Виталий Пенской о военной политике Ивана Грозного

Наверное, стоит начать со следующей фиксации чувств. Наше отношение к правлению Ивана Грозного носит какой-то в целом непоследовательный характер. В принципе, все согласны, что имели место крайне значительные события, кардинальным образом повлиявшие на дальнейшее развитие России, и если немногие оппоненты подобному утверждению выставляют контраргументом просто саму продолжительность правления Грозного (1533–1584), которая как бы в силу своей длительности не могла не быть насыщена фактурой, то «разбивают» этот контраргумент хронологическим сравнением: период с момента воцарения отца Ивана — Василия Третьего (1505) и до момента венчания Ивана на царство, совпавшего, в целом, с началом его сколько-нибудь активного участия в делах страны (1547), — это даже больше, чем с 1547 по 1584 год. Но, при всей важности и разнообразии событий первого, второй занимает в исторической памяти народа существенно большее место.

Итак, было важнейшее время, и в центре этого времени стояла значительная личность первого русского царя. А вот «качественную» оценку того и другого — успешны для страны, позитивны ли они были, и если да, то насколько — дают самую разную. От диаметрально противоположных до всяческих промежуточных, образующих едва ли не сплошной спектр.

Кстати говоря, показательна тут мифология: всяческих, не подкрепленных научными источниками, порой — и вовсе фантастических, однако, красивых историй, касающихся эпохи Грозного, — уйма. В этом отношении она соревнуется разве лишь с петровским временем, оставляя все прочие за спиной.

Но это общественное сознание, а, тем временем, развитие исторической науки также идет своим ходом: вводятся в оборот новые источники, развивается методология. Здесь происходят свои драмы рождения и крушения концепций и общих мнений. Причем научное и публицистическое пространства отнюдь не отделены друг от друга, хотя, в то же время, и не прилегают плотно: не все из первого находит дорогу во второе, как не все из умершего в первом прекращает жить и во втором также. Вот эту объединенную картину состояния дел в науке и в общественном о ней представлении — хотя бы в том, что касается внешней политики Грозного и ее активной, военной составляющей, — мы и попытаемся сейчас обрисовать вместе с Виталием Пенским, д.и.н., профессором Белгородского государственного университета, известным специалистом по русской военной истории.

— Если кратко, то о том, что касается внешней политики Ивана Грозного, можно сказать следующее. Если мы заглянем практически в любой учебник, хоть школьный, хоть вузовский, то в разделе, посвященном внешнеполитической составляющей деятельности первого русского царя (и, естественно, состоявшей, согласно нравам того времени, преимущественно из войн), в качестве основных, ключевых событий будут выделены покорение Казани, затем Астрахани и, естественно, центральная тема всего Иванова царствования — четвертьвековая Ливонская война 1558–1583 годов. Кое-где могут упомянуть для разнообразия московский пожар 1571 года и битву при Молодях с крымскими татарами в 1572 году, ну и начало покорения Сибири. И это, пожалуй, все. Одним словом, «Казань брал, Астрахань брал», Ливонию не взял. И в итоге общая оценка отрицательная и как стратега, и как полководца, и уж тем более как политика.

Все это вроде бы верно, факты, как говорится, налицо и говорят сами за себя. Но ведь история, к сожалению, — достаточно субъективная наука, здесь многое зависит от того, как будут подобраны факты и какую интерпретацию им даст тот или иной историк.

— Причем стоит отметить, что как почитатели царя Ивана, так и их антагонисты практически одинаково расставляли и расставляют приоритеты в этих военно-политических предприятиях. Всегда (после завершения Казанской эпопеи) говорится о большой Ливонской войне — это, так сказать, дело жизни Грозного. Его апологеты просто говорят, что удачи не сыскалось ввиду непреодолимости силы противостоящих объединенных Польско-Шведских ворогов. Тогда как критики Грозного определяют причиной неудачи когда авантюрность самой идеи покорения Ливонии, когда бездарность Грозного как верховного руководителя кампании, когда проводимую внутри страны политику массового террора. В то время как сожжение Москвы Девлет-Гиреем в 1571 году — это лишь частный эпизод общего управленческого недосмотра, случившийся в силу того, что все ресурсы были брошены на Запад. Насколько я понимаю, вы, Виталий, предлагаете принципиально иное видение приоритетов, изложенное в вашей недавно вышедшей книге…

— Пожалуй, да. На мой взгляд, как раз противодействие Крымскому ханству является тем, что можно назвать делом жизни царя Ивана, — одной большой войной, длиной во все его правление. Причем войной неотвратимой, обусловленной базовым порядком вещей! А, скажем, то, что принято называть Ливонской войной, напротив, распадается на несколько довольно четко отделенных друг от друга военных конфликтов, некоторые из которых при другом расположении звезд на небе вполне могли бы и не иметь места. Участие в них России Грозного в известном смысле носит случайный, ситуационный характер.

— Хорошо. Стоит, я думаю, тогда обрисовать этот «базовый порядок вещей».

— Иван Грозный и его окружение, по-моему, во внешней политике не изобрели ничего нового и, в общем, продолжали развивать те линии, которые были намечены еще при его деде и особенно при отце. После распада Золотой Орды в Восточной Европе образовался некий вакуум силы, заполнить который попытались три игрока — молодое Русское государство, находившееся на подъеме, Великое княжество Литовское (ВКЛ), лучшие годы которого были уже позади и которое вступило в эту борьбу, если так можно выразиться, по инерции, и, наконец, Крымское ханство (правда, ему для того, чтобы быть полностью самостоятельным игроком, явно не хватало ресурсов, почему крымские ханы и мечтали привести под свою руку осколки Золотой Орды). Тогда-то и завязывается два узелка, литовский и татарский, в распутывании которых Ивану Грозному придется принять участие.

Главная проблема, перед которой он оказался, заключалась в том, что если его деду (Ивану III Великому) удавалось, худо ли, бедно ли, но поддерживать относительно нормальные отношения с татарскими юртами и, пользуясь тем, что не нужно было постоянно держать значительные силы на южной и восточной границах, успешно воевать в Литвой, то отцу Ивана Грозного (Василию III) повезло меньше. Крым занял откровенно недружелюбную позицию по отношению к Москве, а потом и вовсе перешел в стан открытых недругов Русского государства (и в 1521 году хан Мухаммед-Гирей I совершил успешный набег, едва не взяв Москву и вынудив Василия III дать обещание платить дань как в старые «добрые» времена ордынского господства). В Казани после смерти Ивана III также оживилась партия «войны», и к крымскому фронту добавился еще и казанский. Понятно, что в этих условиях вести столь же успешные, как и раньше, военные действия против Литвы было невозможно, и взятие на инерции прежних успехов Смоленска в 1514 году ознаменовало высшую точку, предел московской экспансии на западном направлении. Однако правящая элита ВКЛ отнюдь не была намерена мириться с утратой значительных территорий на восточной границе, и прочный мир между Москвой и Вильно так и не был заключен. Вопрос стоял только в том, когда начнется новая русско-литовская война и что станет поводом для ее начала. Точно так же обстояли дела и с татарами, и здесь ситуация была даже хуже, ибо, при всех условностях, если более или менее мирное сосуществование Москвы и Вильно было возможно, то с татарами — нет.

— Да, в целом можно как-то сравнить уровень угрозы с юга и с запада: все-таки литовцы последний раз подступали к стенам Москвы еще при Дмитрии Донском, с тех пор они не стали сильнее, а Москва стала. Тогда как крымские или казанские войска в XV–XVI веках вполне могли дойти до столицы Русского государства, что неоднократно и проделывали. Причем в своих конфликтах с Москвой Литва в большей степени преследовала политические цели, тогда как татары, напротив, в большей степени экономические — грабеж и разрушение инфраструктуры, в том числе и демографической. То есть татарская угроза была явно актуальнее литовской, без вопросов. Но это если рассуждать с позиции обороны. А если же строить рассуждение от обратного: что обещало больший куш — экспансия на обжитые и сравнительно богатые земли ВКЛ или походы против того или иного хана?

— Это сложный вопрос! Сегодня, рассуждая об альтернативных путях развития русской истории, мы, так сказать, вольно или невольно подключаем к этим рассуждениям имеющееся у нас послезнание. А послезнание нам нашептывает: а вот Черноземье, черноземы, богатейшие земли Поля — их надо было осваивать, это и решение проблемы земельного голода, и голода физического (урожайность черноземов — это как бы аксиома). Но здесь есть несколько аспектов, которые, как правило, при таких рассуждениях в расчет не берутся. Прежде всего, земельный голод в Русском государстве к середине XVI века еще не достиг критической точки. Да, проблемы были, и прежде всего проблемы, связанные с обеспечением служилого люда поместьями. Но тут встает во весь рост другой вопрос: поместье без крестьян ничто, служивый не может одновременно и пахать землю, и служить государю «конно, людно и оружно». Нужны рабочие руки, а вот их-то как раз постоянно и не хватает. Россия в середине XVI века — страна обширная, но мало- и редконаселенная (за исключением отдельных уездов и волостей). Та же Франция, та же Испания (кстати, об Испании: у нее была та же проблема, где взять людей для колонизации Южной Америки), даже Польско-Литовское государство превосходили Россию по численности народонаселения. И тогда возникает третий вопрос: за счет кого и кем будет осуществляться колонизация Поля с русской стороны? Для нее нужны немалые силы и средства и, самое главное, рабочая сила. Дети боярские (то есть те люди, которые потом стали называться дворянами) сами не потянут это дело. Отдать освоение этих территорий боярам (а они, думаю, смогли бы взять на себя это дело, у них бы нашлись и деньги, и люди), пойти по пути Речи Посполитой — это не наш метод, взращивать своими руками могущественную и влиятельную магнатерию власть отнюдь не собиралась, напротив, она целенаправленно обуздывала ее, ставила себе на службу. Колонизацией могли бы заняться монастыри (как на Севере), но какой прок от этого власти? Я уже не говорю о всякого рода «мелочах» и «деталях» (в которых, как известно, и скрывается дьявол) — хотя бы о неготовности в агротехническом плане самих крестьян обрабатывать новые земли.

Одним словом, власть в Москве должна была решить множество сложнейших проблем, связанных с колонизацией Поля, на что требовались и время, и деньги, и люди, и то, и другое, и третье — в немалом количестве. Нужна была, говоря современным языком, осмысленная, продуманная программа действий, рассчитанная не на год и не на два, а на десятилетия. Но, простите, если мы сегодня не можем составить программу перспективного развития России на десятилетия вперед, то можем ли мы требовать невыполнимого от правительства Ивана Грозного? Да и о какой колонизации Поля можно вести речь, если главный рубеж обороны от нашествий с юга находится на Оке, всего в двух-трех конных переходах (а если поторопиться, то и меньше) от сердца Русского государства, Москвы и подмосковных уездов? Сперва надо было обезопасить себя от повторения событий 1521 года, а уж потом думать о колонизации Поля… И если принять эти соображения в расчет, то политика Москвы в 50–70-х годах выглядит вполне логичной. Можно и так сказать, если коротко: выстраивая линию обороны против крымцев, продвигая ее все дальше и дальше вглубь Поля, добывать необходимые средства для этого, решать земельный и демографический вопросы за счет уже освоенных литовских, казанских и ливонских земель. Правда, подчеркну: все вышесказанное есть попытка создания логически непротиворечивой реконструкции системы мотивов, которыми руководствовались московские власти в 1547 году, когда приступили к запуску в действие новой внешнеполитической программы.

— Но в итоге выбор сделан был в форме натиска на восток, точнее — на юго-восток…

— Еще раз подчеркну, что сегодня сложно совершенно определенно сказать, какими мотивами руководствовались в Москве бояре, когда в середине XVI века приняли решение предпринять решительное наступление на татарском фронте. Я не исключаю, что здесь могли сыграть свою роль соображения не только политические и экономические, но и сугубо идеологические и религиозные (борьба против ислама). Так или иначе, но в Москве сделали ставку на подчинение Казани, причем в конечном итоге дело дошло до решения о полной ликвидации казанского юрта. Активизация же русских на казанском направлении обусловила ответную, чрезвычайно нервную, реакцию Крыма (и стоявшего за его спиной Стамбула) и привела к долгой, четвертьвековой же войне между Москвой и Бахчисараем. В ходе этой необъявленной войны Москва сумела не только удержать в своих руках Казань, но захватить еще и Астрахань, ослабить Ногайскую Орду, подготовив ее последующий закат, и, что самое главное, в тяжелой и кровопролитной борьбе нанести поражение Крыму. И от этого поражения Крым уже так и не оправился. Общий итог этой, как бы я ее назвал, войны за ордынское наследство оказался, несомненно, в пользу Ивана Грозного. Значительные территориальные приобретения (да, и людские в том числе), установление полного контроля за Волжским торговым путем, выход на Каспий, открытие дороги в Сибирь, начало продвижения русских границ на юг, в Дикое поле — все это последствия этой победы, и, как это ни печально, критикуя Ивана Грозного за поражение в Ливонской войне, об этом как-то забывают. А ведь татарский фронт для Ивана Грозного был на протяжении всего его царствования главным, и, проиграй он эту войну, кто знает, как дальше разворачивались бы события в Восточной Европе.

— Кстати, мне всегда был любопытен феномен формальной, юридической ликвидации той или иной государственности. Это ведь в те времена редкая довольно штука — когда полностью независимое государство в результате экспансии соседа вообще лишается даже формальных признаков суверенной идентичности. Не становится вассалом, не уступает трон захватчику, а вообще лишается трона и прочих признаков государственности — как и произошло с Казанью и Астраханью. В предшествующее время у меня только один случай подобный в голове — присоединение Рязани. И то это был очень плавный, мягкий процесс. Прочие же московские приобретения все-таки не были стопроцентно суверенными образованиями…

— Когда речь заходит о покорении Иваном Грозным Казани и Астрахани, то здесь сразу приходит на память падение Константинополя в 1453 году, Гранады в 1492 году и завоевание испанцами империй ацтеков и инков. Новгород, Тверь, Рязань, Псков — здесь все же я бы провел иные параллели: к примеру, «собирание земель» Людовиком XI (кстати, современником Ивана III). Разница здесь, на мой взгляд, прежде всего в том, что в первом случае завоеванные и утратившие свой независимый статус государства принадлежали к иной культуре и, самое главное, исповедовали иную религию по отношению к завоевателям. Отсюда и завоевание воспринималось как своего рода акт изъявления Божьей воли, торжества христианства над исламом (Гранада) или ислама над христианством (Константинополь). Поэтому поскольку идея религиозной войны, крестового похода против мира ислама (а Османская империя вплоть до самого конца XVI века отнюдь не собиралась отказываться от агрессивной внешней политики) не угасла, то и ликвидация независимости Казани и Астрахани воспринималась в христианских государствах в целом позитивно (с поправкой на степень удаленности их от линии русско-татарского противостояния — чем дальше, тем позитивнее). Другое дело — вторжение войск Ивана Грозного в Ливонию и попытка подчинить ее своей власти. Тут, правда, возникает вопрос: если бы Иван III или его сын Василий признали бы верховенство Папы в религиозных вопросах, а императора Священной Римской империи — в политических (хотя бы сугубо номинально), какой бы эффект это имело для дальнейшей русской политики в отношении Запада и той же Ливонии (особенно в условиях противостояния католицизма и протестантизма, на чем, кстати, и пытался сыграть Иван Грозный в ходе первой фазы пресловутой Ливонской войны)?

— Но что же, согласно вашей трактовке, подвигло Ивана на открытие второго фронта — западного? Критически относящиеся к Грозному исторические публицисты вроде Александра Янова считают, что здесь имело место почти исключительно личностное честолюбие: дескать, мне раньше взрослые говорили воевать с татарами, а я вот сам приму решение и утру им всем нос — завоюю Ливонию.

— Опять же подчеркну: сегодня трудно однозначно ответить на вопрос о мотивах, сподвигших Ивана и его бояр на этот шаг. Ни стенограмм заседаний Думы, обсуждавших вопросы внешней политики, ни меморандумов, обосновывавших тот или иной вариант действий, ни иных подобных им документов — ничего этого в нашем распоряжении, к сожалению, нет. Можно лишь догадываться о мотивах, двигавших ими. Отметим одно обстоятельство: начавшаяся в 1547 (или даже в 1546) году война с татарами не могла не привести к значительным тратам, и людским, и материальным, и финансовым. По образному выражению В.О. Ключевского, «рать вконец заедала казну». Успешное ведение войны к тому же требовало обеспечения доступа к современным военным технологиям, бесперебойных поставок военных материалов, оружия, да, наконец, серебра и золота наряду с обычным сукном. А вот с этим-то как раз и наметились проблемы. Соседи России: ВКЛ, Ливонская конфедерация и Швеция — ставили препоны на пути развития русских отношений с Европой. При этом Ливония к середине XVI века представляла собой «больного человека» Европы, и все заинтересованные стороны (и Москва, надо полагать, была в их числе) с вожделением посматривали в ее сторону, не желая упустить момент, когда этот больной человек испустит дух с тем, чтобы первыми успеть предъявить свои права на его наследство.

Главным следствием упадка Ливонии стало то, что в северо-восточной части Европы во весь рост встали два вопроса, которые станут причиной неоднократных войн в этом регионе, — «балтийский» и «ливонский». Санкт-петербургский историк А.И. Филюшкин четко разделяет их, и мы согласны в этом с ним, ибо при тесной взаимосвязи балтийский вопрос носил все же «морской» характер, тогда как ливонский — «наземный». Соответственно, и главные участники в них, и цели, которые они преследовали, были разные. В первом случае это были Дания и Швеция, сражавшиеся за господство на Балтике, а во втором — Россия и Великое княжество Литовское (с 1569 года Речь Посполитая), для которых борьба за Ливонию стала продолжением противостояния, уходящего корнями еще во вторую половину XIV века. Так или иначе, но и в том, и в другом случае (в первом в меньшей степени, во втором — в большей) речь шла о том, кто наложит руку на ливонское наследство и заполнит тот вакуум силы, который неизбежно должен был образоваться в результате смерти «больного человека» в северо-восточной Европе. И, учитывая сложившуюся к тому времени геополитическую обстановку и отношения между потенциальными претендентами (в особенности между Россией, Литвой и Швецией), война за ливонское наследство (думаю, что ее можно назвать именно так. А.И. Филюшкин предложил называть ее Балтийскими войнами, но нам представляется, что термин «война за ливонское наследство» лучше раскрывает сущность этого многолетнего конфликта) становилась неизбежной. Вопрос был в том, кто ее начнет первым.

— И Грозный начал первым — что стало роковой ошибкой?

— В связи с этим можно задать вопрос: а почему, собственно, считается, что война началась в январе 1558 года с вторжения русских войск во владения дерптского епископа? Ведь тремя годами раньше разгорелся пограничный конфликт между Москвой и Стокгольмом, быстро переросший в полномасштабную войну, закончившуюся в 1557 году победой России. Связь этого конфликта с будущей войной за Ливонию представляется несомненной, и тем более это может быть отнесено к т.н. «войне коадъюторов» 1556–1557 годов.

— …Вооруженному противостоянию рижского архиепископа и магистра Ливонского ордена, возникшему вокруг поисков внешних союзников Ливонской конфедерации…

— …По итогам которой великий князь литовский и король Польши Сигизмунд II навязал ливонцам Позвольские соглашения. Фактически, Сигизмунд первым попытался застолбить свое исключительное право на ливонское наследство, но не слишком преуспел в этом, ибо практически сразу после того, как были заключены эти соглашения, в процесс вмешался Иван Грозный.

— Но все-таки московский царь первым приступил к силовому решению ливонского вопроса в столь явной, неприкрытой форме.

— Если уж быть совсем честным, то первым к силовому решению ливонского вопроса приступил все же Сигизмунд, сосредоточив шеститысячную армию на границе с Ливонией летом 1557 года и угрожая пустить ее в ход, если не будут удовлетворены его требования. Эти требования были удовлетворены, и Сигизмундова армия не вторглась в Ливонию, а если бы Фюрстенберг ответил отказом?

Говоря же о действиях Ивана на начальном этапе собственно Ливонской войны (1558–1561), закончившейся распадом Ливонской конфедерации и ее разделом между заинтересованными сторонами, стоит заметить, что на первых порах, судя по количеству брошенных в дело войск и характерной тактике, русский царь отнюдь не преследовал далеко идущих целей. В условиях, когда он вел напряженную войну с Крымом и остро нуждался в деньгах и ресурсах для продолжения наступления в южном направлении, лишняя война ему была не нужна (обращает на себя внимание тот факт, что война со Швецией завершилась для шведов относительно мягко). Взыскать же «юрьевскую дань» для пополнения казны и добиться отмены дискриминационных мер по отношению к русским купцам, открыть ворота на Запад для того, чтобы получать там технологии, приглашать специалистов и покупать сырье и материалы, отсутствовавшие в России, — это было бы совсем не лишним. К большой войне на этом направлении Иван не готовился и не ждал ее, и его действия после того, как выяснилась чрезвычайная слабость Ливонской конфедерации, носили импровизационный и непоследовательный характер. Боеспособность реформированного и закаленного в многолетней войне с татарами русского войска была более чем высока. И Иван Грозный мог в кратчайшие сроки, за одну-две кампании, подчинить себе если не всю, то, во всяком случае, большую или лучшую часть Ливонии, поставив тем самым литвинов, поляков, шведов и датчан, не говоря уже об императоре, перед свершившимся фактом. Однако этого не случилось. Военные действия на ливонском фронте шли вяло, периоды активизации сменялись долгими перемириями или затишьями. Но даже при таком отношении к 1561 году русский царь неплохо преуспел в дележе ливонского наследства, отхватив по итогам войны 1558–1561 годов солидный кусок восточной и северо-восточной Ливонии и приобретя при этом, что самое главное, Нарву и «нарвское плавание» (отметим, что Нарвой Иван в итоге владел почти четверть века, до 1581 года).

— То есть вы считаете, что «юрьевская дань» — это был не повод, casus belli, а реальная причина военного давления — по крайней мере, в начале войны?

— Я не стал бы это утверждать столь однозначно. Дело в том, что, с одной стороны, вторжение в земли Дерптского епископства начало подготавливаться еще до того, как в декабре 1557 года в Москву прибыло ливонское посольство. С другой стороны, ливонцы затребовали «опасную» грамоту для послов еще в августе того же года. Хотел ли Иван демонстрацией своих военных приготовлений сделать послов более сговорчивыми или же он изначально не был склонен к мирному разрешению вопроса о «юрьевской дани»? Историки на этот вопрос дают разные ответы. Лично я все же склоняюсь к тому, что действия Ивана носили ярко выраженный демонстративный характер. К широкомасштабной экспансии в Ливонии, оккупации и захвату всей Ливонии или ее части в конце 1557 или начале 1558 года в Москве не готовились и такую возможность всерьез не рассматривали. А когда после неожиданного падения Нарвы оказалось, что перед посланными в Ливонию малочисленными русскими полками «стена, да деревянная, ткни, да развалится», и вдруг открылись весьма радужные перспективы, оказалось, что к большой войне здесь, на этом направлении, Москва не готова. И не готова даже не столько в военном отношении (10–15-тысячные русские рати проходили через Ливонию, как раскаленный нож сквозь масло, с легкостью захватывая один город за другим), сколько в дипломатическом плане.

— Хорошо, но, наверное, по уму в этой ситуации надо было на достигнутом в 1561 году и успокоиться, не дразня гусей и соблазнив Вильно оприходыванием остальной части Ливонии — как Гитлер Сталина в 1939 году?

— Возможно. Не буду утверждать со стопроцентной уверенностью, но мне представляется, что главная проблема заключается в дипломатической неподготовленности России к разделу «ливонского наследства». События в Ливонии развивались слишком стремительно, и Москва просто не успевала реагировать на изменение ситуации: похоже, что импровизация не была коньком дьяка Висковатого, главы Посольского приказа. Возможно, что свою роль сыграла недостаточная осведомленность Москвы о раскладе сил и в Европе в целом, и в Балтийском регионе в частности. Так или иначе, но неожиданный распад Ливонской конфедерации радикально изменил политическую ситуацию в регионе, и в Москве к ней, этой перемене, оказались не готовы. Война с Крымом была в полном разгаре, но, несмотря на все успехи русских войск, до полной и окончательной победы в ней было еще далеко. Между тем переговоры с Вильно о заключении вечного мира и антикрымского союза провалились, и это означало, что возобновление войны с Литвой было не за горами. А тут еще все никак не удавалось окончательно «замирить» Казань. По факту, оккупация русскими восточной и северо-восточной Ливонии стала лишь официальной причиной, по которой Вильно решил не продлевать перемирие с Москвой. Горючего материала в отношениях между Москвой и Вильно к началу 60-х годов собралось столько, что поводом для войны могло послужить все что угодно — да хоть бы пограничные наезды с той или другой стороны. Я бы провел аналогию с летом 1914 года: если бы Гаврила Принцип промахнулся, то и Первой мировой войны не было бы… Как же, как же! Не было бы выстрела в Сараево, нашелся бы иной повод. И тот факт, что идея русско-литовского союза, нацеленного против Крыма, которая выдвигалась Москвой, была похоронена Сигизмундом II, говорит сам за себя. В 1561 году, еще до завершения срока перемирия, литовцы начали боевые действия. Началась очередная литовско-русская (sic!) война 1561–1572 годов. Она во многом напоминает последнюю русско-литовскую войну времен Василия III: быстрый русский оглушительный успех (в нашем случае — взятие Полоцка зимой 1563 года) и затем переход конфликта в вялотекущую стадию. Но в итоге по очкам Иван сумел переиграть своего соперника, который, кстати, вскоре после ратификации очередного перемирия скончался, успев напоследок заложить мощную мину под сложившуюся к тому времени систему межгосударственных отношений в Восточной Европе, поспособствовав подписанию Люблинской унии 1569 года, объединившей Польшу и Литву в одно государство.

Однако еще раз подчеркну: не Ливония была яблоком раздора и причиной конфликта между Москвой и Вильно (теперь Краковом). Поэтому, отвечая на ваш вопрос, скажу: даже если бы Иван Грозный заключил бы с Сигизмундом пакт, условно говоря, Висковатого – Радзивилла, разделив Ливонию на сферы влияния, главная проблема, главная причина русско-литовского конфликта — проблема доминирования в Восточной Европе — все равно не была бы разрешена к общему удовлетворению сторон. Должен был остаться только один, и пакт Висковатого – Радзивилла ожидала неизбежно судьба пакта Молотова – Риббентропа. И в 1579 году началась новая война между Русским государством и обновленной польско-литовской монархией, которую возглавил энергичный король Стефан Баторий, опытный военачальник. Собственно говоря, де-факто война началась еще осенью 1578 года с нападения объединенного польско-литовско-шведского войска на русских, осаждавших Венден, но официальное объявление войны состоялось летом 1579 года. Увы, эту Московскую, или Баториеву, войну Иван Грозный проиграл, будучи вынужден по ее итогам отказаться и от своих ливонских приобретений, и от Полоцка. Правда, героическая оборона Пскова не позволила Баторию реализовать свои далеко идущие политические планы в отношении России и заставила его удовлетвориться малым.

Кстати, эта война позволила шведам под шумок неплохо поживиться, отхватив себе большой кусок северной Ливонии. Де-факто с 1570 по 1583 год, с момента начала осады Ревеля войсками герцога Магнуса, царского голдовника-вассала, и до подписания перемирия в Плюссе, русские сражались со шведами за городки и крепости в Ливонии и юго-восточной Финляндии. И на первых порах для русских эта война развивалась достаточно успешно: к исходу 70-х годов в руках шведов, по большому счету, в северо-западной Ливонии остались лишь Ревель с близлежащими окрестностями. Но вступление в войну Речи Посполитой разом изменило обстановку на этом театре военных действий. Внимание Ивана теперь было отвлечено на юг, нужно было отражать угрозу сперва Полоцку, потом Великим Лукам и, наконец, Пскову. И шведы перешли в успешное контрнаступление. В итоге эту войну царь проиграл, утратив не только Нарву, но ряд собственно русских городов на северо-западе. Правда, сам Иван считал этот проигрыш временным явлением и собирался было попробовать взять реванш, однако из-за угрозы возобновления войны с Речью Посполитой отказался от этого намерения. За отца рассчитался сын Федор, точнее, правивший от его имени Борис Годунов, отвоевавший в 1589–1591 годах утраченные по Плюсскому перемирию города (кроме Нарвы).

Таким образом, если говорить о Ливонской войне, точнее, войне за ливонское наследство, то она представляла собой цепочку конфликтов, растянувшихся по времени на сорок лет, с 1555 по 1595 год. И по общим итогам для России она, если рассматривать ее как очередной раунд 300-летней войны между Россией и Польско-Литовским государством, начавшейся еще при Иване III и завершившейся уже при Екатерине Великой, закончилась фактически ничейным результатом.

И, подводя общий итог войнам Ивана Грозного, можно отметить, что в конечном итоге первому русскому царю удалось сохранить важнейшие приобретения в Поволжье, отразить крымскую агрессию и нанести Крымскому ханству такой удар, от которого оно так и не смогло оправиться, сохранить практически без изменений статус-кво на русско-литовской границе и сделать некоторые (несравнимые с приобретениями в Поволжье) территориальные уступки на северо-западном направлении (и эти уступленные территории были отвоеваны спустя 10 лет сыном Ивана Грозного Федором). Войну за ордынское наследство, таким образом, Иван Грозный сумел выиграть, а войну за наследство ливонское закончить с минимальными потерями. И это при том, что большую часть своего правления Ивану Грозному пришлось воевать на два, а то и на три фронта.