Диссонирующий мир. Интервью с Мишелем Фуше

Мишель Фуше — французский политолог и дипломат, директор Европейской обсерватории геополитики в Лионе.

Все страны в мире сейчас взаимосвязаны, как никогда

— В сегодняшнем мире, когда большинство стран относительно открыто, может ли геополитика все еще обуславливать взаимодействие между властью и пространством? Такое впечатление, что имеют место два разнонаправленных процесса: с одной стороны, территориализация государств — т.е. их территориальное объединение; с другой стороны, мы наблюдаем распространение рынков, увеличение количества миграционных потоков между странами и международную политическую интеграцию. Как можно объяснить эти противоречивые тенденции и одновременное уменьшение значимости границ?

— Прежде всего, давайте договоримся о том, что значит «геополитика». Геополитика изучает взаимосвязи между политическими и территориальными вопросами, не только между властью и пространством в смысле географическом. Так что определение ее шире, чем просто анализ территориальной конкуренции. Нам необходимо осознать важность способов представления и восприятий, то есть значимость когнитивных карт. Я предпочитаю такую географию, в которой описание локальной реальности и локальных взаимодействий сопровождается критикой тех, кто «производит» когнитивные карты, связанные с политическими проектами, которые не только привязаны ко времени, но и территориализованы.

То, что повсюду пространства становятся более открытыми, способствует увеличению потоков образов и представлений — потоков репрезентаций. Причем этими потоками трудно управлять, потому что это в полном смысле слова кросснациональные феномены, не подчиняющиеся ни таможенным службам, ни паспортному контролю. Оказываемое ими воздействие не поддается управлению, эта ситуация в корне отличается от дипломатических переговоров, с их обычными обсуждениями, компромиссами и коалициями. За исключением Европейского союза, мировой порядок все еще имеет «классический» вид, в духе Вестфальского договора. Так называемые «новые» государства присоединяются к этой глобальной игре, и у них тоже есть свои интересы, свои цели, свои ценности и иногда свои предложения по улучшению ситуации в мире. Ведь глобализация — это, в первую очередь, действия государств и наций. В современном мире все взаимосвязано больше, чем когда-либо, благодаря потокам коммуникации и той важности, которую теперь имеют для нас достаточно удаленные события, и тем не менее нельзя сказать, что это единый мир, в котором все в достаточной мере действуют совместно, — в основном по той причине, что в мире господствует национально ориентированное мышление. Постоянные альянсы редки («Трансатлантический» — все же исключение); вместо этого возникают ситуативные объединения, обусловленные конкретными проблемами. Так, например, в рамках Большой двадцатки Европа, Бразилия и Индия могут быть заодно в том, что касается обесценивания китайского юаня, но могут иметь различные мнения по ситуации в Ливии или в Сирии в рамках Совета безопасности ООН.

Я бы сказал, что мы живем в «расстроенном», диссонирующем мире, в музыкальном смысле этого слова: будто у оркестра нет дирижера. Можно было бы сказать, что США выполняют эту задачу, но далеко не всегда им это удается: каждый хочет играть свою собственную партию, даже внутри таких объединений, как ООН, Всемирная торговая организация и т.д. Ситуация неопределенности. Никто словно бы не отвечает за происходящее в мире, каждая страна, каждая нация действует в своих интересах. Так что открытость не ослабляет государственность. Напротив, государство утверждает себя где только может, сообразно внутренней логике. Международная система, таким образом, по-прежнему характеризуется важностью национальных государств. Та система, которая возникла в рамках ООН, представляет собой замысловатую головоломку из отдельных держав. В Международном валютном фонде квоты устанавливаются не для региональных организаций, а для стран. По сравнению с региональными организациями национальные государства все еще широко представлены на мировой арене.

В то же время международные рынки, коммерческие банки и рейтинговые агентства получили возможность формировать имидж стран и влиять на их репутацию, а значит, и на степень доверия, которое они внушают инвесторам и кредиторам. Это несколько уменьшает степень суверенности государства. Тут тоже можно использовать геополитический анализ, но акцент будет уже другим: это будет не столько идеологически-стратегический анализ, сколько финансово-экономический, конечно, за исключением тех зон, где исламистская политика предпринимает усилия по восстановлению своего влияния, а это примерно пятая часть населения планеты.

Но тут необходимо поразмыслить о понятии стратегической автономии. Что означает суверенность во взаимосвязанном и диссонирующем мире? Как географ я должен заметить, что даже нематериальные потоки, финансовые или электронные (например, электронная почта), осуществляются при помощи материальной инфраструктуры. И это еще в большей степени справедливо для хранения большого количества данных. Центральные серверы, используемые в IT-бизнесе, охраняются так же тщательно, как и ядерные энергетические установки, и местонахождение их в гораздо большей степени засекречено. Значит, эти хранилища и виртуальные потоки имеют весьма реальное территориальное измерение. Финансовые рынки, связанные с ними, тоже имеют пространственную структуру. Эту пространственную структуру составляют центр и периферия: те, кто отдает приказы, и те, кто их выполняет. Несколько финансовых центров организуют деятельность во всех двадцати четырех часовых поясах планеты: Чикаго и Нью-Йорк — финансовые центры, которые конкурируют с Лондоном, Франкфуртом, Дубаем, Мумбаи, Сингапуром, Гонконгом, Токио и Сан-Франциско. Это полный цикл: здесь нет места нововведениям, хотя баланс сил периодически меняется и в схватку вступают то одни центры, то другие.

«Территориализацию» следует понимать практически буквально: в первую очередь как увеличение территории и расширение культивации и добычи, как в море, так и на суше. Удивительно, что сейчас существует общая тенденция к территориализации водных пространств, отныне это называется «маритимизацией». Континентальное мышление теперь относимо к пространству моря. Опыт Китая — это крайний случай, когда особые экономические зоны считаются полностью независимыми. Мы наблюдаем некое соревнование по демаркации водных пространств — это последняя стадия территориализации. Мы определенно вступаем в период, когда границы утверждаются вновь.

Этот процесс протекает в полном соответствии с диалектикой открытости и обособленности: «открытость» — это двигатель глобализации, а «обособленность» возникает в результате поиска безопасности. Такой вот диалектический анализ, предложенный Жаном Готтманом, франко-американским географом, и недооцененный во Франции, проясняет многое. Консервативный путь развития, избранный некоторыми арабскими государствами, несомненно, является реакцией на глобализацию; они вернулись к традиционным ценностям, лежащим в основе коллективных предпочтений, и отказываются от открытости, которую «импортировала» эпоха модерна. Я думаю, что подобный диалектический подход — та схема интерпретации, которую следует постоянно пересматривать и применять ее к новым обстоятельствам. Мирей Делма-Марти приходит к похожим выводам в отношении права, когда говорит о противоречиях между глобализацией и ужесточением ограничений в сфере международной миграции, возрастании социальной эксклюзии и причинении вреда окружающей среде [1].

Конфликт репрезентаций

— Вам принадлежит выражение «борьба когнитивных карт» (la bataille des cartes), которое означает, что представления, применяемые другими, как и наши собственные представления, могут быть источником конфликта или сотрудничества. Насколько изменились представления о мире со времен холодной войны? Кто сегодня обладает достаточной властью, легитимностью и силой, чтобы создавать подобные интерпретации или дискурсы? Другими словами, у кого сейчас ключ к новой коллективной географии?

— С точки зрения этимологии, география — это описание мира. Ни один разумный человек не станет утверждать, что обладает точным видением мира, как он есть. В мире всегда есть что-то, что еще только предстоит обнаружить. Описания всегда обусловлены временем и местом и столь же субъективны, как объективны. География должна одновременно учитывать и реальность определенного пространства, и дискурс о нем, его представление — совокупность образов, дискурсов и корреляций, связанных с определенной территорией. Так что подходящим словом здесь будет «фрагмент описания», потому что селективное видение международной обстановки неизбежно, эта селективность обусловлена знанием, интересами или субъективностью тех, кто занимается описаниями.

Понятие «борьба когнитивных карт» описывает перераспределение сил между странами в контексте новейшего этапа глобализации. Я в той же мере не верю в конфликт цивилизаций, в какой верю в конфликт репрезентаций. Во времена холодной войны господствовала идеологическая и стратегическая репрезентация, основанная на соперничестве между двумя системами, где третий мир выступал в качестве арены боевых действий. За последние двадцать лет репрезентации изменились и Запад предпринял что-то вроде крестового похода, чтобы распространить ценности, модели управления и экономические идеи на этой стадии развития мира, ориентированной на Запад (в первую очередь на США). Текущий кризис и напряжение происходят из-за этого, так как мы еще не все выплатили по счетам за эти вторжения Запада (Ирак, Афганистан и т.д.). В настоящий момент международный рынок идей диверсифицируется, начинает устанавливаться разнообразие репрезентаций как таковое. Западные ценности, процедуры и институты ставятся под сомнение, и принимаются иные модели развития — особенно в Африке, — примером для которых послужили Китай и Индия, их экономические достижения.

Текущая «битва когнитивных карт» происходит в этой новой конфигурации, при другом распределении сил и влияния, и, таким образом, «геополитические проекты» нарушают старый порядок. Необходимо попытаться понять, какие различные видения и намерения существуют в мире, хотя бы для того чтобы определить возможные точки сближения — так, скажем, проблемы, актуальные для Африки, представляют интерес также для Франции, Бразилии или Турции. Это государства, находящиеся в переходном периоде, — в такой фазе развития, когда они ищут свое «место под солнцем», как во времена Вильгельма II. Они стремятся выглядеть заметными, а не только выйти на рынок; стремятся стать приметными и обрести признание, а также разрушить установленный западный порядок, а возможно, и слабо представляют себе степень взаимозависимости между странами.

(Говорить о «деглобализации» — это все равно что отрицать существующую взаимозависимость. Даже в США общественность практически не отдает себе отчета в том, что существенная часть ВВП (32%) зависит от внешней торговли, а это важная мера экономической взаимосвязи.)

Все это говорит о том, что следует еще раз подумать, какую степень глобализации общество готово принять, и снова возвращает нас к вопросу о том, какие политические меры нужно предпринять, чтобы совместить «обособленность», «открытость» и «безопасность». Говоря коротко, как совместить безопасность и свободу?

Современная ситуация требует пересмотра наших когнитивных карт: кем мы хотим быть в этом мире — таком, каким он, к несчастью, явлен? Тут ведь потребуются и некоторые усилия, направленные на то, чтобы разобраться в когнитивных картах остальных: таково предварительное требование возможности грядущего перераспределения сил.

Эта новейшая политическая география — весьма интересная вещь: например, некоторые немецкие аналитики сейчас говорят о Франции как о стране, «клонящейся к закату» (absteigend). Это уменьшает способность Франции воздействовать на Берлин в процессе принятия решений по общеевропейским вопросам; но в то же время и демонстрирует, что в интересах Германии иметь Францию в качестве более сильного партнера.

По понятным «техническим» причинам идеи, образы и эмоции легко передаются (пере-мещаются). Это и объясняет распространенность нового типа власти. Для того чтобы быть принятой, власть должна продемонстрировать, что она является «мягкой» (soft), или «разумной» (smart) (что в последнем случае — синтез “soft” и “hard” power). В результате роста взаимозависимости возникают т.н. «стратегии воздействия» (при посредстве языка, культуры, дипломатии и «привлечения» (иностранные студенты)).

Различные страны имитируют американские и даже китайские стратегии, не отдавая себе отчета в том, что американская «мягкая власть» основывается на действии, тесно связанном с наличием в американском обществе разнообразных свобод.

Таким образом, глобализация втягивает нас в игру репрезентаций, которую мы не контролируем. Коллективная география действует без участия «контрольно-диспетчерских пунктов». Приходит время усомниться в том, что западное видение мира является универсальным: на это укажут индийские мыслители, сингапурские интеллектуалы или китайские эксперты, близкие к политическим или властным кругам. Они, таким образом, противопоставят демократии преимущества собственных режимов и подчеркнут недостаточную результативность наших «демократических режимов» (если уж рассуждать об экономическом росте) или наших частых военных вторжений. Я завершаю свою книгу вопросом: действительно ли универсальное благо является благом «всеобщим»?

Границы сегодня: ни открыты, ни закрыты

— То есть, на ваш взгляд, границы сегодня — это больше не линии, а множество точек, в которых осуществляется пересечение?

— На самом деле, многие границы являются закрытыми; еще большее количество закрыто нелегально; а другие являются предметом дискуссий и судебных разбирательств с учетом рубежей новых государств. Границы все еще важны для государств, дипломатов, ООН, Международного и арбитражных судов. Поэтому я не думаю, что произошло размывание или исчезновение границ, в политическом смысле. С другой стороны, да, конечно, произошло некоторое ослабление международного контроля. Шенгенская зона в этом смысле уникальна. В других регионах, таких как Юго-Восточная Азия, пересечение границ не так-то просто. Европа — исключение: внутри нее вероятно свободное передвижение, а вне ее европейцам нужно не так уж много виз. Такая исключительная асимметрия работает на Европу. В недавно образовавшихся государствах преобладает ментальность противодействия или закрытости. С какой точки зрения ни смотри на последние двадцать лет, вывод напрашивается сам собой: вместо размывания или отмены границ мы наблюдаем какую-то одержимость ими.

«Граница» — это линия, которая пересекается при движении из государства в государство, неважно, открыта она или закрыта, контролируется или нет и требуется ли виза для ее пересечения. Исключительным примером здесь может служить Швейцария, въезд в которую как в шенгенское государство свободный, но которая, поскольку не является членом Европейского союза, продолжает досматривать ввозимые товары.

Итак, границу более чем следует рассматривать как множество пунктов, в которых ее пересекают. Этих пересечений действительно немало, так как движение становится все более интенсивным. Но способов регулирования этих пересечений все еще крайне много: визы, таможенные сборы, порядок и цена прохождения границ. Если вкратце, я считаю, что необходимо избегать дихотомии «открытое» versus «закрытое». Упразднение внутренних границ Европы слишком сильно повлияло на отношение к данному вопросу, как и падение Берлинской стены, и теперь уже кажется само собой разумеющимся, что открытость или упразднение границ — это идеал.

— Какова типичная граница начала XXI века? Это ограждение, как в Израиле или Мексике и т.д., или это нечто менее материальное? Если сформулировать более общий вопрос: как изменилось функционирование границ в последние годы?

— Типичная граница одновременно и открыта, и закрыта: она открыта для тех, кто ее легально пересекает, она открыта для товаров и идей; но она закрыта для нелегалов, нежелательных индивидов — для тех, кто ищет пристанище, «убежище» и т.д. Еще раз повторюсь: мир сегодня очень диссонантен, и существует тенденция к увеличению количества преград и технических средств контроля, начиная от ограниченных и контролируемых рынков. Цель — упорядочить, оптимизировать и в то же время контролировать все. Типичная граница все больше приближается к европейской модели: свободное перемещение после прохождения контроля и довольно-таки интенсивное движение. Очевидно, что на самом деле существует гораздо больше типов границ, от совершенно открытых до закрытых абсолютно. Даже между США и Канадой есть несколько возможных способов пересечения границы, в зависимости от статуса человека. Так что типичная граница — открытая, но все же имеющая определенные фильтры.

— В Европе традиционное функционирование границ рассматривается как их установление посредством движения фронтира? Следует ли рассматривать европейские границы как инструмент преодоления ограничений, как путь усиления политических трансформаций?

— Да, конечно, в этом есть элементы трансформационной дипломатии, чего в Москве не могли не заметить. Европейская политика, так называемая «политика соседства», — это асимметричная модель, предназначенная для того, чтобы переориентировать периферию на новый центр. Термином «фронтир» обозначают продвижение на Запад, имевшее место в истории Соединенных Штатов. Расширение Европейского союза и Североатлантического альянса повторяет ту же экспансию, на сей раз осуществляемую на Восток, в направлении европейского континента. Для Польши это основная модель собственных отношений с Белоруссией, Украиной и даже Грузией. Поляки разработали свою восточную политику в стиле германской Ostpolitik с тем, чтобы изменять некоторые границы. Их конечная цель — присоединить к Польше территории, находящиеся между Польшей и Западной Россией, в целях безопасности. Этот план совмещает в себе идею продвижения фронтира на Восток, чтобы сдерживать Россию [2], и идею линейной границы на Западе, между Польшей и Германией. Американская идея продолжает существовать в понимании фронтира как чего-то неограниченного. Противоположные представления о границах как о контролируемых и линейных более свойственны Китаю, России или Японии.

— Политическая деятельность диаспор, предпринимаемая ими по собственной инициативе, с подачи родной страны или страны пребывания, приводит к растущему разрыву между территорией, «независимостью» и «гражданственностью». Диаспоры не ставят под сомнение постоянство границ?

— Я не заметил никаких признаков прекращения связей между родной страной и странами пребывания. В настоящее время диаспоры действуют в интересах родных стран — например, китайцы или индийцы из Силиконовой долины, инвестирующие в Индию, и т.д. Можно выстроить типологию диаспор, основываясь на степени важности связей с общиной, которые им удалось сохранить. По крайней мере в течение последних двадцати лет диаспоры из Восточной Европы, проживающие на территории Соединенных Штатов, играли крайне важную роль в политических преобразованиях в Европе. Некоторые из этих людей возвращались в свои страны, чтобы осуществлять правление. В начале 2000-х три прибалтийских президента были североамериканцами: Вайра Вике-Фрейберга, подданная Канады (в Латвии); Тоомас Хендрик Ильвес, подданный Швеции, затем США (в Эстонии); и Валдас Адамкус, подданный США (в Литве). Диаспоры сохраняют старые когнитивные карты и отнюдь не всегда действуют в интересах своей родной страны (например, Армения, Ливия).

Арабский мир как усилитель репрезентаций

— То, что Арабская весна распространялась так быстро, как-нибудь повлияло на ваши взгляды на роль границ и на силу коллективных репрезентаций?

Одно из важных следствий Арабской весны — это то, что она заставила нас назвать вещи своими именами: например, заставила нас, европейцев, говорить об арабском мире, а не о «Средиземноморском регионе». Когнитивная карта «Средиземноморья» маскировала неоколониальную интенцию в духе Сен-Симона: желание доминировать.

Средиземноморье Фердинанда Броделя было придумано в Западной Европе. Понятие «арабский мир» — тоже репрезентация. В арабском языке различаются понятия «арабский мир» (Al-Ālam al-Arabî) и «арабская нация» (Al umma al Arabia). Арабская нация больше не актуальна. Националисты мертвы или исчезли, Саддам Хусейн повешен, клан Башара Асада теперь — только кучка религиозных меньшинств, Организацию освобождения Палестины — сторонников палестинского национального проекта — разгромил «Хамас», т.е. локальное египетское подразделение «Братьев-мусульман». Такое ощущение, что в течение нескольких десятилетий деятельность Запада в арабском мире была направлена на то, чтобы ослабить лидеров, использующих репрезентации арабского или персидского национализма, расчищая дорогу приверженцам консервативных убеждений (или чтобы Иран и Ирак контролировали аятоллы). Но с 2011 года арабский мир превратился в неиссякаемый источник интерпретаций (одна из которых усиливает другую), порождаемых национальными движениями повсюду, даже в Иордании, в Персидском заливе, а вскоре и в Саудовской Аравии. С этой точки зрения, модель национального государства, унаследованная от франко-английских соглашений по границам, была еще усилена в результате арабских революций. Конституционные дебаты в данном случае полезны — когда речь идет о разграничении между «публичной» и «приватной» сферами, между сферой «религии» и сферой «государства», о «роли женщин», «равных правах» и т.д. Но консолидация этих государств сталкивается с проблемой распространения проявлений джихада в международном масштабе, и это самый большой стратегический вызов. Выбор за европейцами! Стремиться ли понять происходящие изменения (а они грозят еще продолжиться); участвовать ли в них; выстроить ли позитивные взаимоотношения с этими странами, которые уже здесь, у наших границ, и здесь они и останутся [3].

Беседовала Полин Перетц, перевод Джона Цвеспера

Примечания

↑1. Delmas-Marty M. Résister, responsabiliser, anticiper. P.: Le Seuil, 2013.

↑2. Cм. Les frontières de l’europe: dialogue entre Michel Foucher et Bronislaw Geremek (a conversation that took place in Warsaw in 1992). Fondation Robert Schuman. Entretiens d’Europe. No. 27, 28. July 2008.

↑3. Foucher M. 2031 en Méditerranée, nos futurs, l’avenir d’une representation // Cahiers du Centre régional de la Méditerranée (CEREM). Marseille, 2013.

Источник: Books and Ideas.net