После Большого взрыва

Мир пребывает в хаосе, а люди желают порядка. Этот конфликт разрешим лишь в том случае, если в хаосе найти свой порядок, свою логику, свои закономерности. Это бесконечный труд, обреченный на провалы и ошибки, на открытия, которые вскроют ошибки прошлого и которые с неминуемостью будут опровергнуты завтра. Эта череда провалов и есть история науки.

Есть же путь сравнительно более простой. Надо объявить хаос порядком, надо предложить человеку ту «оптику», которая будет отсекать все, что выпадает из схемы. Как раз разноцветные очки с искривленными стеклами и предлагает идеология. Ее портрет социального бытия заведомо искаженный. Описываемая им действительность проста и предсказуема. Расстановка сил очевидна. Вектор развития предопределен. Предлагаемая модель мира настолько упрощена, что не может не быть условной. Лозунги настолько элементарны, что не могут не быть риторическими оборотами, над которыми посмеиваются современные авгуры. По этой причине идеологические установки могут служить весьма удобной конвенцией для разнородных политических групп.

Идеология весьма удобна для исследователя. Ее изучать легче, нежели вникнуть в точку зрения хотя бы одного из ее адептов. Понять идеологию — это чаще всего проанализировать весьма ограниченное количество текстов, столь мелководных, что глубокое погружение в них не полагается. Это значит выявить конвенцию, которая лишь в малой степени отражает взгляды тех, кто вроде бы ее придерживается.

Намного сложнее понять ту социально-политическую реальность, которую скрывает идеология. Она многомерна. В ней все параллельные линии сходятся, а все прямые — искривлены. Это результат Большого взрыва, после которого всякий раз самой собой складываются противоречащие друг другу, но более или менее уживающиеся правила игры. Эти конвенции — следствие стихийной самоорганизации общества. Они не сводимы к формуле. Их не понять всякому, кто привык расклеивать ярлыки «хорошо» или «плохо». Их надо не оценивать, а выявлять и описывать.

Вместе с тем историографическая традиция, тянущаяся со времен анализируемых событий, сопротивляется такого рода операциям. Прошлое давно спрятано под герметичной идеологической «упаковкой». И немногие готовы от нее отказаться.

Говоря об эпохе Николая I, легче всего ограничиться разговором об уваровской триаде, возмущаясь или восхищаясь ею. Можно подойти с другой стороны — описать «мрачное десятилетие», естественно, максимально сгустив краски и продлив его до 30 лет. При этом за скобками останутся важнейшие шаги по пути профессионализации бюрократии, кодификации законодательства, совершенствования системы образования и, наконец, подготовки последовавших преобразований, в будущем названных Великими реформами. Историк как будто бы не заметит парадоксы, оказавшиеся неразрешимыми для николаевского правительства (при всей условности данного термина), когда бюрократия мучительно решала, как освободить крепостных и при этом не нарушить священные права частной собственности.

Этот «гордиев узел» парадоксов европеизации был разрублен в годы царствования Александра II. Чиновников, смело поднявших на него «меч», в консервативных кругах называли «красными». И в этом была своя правда. Во имя большой реформы они, вольно или невольно, поставили под сомнение только складывавшийся институт частной собственности, упрочили положение общины, наделенной полицейскими функциями, и тем самым умножили и так многочисленные конфликты, разрывавшие российское общество. Но эти изгибы российской модернизации также склонен не заметить исследователь великих либеральных преобразований.

Вроде бы совсем не трудно писать о России времен Победоносцева, простершего «совиные крыла» над страной. Может быть, еще легче сочинить труд о мудром и могучем царе-мужике, которого Европа не решалась потревожить, покуда он удил рыбу. Намного сложнее понять характер политической системы 1880–1890-х годов, которая не сводима к воле императора и даже его министров. Сложно организованный бюрократический аппарат сам диктовал свою волю. Неуклюжий и тяжеловесный, он не мог развернуться согласно желанию даже самых влиятельных лиц. Его технические особенности определяли характер функционирования в значительно большей степени, нежели политические пристрастия М.Н. Каткова или К.Н. Леонтьева.

Говоря же о годах «думской монархии», вероятно, проще всего обратиться к действовавшему законодательству, тем более что сторонники самых разных партий начала XX века неоднократно его анализировали. Можно внести свою лепту в вечный спор о наличии Конституции в России в 1906–1917 годах. Это тем проще, что любой голос утонет в довольно слаженном историографическом хоре. Труднее понять, как работал законотворческий механизм, частью которого были и депутаты Думы, и члены Государственного совета, и министры. Благодаря их усилиям сформировалась политическая модель, не укладывавшаяся в рамки Основных государственных законов 23 апреля 1906 года и способствовавшая существенному расширению полномочий представительных учреждений.

Клеить готовые ярлыки проще, нежели их сдирать. Однако еще сложнее объяснять, что скрывалось за ними. Собственно, в этом и заключается задача историка — демифологизировать прошлое, которое обросло мифами, пока еще было настоящим. Конечно, развенчивая старые мифы, исследователь невольно цепляется за новые. От них будут отказываться завтра, лишний раз подтверждая, что научное познание нескончаемо и непрерывно.