Истоки и смысл русского либерализма

Легко обвинять во всем либералов, когда их почти нет. Можно яростно атаковать либерализм, не задаваясь наивным вопросом, а что же это такое. В итоге либерализм станет синонимом всего чужого, иностранного, принесенного с промозглым атлантическим циклоном. Согласно этой нехитрой логике, все домашнее, привычное, традиционное ему глубоко враждебно. Отсюда же вытекают «аксиомы», в которые верят даже некоторые гуманитарии: «либерал не признает сильной государственной власти», «либерал готов принести любую жертву на алтарь частного эгоизма», «либерал — так или иначе атеист и, соответственно, вольно (что чаще бывает) или невольно способствует низвержению традиционных общественных идеалов». О последнем следует сказать особо, так как в этом утверждении заключено глубокое непонимание природы европейского либерализма.

Идея права и прав (сословий, корпораций, городов и т.д.) была глубоко укоренена и в средневековом западном обществе. Когда либералы говорили почти о том же самом, они следовали давней традиции. Слово «почти» неслучайно, за ним и скрывается та интеллектуальная революция, которая обозначила радикальный разрыв с прошлым. Либерализм начался, прежде всего, с разговора о свободе совести и свободе слова, без которой первая свобода оставалась бы пустым звуком. Для английского общества XVII столетия, разрываемого на части религиозными страстями, это стало подлинным откровением. Речь шла не о проповеди терпимости (характерно, что первые либералы отказывали в свободе совести «мерзким папистам»). В этом, прежде всего, была декларация христианского смирения. Сторонники одного вероучения (протестантского, конечно) должны были со смирением взирать, как заблуждаются их соседи, принадлежавшие другому вероучению (тоже протестантскому), обрекая себя таким образом на верную погибель. В этом был залог мира в Англии. С этим должен был считаться и государь, привыкший к уже классической норме Аугсбургского мира: cuius regio, eius religio («чья власть, того вера»).

Зарождавшийся либерализм трехсотлетней давности — это modus vivendi религиозных фанатиков.

У русского либерализма свои религиозные корни. Он верил в особых богов. Их главным пророком был тот, кого в шутку, за чашкой чая, как будто дорогого соседа по Собачьей площадке, звали Егором Федоровичем. Под этим русским именем «скрывался» Георг Вильгельм Фридрих Гегель. В него верили, порой не зная немецкого и не читая ни одного его произведения. И тем не менее Гегель проникал во все поры русской мысли. Он был из тех, кто volens nolens «перепахал» Россию. По крайней мере, для русского либерализма идеи знаменитого «врага открытого общества» стали фундаментом. По словам С.Н. Булгакова, именно этот незадачливый лектор из Берлина дал «ослепительный пример метафизики истории», своего рода парафразом которой было и «оправдание добра» В.С. Соловьева, и марксистское учение. И, наконец, сама государственная школа историографии — тоже в этом ряду.

О гегельянстве постепенно забывали. Но оно жило в пересказах, виднелось в отражениях, звучало эхом. Гегелю вторили, отрицая его. Почитали, критикуя. Цитировали, не читая.

Именно в гегельянском панлогизме коренилась вера русских либералов в высшую реальность государства и права. Отсюда же убежденность в непреложности законов общественного развития, которые так или иначе, возможно, даже вопреки желанию неразумного большинства, должны были обеспечить торжество либеральных идеалов. Либералам же в этом случае не нужно было особенно беспокоиться о социальной базе, о массовости движения. Их союзник надежнее самой многочисленной толпы: это логика истории. Время, которое с каждой минутой приближало их победу. «Конституционно-демократическая партия верит в то, что установление в России той Конституции, главные лозунги которой партия пишет на своем знамени, властно диктуется самой историей и потому должно рано или поздно осуществиться: ни больше, ни меньше не может успокоить потрясенную страну», — писал Н.И. Кареев в 1906 году, накануне созыва Первой Государственной думы. Эта вера не оставляла либералов и в самые трудные минуты. В 1920 году, уже в эмиграции, один из основателей партии кадетов И.И. Петрункевич писал: «Большевизм, сменивший царское самодержавие, — болезнь тяжкая, но не смертельная, и я по-прежнему верую, что близится время, когда путь, намеченный первой Думой, вступит в свои права и Россия снова услышит безусловно свободный голос в парламенте истинного народоправства».

Русские либералы мыслили категориями истории и нации, государства и права и в итоге оказывались значительно менее прагматичными, чем их западноевропейские коллеги. Они опасались выражать чьи-то определенные корпоративные интересы, не желая быть служками богатых покровителей. Русский либерализм упорствовал в своем желании быть антибуржуазным даже тогда, когда его представляли выходцы из буржуазии.

В этом была и сила, и слабость русского либерализма. С одной стороны, делая ставку на общенациональную поддержку, он не мог рассчитывать на деятельную помощь тех, кто ждал личного обращения и особого внимания к собственным нуждам и интересам. С другой стороны, либерал, остерегаясь политической прагматики, с неизбежностью переводил любую частную проблему на общетеоретический уровень. Он неизменно ставил перед собой высокую интеллектуальную планку, преодолевая которую, вносил свой вклад в становление концепций русского либерализма, почти всегда предполагавших метафизическое измерение.