесткая доктрина двух взаимоисключающих миров стала мягчеть, тем более что в планетарную жизнь вошел «третий мир»; его первоначальная харизма лидеров-романтиков была сродни Хрущеву, он шел ей навстречу, совершая, однако, и продиктованные реализмом попятные маневры (среди них — отказ от обещания, данного Китаю Мао, поделиться тайной атомной бомбы).

Однако объединить воедино новации с догмой Хрущев не мог, и не только потому, что не обладал ни малейшими данными для теоретизирования. Действительное продвижение вперед требовало (хотя бы в прогнозе!) само разоружения с одновременным отказом от идеи вселенского торжества единственной, «высшей общественной системы». Было бы наивно требовать от прямого преемника Сталина столь радикального разрыва с традицией. Однако без этого мировая политика Хрущева, во всех ее аспектах, должна была натолкнуться на препоны, ею же создаваемые. Развязкою явился Карибский кризис. На счастье Хрущева, его противником-партнером был тогда Джон Кеннеди, не поддавшийся искушению использовать ситуацию для «оправданной» военной акции. Опаснейшее из столкновений сверхдержав окончилось триумфом двух лидеров, если не единым, то взаимным, впрочем, как и их финал, разный лишь по форме.

Позволительно сказать, что во внешних сношениях Хрущев был хотя бы непоследовательным. Для внутренних дел такая оценка звучит идеализирующей натяжкой. За исключением «реабилитации» (да и тут исключение неполное), на всем остальном — печать рассогласованности. Наряду с актами человечности (бум жилищного строительства, выдача паспортов колхозникам, пенсионная реформа и др.), рядом со здравым замыслом совнархозов — меры, рассчитанные на сиюминутный успех в ущерб завтрашнему дню и, как правило, безуспешные в самом ближнем счете. Особенно это относится к сельскому хозяйству и к культуре — двум сферам надвигающегося общего развала. И тут натура лидера «работала» на то, что Герцен именовал простором отсутствия. «Жаберные щели» функционера первого призыва реставрировали в воображении Хрущева призрак распределительного коммунизма — с назначенным сроком (1980). Объявленная в виде Программы КПСС, эта универсальная химера заведомо исключала возможность перевода ее на язык задач с распределением во времени и очередностью в исполнении. Неудачи не останавливали Хрущева, а, напротив, вызывали у него эйфорию фасадных переделок. Подорвавший сталинскую доминанту недоверия, он стал подозрителен, что не мешало ему, тасуя состав ближайшего окружения, ухудшать его за счет серых людей, льстецов и интриганов. Сделавший неустойчивым положение аппарата, он в конечном счете стал пленником тех, кто вне «системы» был ненужным, а в качестве ненужного — опасным. Хрущев провозгласил «общенародное государство», но сам не успел дорасти даже до дарованного сверху демократизма. Затронув сталинскую унификацию в самых бесчеловечных ее формах — депортации целых народов, которые теперь смогли вернуться к себе домой, — он одновременно как бы подчеркнул ее неотменяемость произвольным «даром» — передачей Крыма Украине, не спросивши ни население РСФСР, ни тем паче оставшихся вне родной земли крымских татар. И еще: справедливость требует напомнить, что людей убивали и при Хрущеве (и при нем же «психушки» становились средством устранения неугодной мысли). Случайно ли сошлись во времени (1962) Карибский кризис с Новочеркасской трагедией — расправой со стихийным протестом рабочих против обманного роста производительности труда за счет пересмотра расценок, а также «временного» повышения (в этот же момент!) цен на главные продукты питания, — протеста, усугубленного оскорблением человеческого достоинства со стороны власть имущих и окрашенного откровенной неприязнью рабочих к личности Хрущева, в котором они видели главного виновника бед?! Вне зависимости от того, кто персонально ответствен за кровь и жертвы, это событие призывает к сопоставлению двух названных коллизий как к образу глубинного разлома. Выявилось, в том числе — падением самого Хрущева: частичная десталинизация рушит собственные результаты и в пострадавших оказываемся все мы у себя дома, а тем самым (прямо или косвенно) — и Мир в целом.

Хотя и с различием в ритме, шла к исчерпанию и та фаза духовного обновления, которая не только зависела от изгибов политики, но и была внутренне ориентирована на то, чтобы подвигнуть «верхи» к продолжению курса XX съезда. Уже с начала 60-х годов и особенно после вторжения в Чехословакию (1968) десталинизация из несостоявшегося всеобщего проекта стала избирательным действием. Будущее перекочевало к инакомыслящим новой генерации — в среду, ограниченную составом и все более жестко преследуемую. Движение их в свою очередь расщеплялось как на мужественные и обреченные попытки самочинных перемен внутри, так и на усилия подкрепить эти попытки (и заслониться от карательных ударов) посредством апелляции к мировому сообществу. История диссидентства еще не написана, хотя и закончена, по крайней мере в тех формах противостояния, которые, творя предобщество, с определенногo рубежа стали и своего рода лимитом этого же процесса. Урок Хрущева и урок диссидентства, при всей своей неоднородности, сошлись в общей точке. Но без этих уроков не понять ни происхождения, ни трудностей нынешней перестройки. Следует добавить, что одно то, что правозащитное движение было, делает по меньшей мере неточным термин «застой» в отношении совокупных 1970-х.

Можем ли мы теперь ограничиться тем, чего домогались и не смогли добиться тогда? Видимо, нет. Сегодня нужно не просто идти вперед, а заново определить для себя «точку отсчета». Близки ли мы к этому? Открытый вопрос. Если судить по нарастающей волне изобличения, по степени развития гласности, то ответ будет неоспоримо положительным, хотя и миф о «добром старом времени» обнаруживает живучесть и даже способность к обновлению. Однако коренная перемена (как и главная трудность) все же не в этом. Она — в изживании «системы», рассматриваемой как целое. Оттого и десталинизация в прямом смысле не может уже быть чем-то отдельным от обновления, которое в свою очередь не может ограничиться одной сферой, как бы важна она ни была (экономика ли это, межнациональные отношения, правовые гарантии и институты, автономизация духа в столь несовпадающих областях, как наука и вера, и т.д.).

Тем самым выявляется в одно и то же время и необходимость и неизвестность другого целого, призванного заменить сталинистскую сцепку могущества с нивелировкой и обезличиванием. Перенесение центра тяжести на животворящие различия ждет отыскания принципиально новых основ конституционного строя, в рамках которого несовпадающие интересы, традиции и мировоззрения смогут нестесненно осуществлять диалог друг с другом, как и сотрудничать с повседневностью отдельного человека.

Рассматривая в этом свете события и перемены последних четырех с лишним лет, не опуская впечатляющих результатов, особенно в делах внешних, но и не уходя от «локальных» бед и трагедий, затрагивающих так или иначе всех без изъятия, будь то Чернобыль или Сумгаит, Тбилиси или то, что ныне — в разных местах и с несовпадающими ликами, — мы вправе заключить: процесс десталинизации вступил в решающую фазу. Решающая — она же критическая. Критическая не в том смысле, что нам грозит прямой возврат к былому, хотя и этого полностью исключить нельзя. Однако понятность возможна и в иных, непредсказуемых и даже вовсе новых формах. Перестройке грозят и агрессивный консерватизм, и равнодушие, обновленная авторитарность и цепная реакция взаимного отторжения, недовольство, ищущее злодея, и запоздалые, половинчатые, двусмысленные решения (сверху вниз). Вместо вчерашней расстановки сил — лидер, опережающий «систему», радикально думающие люди, которые опережают лидера, — возникла ситуация всеобщего отставания — всех от всех. Оно и естественно: чем радикальнее обновление, тем показанней ему утрата и возобновление собственного предмета. Оно и опасно: можно застрять на утрате. Выход же—в способе мыслящего действия, в формах мыслящего движения, которым только и удастся соединить — в обход катастрофы — еще неизвестное нам будущее с прошлым, заново открываемым самим себе.

Симптомы надежды в тех же точках, где дымится вулкан. Если это еще недавно надо было бы доказывать, то теперь оно само говорит разными человеческими голосами: избирателей и депутатов, «неформалов» и инакомыслящих внутри КПСС, голосами национальных движений и культурных сообществ. Крайности еще не сблизились, но шансы на это — налицо. Доказательство — забастовка шахтеров (июль 1989 года). Симптоматичны и масштаб ее, и высокая организованность (действия рабочих в качестве власти на местах, пресекающей любые провокации и разбой), и открытая поддержка забастовщиков со стороны народных депутатов, а в итоге — успех: не только непосредственный, относящийся к конкретным требованиям, но и более общий, который затрагивает перестройку как таковую. Шахтеры вправе считать себя соавторами законов, принятых на завершающем этапе первой сессии Верховного Совета СССР и знаменующих переход или, точнее, начало перехода от деклараций к действию, имеющему направленный социальный характер. Похоже, что мы накануне перемен во всем «календаре» обновительного процесса. Ход событий делает и более неотложной и неисключенной демократическую консолидацию: заполнение нынешнего вакуума безраздельной власти взаимно увязанными структурами политического согласия. Это еще не государство в собственном смысле и еще не гражданское общество, но — эмбрионы этих исторических близнецов.

Если названные тенденции не оборвутся новыми спазмами насилия и контратакой «вечно вчерашних», то, быть может, нынешний год выведет нас из пролога десталинизации в действительное начало ее. Тем самым конкретизируется суть освобождения: прочный исторический компромисс, только и способный послужить фундаментом свободного Дома Евразия.

1989