Время разбрасывать камни

На обломках Просвещения рождались идеологии. Они строились из камней, оставшихся от некогда величественного здания XVIII века. Камни разбрасывались в разные стороны, и из них воздвигались храмы поменьше. XIX столетие — это начальный этап строительства. Он требовал проекта, т.е. немалых интеллектуальных усилий.

Диктатура фразы пока не наступила. В слова еще недостаточно верить, их силу нужно так или иначе рационально обосновывать. Публика, воспринимавшая идеологические построения, была довольно немногочисленной, а следовательно, весьма взыскательной и подчас привередливой. Она не довольствовалась «символами веры» прошлого и будущего столетия. Ее приходилось убеждать.

Это всякий раз вынуждало доводить мысль до логического конца, не боясь взглянуть в бездну. Интеллектуальная смелость — характерная и благородная черта XIX века, который не страшился принять истину в ее научной беспощадности.

Ни одно «прокрустово ложе» не годится для интеллектуальной жизни того времени. Оно будет калечить мысль — сложную, неоднозначную, спорную. В этом отношении высказанная тогда идея — очень часто невольный эпатаж. Это практически всякий раз вынужденная провокация, менявшая интеллектуальный ландшафт эпохи.

Примеры можно найти даже в учебной литературе (правда, обычно подготовленной под редакцией как раз Прокруста). Так, П.Я. Чаадаев шокировал своих современников словами о бесперспективности исторического пути России. Наш же современник, критически оценивающий прошлое страны, готов снисходительно похвалить Чаадаева, при этом полностью игнорируя мистически-религиозный аспект его высказываний, без которого полностью рассыпается вся интеллектуальная конструкция «философических писем». А как оценит прогрессивный читатель эти чаадаевские слова: «Русский крепостной… не носит отпечатка рабства на своей личности, он не выделяется из других классов общества ни по своим нравам, ни в общественном мнении, ни по племенным отличиям; в доме своего господина он разделяет повседневные занятия свободного человека, в деревнях он живет вперемешку с крестьянами свободных общин; повсюду он смешивается со свободными подданными без всякого видимого знака отличия». Здесь возрадуется ультраконсерватор, усмотрев в этом апологию крепостного права незадолго до его отмены. Однако он будет не прав. Чаадаевская мысль хитра и извилиста, ее не поймаешь за цитату. По мнению Чаадаева, то, что русский раб не ощущает своего рабства, свидетельствует как раз о всероссийском рабстве, охватывающем все сословия страны.

Это «каскад» парадоксов — форма, неразрывно связанная с содержанием. В те же годы русские либералы в лице, например, титана отечественной правовой мысли Б.Н. Чичерина с яростью порицали демократию, отстаивали самодержавие и называли себя «охранителями». Вовсе не потому, что они отрицали представительную власть — просто они соразмеряли умозрительный идеал с российской действительностью. Может быть, в этом сказывалась маргинальность русского либерализма, привычного к диванному партийному строительству? Едва ли. Французский радикализм был столь же радикален в своих выводах (которые, конечно, отличались от чичеринских). Так, А. де Токвилль обращал внимание современников на устрашающий призрак наступавшей демократии. Б. Констан разоблачал руссоистскую концепцию народного суверенитета.

И это либералы, чаще всего далекие от крайностей. А как же быть с радикалами, справа и слева? С К.Н. Леонтьевым, певцом восточного деспотизма? Фаталистом К.П. Победоносцевым? Апологетом теократии Ж. де Местром? Сторонником Декларации прав Бога Л. Де Бональдом? Фурье, мечтавшем о социальном преображении животного мира?

И все же, пожалуй, более показательно, как деликатный и мягкий Ф.Ф. Кокошкин весной 1917 года на VII съезде Конституционно-демократической партии безжалостной бритвой логики изничтожал несогласных, веровавших в федеративное устройство будущей демократической России. С медицинской беспощадностью он доказывал, что подлинная федерация в России, с ее национальным составом, особенностью расселения этносов, по крайней мере, в ближайшем будущем немыслима. Правда, тогда, в 1917 году, звучали лишь отзвуки прошлого, девятнадцатого века. Новое столетие входило в свои права. Уверенное в своей правоте большинство не слишком внимательно слушало Кокошкина. Последний, уже признавая «диктатуру фразы», был вынужден делать «реверансы» в сторону своих многочисленных коллег, напоминая, что и он бы не возражал против учреждения федерации, однако практические обстоятельства этому препятствовали.

Храмы идеологии обретали своих многочисленных адептов. Идеи становились формулами. Мысли — лозунгами. В XIX веке получили прописку нации и национализм, революция, демократии и многие другие термины и понятия. Их звучание обретало магическую силу, заранее определявшую рамки политического действия. Теперь стало стыдно не быть демократом. Стало глупым отрицать наличие наций. Стало модным писать национальную историю. И куда лучше быть революционером, чем контрреволюционером. И уж совсем плохо стоять во главе реакции. Эти слова и были подлинной политической реальностью, более подлинной, чем совокупность всех экономических и социальных интересов, бытовавших в обществе. Это движущая сила пошлости, господствовавшей в век восстания масс.

Слова, обретавшие силу, приводили к удивительным последствиям. Общественность XIX столетия уже не сомневалась в торжестве прогресса. Казалось бы, внешняя политика должна стать гуманней. В теоретических построениях специалистов в области международного права места войне не находилось. Соответственно, и регулировать будущие вооруженные столкновения было излишне. Не ограничивая формы насилия, в итоге право все позволяло. Отрицая же войну как средство разрешения конфликта, Европа с неизбежностью подходила к катастрофе 1914 года.

Общественность не сомневалась и в скорой демократизации государственного строя. В этом виделась тенденция, неминуемая и благотворная. И как противостоять большинству, когда оно всегда право? Можно ли думать об ограничении демократии (даже защищая ее же саму от нее же самой), если она и есть высший принцип? Не разрешая этих вопросов, мир уверенно шел к диктатуре. Как раз на волне демократизации, торжества принципа всеобщего избирательного права в 1920–1930-е годы почти повсеместно в Европе установились авторитарные режимы.

Так интеллектуальная история XIX века сменилась мифологической историей XX века.