Железом и кровью

Лицемерие обывателя многое объясняет в исторической науке. Читатель, так или иначе диктующий свою волю исследователю, как будто бы не замечает огромные лужи крови, которые брезгливо перепрыгивает. Упорно не видит звероподобную жестокость соседа, с которым каждый день здоровается на лестничной площадке. Предпочитает затыкать уши, чтобы не слышать стоны тех, что живет этажом ниже. Вокруг него творится история, а он этого не замечает. Ведь для него исторический процесс населен не людьми, а идеями, которые неизменно ведут человечество к идеалу. Он верит, что общество становится совершенней, государство — разумней, а право — гуманней. Остается лишь ждать всеобщей гармонии и тотального благополучия.

Исследователь нередко и сам из этого числа, или же он подчиняется столь влиятельному заказчику, стараясь составить собственную хронику всемирного прогресса. Оптимистическая история всегда найдет своего читателя, предпочитающего оставаться в плену у выдуманных им же химер. Такая история — бегство от истории.

Ведь суть этой науки, значительно более старой, чем наука как таковая, — глядеть в глаза страшной и неприглядной жизни, ставить неудобные ей вопросы. Например, о цене прогресса, измеряемого обычно литрами пролитой человеческой крови.

Великие реформы безжалостно ломали хребты людям. Они величественны лишь на страницах учебников. А для помещицы Раневской и ее бывшего крепостного Фирса это сплошное «несчастье». Точнее же, нескончаемая их череда. За освобождением крепостных 1861 года последовало разорение множества землевладельцев, повальное пьянство деревни, рост стоимости рабочей силы и, соответственно, существенный удар по экономике России. По словам С.М. Соловьева, Александр II пустил коней вскачь с горы и не в силах был удержать экипаж, который уверенно несся навстречу собственной гибели.

Столыпинские реформы тоже вполне заслужили эпитета «великие». Это едва ли не единственный пример попытки системного преобразования России. Масштабность замысла и непреклонность воли реформатора вроде бы должны были служить верным залогом успеха. И действительно, многое было сделано, многое было достигнуто, чему, правда, мог радоваться отнюдь не каждый земледелец. Частная собственность, врывавшаяся в крестьянскую жизнь, нередко травмировала ее. Большаку, получившему земельный надел как раз в частную собственность, конечно, следовало быть довольным правительственной политикой. Его же домочадцы могли думать иначе, в особенности если у них были напряженные отношения с главой семейства. Что делать, если домовладелец — пьяница, только и мечтавший о том, как бы выделить свой отруб, дабы поскорее продать его. Он получал землю, чтобы выгнать из дома свою же семью. Принимая все риски, правительство тем не менее вполне осознанно шло на них, делая всем известную ставку «на сильного». В противном случае следовало вовсе отказаться от идеи упрочить в России институт частной собственности. Для правительства было ясно, что прогресс имеет свою цену. И эта цена — чаще всего человеческое страдание.

Рационализация традиционного уклада жизни неминуемо его разрушала, выбрасывая крестьянина на улицу, подвергая его страданиям и лишениям. Модернизирующаяся экономика не страдает излишней чувствительностью. Неслучайно прагматичная Англия эпохи промышленного переворота предпочитала детский и женский труд, зная, что слабому можно платить меньше. В результате и в угольных шахтах Дарема и Нортумберленда трудились женщины и дети. Часто там работали по 16 часов в день. Когда десятилетние мальчики случайно засыпали, их нещадно били по голове или же окунали в чаны с холодной водой. Согласно исследованию 1828 года, мальчиков и девочек с фабрики в Лаудеме жестоко били кнутом за любую оплошность. А на фабрике в Литтоне дети отнимали корм у свиней, дабы не умереть с голода. Местное население имело все основания ненавидеть такого рода форпосты цивилизации. Порой оно восставало против них и сжигало фабрики. В этом кому-то виделись предзнаменования большого похода бедноты на дворцы. Для постороннего же наблюдателя из России в этом сказывалась «гниль» отжившей свой век западноевропейской цивилизации. Исследователь, не склонный к сентиментальности, оценивает это как необходимые издержки становления «мастерской мира».

Российская бюрократия боялась такой пролетаризации населения, настороженно относилась к урбанизации, по мере своих скромных сил пыталась оградить русское общество от западноевропейского влияния. Она не желала копировать пороки Европы, предпочитая культивировать свои собственные. При всем разнообразии этих пороков есть нечто сближающее их. Ведь в едином хронологическом ряду они и есть история человечества, которая вся написана кнутом.

Историку же остается вслушиваться в хруст костей многолетней давности, который эхом отдается и в наши дни.