Тренировка по истории

— Но «Вехи»? Разве это не попытка радикальной рефлексии революционного сознания?

— Для меня остается вопросом, можно ли «Вехи» назвать рефлексией. Что такое рефлексия? Человек рефлесирует то, что не может от себя оторвать, что составляет лучшую часть его самого, — вот это рефлексия! Рефлексия — не орудие расправы с чужим или с тем, что тебе стал чужим. Предмет рефлексии — это самоуяснение через вещи, от меня неотъемлемые. Есть ли в «Вехах» этот предмет? У Бердяева, у Гершензона какое-то движение в эту сторону было, а у Струве нет, — но в «Вехах» царствует дух Струве.

Чеховым вослед Щедрину ищется какой-то другой, неполярный образ российской цивилизованности. Принципом его казался внереволюционный демократизм: активный, суверенный, не страшащийся жертв, но на отказывающийся приносить людей в жертву. В оставшиеся до революции годы намечается и не удерживается шанс русского Просвещения, в близком европейскому смысле слова…

Рефлексия возникает и пытается удержаться в культуре людей, сторонящихся действия, как, например, Шпет и Лосев, — но не удерживается. Однако несомненна непрямая рефлексия Ленина в отношении Маркса.

— Некатегорийная и неявная?

— А как иначе? Как только рефлексия становится слишком мощной, она отбирает умы у Революции. Богатая рефлексия целиком поглощает личность! Либо — вспомни юного Лукача — питает экстрему, впадая в крайние формы утопического активизма… Интереснейшая тема эта русская недорефлексия! Зато уже в культуре 20-х годов нарастает рефлексирующее начало — и его истребляют в Тридцатые. Последовательная рефлексия тяготеет не к варианту, а к альтернативе. В этом разница между поражением Бухарина и поражением Ленина.

— И все-таки, если момент поражения Ленина не тождествен триумфу Сталина, если они не совпадают в едином акте, процесс, путь от первого ко второму должен обладать некоторым единством; у него, видимо, был общий пароль?..

— Да. Этот пароль — нивелировка. Сталин был гением выравнивания, фанатиком нивелировки. И в отношении социальных условий, и в отношении национальных особенностей, существования разных форм человеческой жизнедеятельности… Этот его пафос был не чужд справедливости и на первый взгляд может показаться чем-то странным, чуть ли не сталинским «демократизмом».

Причиной поражения эпигонов Ленина, включая лучших, было сосуществование двух систем ценностей, двух нравственных шкал: то, что допустимо к людям вне Партии, неприемлемо внутри ее. Отчего такое важное место истории 1932 года — несогласие Политбюро на физическую расправу с заклейменным уже оппозиционером Рютиным? Смертная казнь вообще-то для них была обычное дело.

Сталин в этом отношении поравнял партию со всей страной. Он сделал решение вопроса о смерти и жизни одинаковым для всех. В этом гигантском выравнивании, фанатическом спазме нивелировки и мировая революция дышит в затылок, и, кстати, определенное понимание замыслов уходящего Ленина есть…

— В этом случае тебе придется доказывать, что был момент, когда Сталин побывал в шкуре умирающего Ульянова, перед ним возникла его же, ленинская дилемма? Что Сталин нечто знал?..

— Безусловно! И я отвечаю за свои слова. В конце концов, я имею право на парадокс, если другого объяснения не могу найти?! Я думаю, я его знаю лучше, чем он сам себя знал…

Обращаясь к насквозь проработанному, внутренне и стереоскопически прожитому мной уходу Ленина — всплескам, последним шагам… прострациям, уходу в себя, катастрофе одиночества — и вдруг ночным ощущениям, наитиям! Заостренной неопределенностью целого, его несочетающихся мелких фрагментов… Как вдруг из них вырастает какой-то другой Мир, который ему видится выходом… И где-то кусками, фрагментами-голограммами — а под конец страшной догадкой — приходит: Партия, то, чему посвятил он жизнь и что он сотворил, что будто бы впитало традицию совершенно оригинальным и неслыханно успешным способом, — для Партии больше нет места! Ужас не в том, что для нее нет места в ее нынешнем виде — в последних ленинских текстах-голограммах, если достроить внутреннюю речь, реконструировать вызов их неясности, — в этом Мире Партии нет места вообще!

То был его последний ужас, усугубляющий одиночество Ленина, с возвратом в детство, с нежеланием никого видеть — что увязано, естественно, и с трагедией собственной немощи и бессилия…

Вот эти фрагменты новизны, нарастая в мозгу уходящего Ленина, как-то находят Сталина и вступают с ним в странную внутреннюю перекличку, выводят из спячки, становясь нарастающим внутренним стимулом его действий. Многие отмечали, что именно с 1922 года Сталин переменился, стал другим человеком. Возведенный в генсеки, он получил подпитку для своих маний и комплексов. Где-то здесь близость к Ленину, угадывающая ход его мыслей, сдваивается с ненавистью к нему. Тайная близость питает в нем тайную ненависть.

— И, переступив через умирающего калеку, Сталин ринулся в атаку на невозможное — на партию?

— Вся его биография шла через точки, когда ему удавалось то, что все считали невозможным, — в этих удачах он получал некий импульс, толчок для следующего витка.
Думаю, первой такой точкой было смещение Троцкого с поста предреввоенсовета. Интересно признание Е. Ярославского: никто не считал это возможным, Троцкий и Красная Армия казались неразделимы. Второе сталинское чудо, конечно, 1928 год, политическое уничтожение Бухарина под флагом целиком вымышленного им «правого уклона»…

— А предшествующая борьба с оппозицией?

— Та давалась без особого труда и велась с помощью такого сильного союзника, как Бухарин. Оппозиция сама по себе не имела ясной позиции в стране. Я как-то спрашивал у одного из участников борьбы той эпохи: почему вы, оппозиция, выбрали для выступления 1925 год — один из лучших, год хозяйственного подъема? «Мы думали, что у нас есть большинство», — был весь ответ! Они слишком просто перешли из эмигрантов в государственные деятели огромной страны и были связаны каноном верности партии — каноном деления на совершаемое внутри и вне ее. Тому и другому велся отсчет по разным правилам и законам. Что было, в сущности, тоже аморально — что ж, более масштабный аморализм победил!

У оппозиции довольно было отнять Ленинград, и все было кончено. А вот попробуйте сломить в 1928 году такую троицу, как Бухарин, Рыков и Томский, — сломить нэп, трижды провозглашенный генеральной линией партии!

После того как это у него получилось, Сталин не имел сильных соперников. В беседе с Каменевым Бухарин заметил: коллективизацией Сталин ведет всех нас к гибели, погибнут все, но если только не погибнем, Сталин возглавит отступление — и снова окажется прав! Так и вышло. Только они не поняли, что для его «правоты» потребуется их гибель.

— Кто он, Сталин, — сценарист насилия?

— Скорей дозировщик и импровизатор. Как дозировщик он вообще гениален! Возьми 1938 год. Им же развернутый террор выходит из-под контроля, но Сталин тут как тут. На знаменитом январском пленуме 1939 года, где он сам избавляет свой народ от ежовщины. И Жданов — да, тот самый проклинаемый Жданов! — выступает с докладом, который страна перечитывала, как новое Евангелие… Ни одному кумиру либералов сегодня не снится популярность, какая была у Жданова после доклада. Там были и такие слова, например, что надо подходить к человеку «с оптимистической гипотезой», что перегибы — дело врагов и карьеристов, делающих карьеру на трупах.. Кульминации в истерической разрядке все это достигло, когда Жданов зачитывал справку: дана такому-то в том, что по состоянию здоровья он не может быть врагом народа. И подпись: райпсих Октябрьского района имярек!

Сталин всегда дозировал задачи в рамках сверхцели внутри тайного сценария своей нужности.

В 1930 году «ликвидация кулачества» была побочным мотивом главной задачи: скрутить середняка. Оседлать непокорного, воинственного, экономически независимого середняка, позволяющего себе решать, как быть с хлебом, — осмеливаясь диктовать его, Сталина, государству свою политику! Оседлать — и отобрать хлеб. Террором он также решал задачу замены функционера — так сказать, «сталинского середняка» — аппаратчиком. Заметьте, тот же сценарий: допустив процесс, дойдя до пика — повернуть его вспять за счет энергии самого же процесса! Деятели сталинской нормализации оказываются агентурой Гитлера и пятой колонной фашизма, а он, Сталин, опять Вызволитель: страны и целой Европы!