Джохар Царнаев: пропавший и найденный

Как всегда происходит в Америке, то, что произошло сегодня под Бостоном, полностью вплетено в то, что было показано и произнесено, — то и другое стало нераздельным. Было два, а затем один террорист в бегах в пригороде Бостона; было два, а затем один террорист на свободе в воображении американцев. Странный пасмурный день скатился в сине-белую сверкающую ночь: Джохар Царнаев был взят целым и живым, так что, к счастью, операция прошла мирно. Конечно, полицейские и официальные служащие должны были выступить вперед, чтобы если не гарантировать арест, то хотя бы отвлекать на себя внимание. Министр юстиции США Кармен Ортис, например, заявил, что сейчас «мое приключение начинается». Так и представляешь себе реальных героев и героинь, стоящих в тени и иронически улыбающихся на позерство политиков. Но, что ни говори, в наше время невозможно отделить мысли о терроризме от мыслей о способах его репрезентации.

Неподражаемый Абботт Дж. Либлинг как-то заметил, что существуют три рода журналистов:

— репортер, который говорит о том, что видел;

— репортер-интерпретатор, который говорит, что думает о смысле им увиденного;

— и эксперт, который говорит, что он думает о смысле того, чего сам не видел.

Первые два рода, репортеры и репортеры-интерпретаторы, во многом повывелись из-за экономических обстоятельств и общего нелюбопытства. Но третий род только идет в рост и набирает силу. Мы теперь — нация экспертов, состоящая из миллионов людей, которые знают смысл всего того, что никогда не было частью их опыта.

В этом новом царстве экспертов немало парадоксов, иронии, странных героев и неожиданных прохвостов. Иногда профессиональные эксперты оказываются вытеснены любителями. Проснувшись в шесть тридцать утра в пятницу и услышав, что произошло ночью, я следовал своим собственным родовым инстинктам, отработанным Вьетнамом и Уотергейтом, войной в Персидском заливе, и включал телевизор, чтобы видеть неутихающую работу языком «экспертов по терроризму», которые, вечно понурые, испуганные, сами не знают, какого черта они всё это произносят. В течение часа, благодаря моему восемнадцатилетнему отпрыску, который перетащил меня от телевизора к компьютеру, мы узнавали имена братьев Царнаевых, их школьную историю, что-то об их занятиях борьбой, их страничках «ВКонтакте» (русский «Фейсбук»), их любимых видео на ЮТюбе и их фотографиях на ринге.

У нас уже сложилось какое-то представление о том, что это могла быть «трагедия ассимиляции и недовольства им». «Хорошая успеваемость в средней школе», «золотые боксерские перчатки»… — как же эти души стали такими, что они смогли ни с того ни с сего оставить на дороге устройство, рвущее на куски человеческую плоть, хотя рядом стоит восьмилетний мальчик с семьей? Псевдоэкспертиза официальных экспертов более чем соответствовала псевдоэкспертизе любителей. Ночная попытка повесить это дело на бедного — и конечно пропавшего без вести — индийского беженца, браунского студента, оказалась глупейшей, не говоря уже о том, что клеветнической и разбивающей сердце его семьи.

Но каковы бы ни были детали дела, это и есть трагическая история Америки, а не экзотическая повесть о людях из заморских краев. Что бы ни случалось, все это происходит здесь. Конечно, нас всегда подстерегает нечто, чего мы не ждем, но на интуитивном уровне вполне угадывается сценарий: старший брат борется с разочарованием в американской жизни, которая оказалась вовсе не такой, как он ожидал, обращается в исламский экстремизм, в котором находит для себя убежище, угрозами и обещаниями затягивает на ту же дорогу младшего брата, который не был рожден и не был предназначен для насилия. Но буквально все в нашем опыте говорит в пользу другого: это не просто «фундаментализм», но болезненное напряжение между современностью и ложными картинами «более чистого» фундаменталистского прошлого, из которых и исходят террористы.

Это американская история еще и потому, что только у нас возможна та истерическая и изолированная сверхреакция, которая становится единственным национальным нарративом. Мне довелось оказаться в Лондоне 7/7 [7 июля 2005 года], когда произошла еще более страшная и ужасающая террористическая атака, — в 7 часов вечера того же дня, когда террористы еще были на свободе (они были мертвы, но этого вообще никто не знал), красные двухэтажные автобусы ходили по расписанию, светофоры работали в обычном режиме, и хотя жизнь нельзя было считать вполне нормальной, все спешили, как и всегда, по своим делам. Решение полностью перекрыть Бостон, хотя и было принято с благими намерениями, исходя из вполне оправданных опасений, выглядит как невольная сдача, переход во власть террористического акта — и, несомненно, как готовность надолго приковать внимание всей нации к чудовищной, страшной, трагической, ужасающей, но в мировом масштабе довольно незначительной угрозе общественному спокойствию.

Токсичная смесь 24-часового вещания кабельного телевидения (помнит ли сейчас кто-нибудь имя убийцы Джанни Версаче, который привлек тогда такое же внимание, как и Джохар Царнаев сегодня) с тревожностью ожиданий новых терактов превратило пугающую историю увечий, смерти и жестокости в национальный эпос страха. Террористы хотят, как правило, одного — запугать людей; и американцы всегда платят этому дань.

Эксперты вещают нам о значении того, чего они не видели, поэты и романисты говорят о значении того, чего они не видели, но что, по крайней мере, в состоянии вообразить. Быть может, изображение терроризма в литературе, от Конрада до Апдайка (и не забудем Толстого, восхищавшегося чеченцами), сможет пролить хоть малый свет на то, как чудные дети становятся хладнокровными убийцами? Акты воображения — не то, что проекции сопереживания: первые несут в себе страх, вторые — подспорье пониманию.

Источник: The New Yorker