Аутсайдер — человек вопроса. № 1

Игорь Шехтер

С ДЕТСТВА — И НАВСЕГДА

Шехтер Игорь Юрьевич (род. в 1918 г.) — уроженец Симферополя, филолог и психолингвист, член-корреспондент Академии гуманитарных исследований, заведующий кафедрой, профессор Нового гуманитарного университета в Москве.

Основатель авторской психолингвистической школы, разрабатывающей в теории и на практике представления о языке и речи как об особых личностных явлениях, которые в значительной мере определяются доминированием непрограммируемых порождаемых смыслов и бесконечностью индивидуально-личностной вселенной на протяжении всей жизни человека. Создатель концепции эмоционально-смыслового подхода к языку и мышлению. Им и его учениками разработаны методики обучения чужому языку. Создано более 20 подобных практических курсов. Их освоили сотни тысяч человек за 26 лет распространения этого уникального опыта у нас и за рубежом.

Офицер, участник Великой Отечественной войны.

Друг и приятель Гефтера со школьных лет… И — навсегда.

Годы — быть может, то самое прочное основание, что дает возможность объективнее судить о прожитом, избегая прямолинейности сопоставлений «белое – черное».

Я, Миша, наши сверстники были с детства захвачены порывом продолжения революции. И о тех днях нашего детства, юности можем искренне сказать, что гордимся ими. За нами не числится поступков, способных отягощать совесть и воспоминания. Мы жили… И считали невозможным для себя многое из того, с чем люди нынешнего времени спокойно примирились. И понятие правды было у нас свое, потому как мы полагали, что за нами прежде всего правда историческая, победа революции и приход к власти народа. Да, мы веровали, что народ пришел к власти, взял ее в свои руки, а руководство партии и было освобождением людей от тех пут, что связывали его при прежнем, царском режиме. Кроме того, понятие свободы включало особый моральный кодекс, без его афиширования и называния: мы знали, что имели право отстаивать собственные интересы в соответствии с интересами общества, что могли распоряжаться собой и своим временем так, чтобы другим было хорошо, пусть даже в тех узких рамках возможностей тогдашней школьной и комсомольской жизни 30-х годов. Этими чувствами и таким сознанием было наполнено ежедневное наше с детства бытие. И Миша был среди нас уже тогда, в детстве, одним из самых видных и интересных ребят. Общение с ним каждому давало очень много, помогало развивать свои лучшие качества, в особенности — чистоту и преданность идеям.

Мы жили в Крыму, в Симферополе, были детьми, подростками, но быстро созревшими. Вероятно, часы истории бежали тогда скорее, как всегда бывает в поры революций (не в пример временам застоя). Взрослели мы раньше. И рано втягивало нас в орбиты общественных отношений, в движение больших масс людей, заставляя многое прозревать и понимать.

Миша был талантлив с детства. Он очень много читал, был истинным эрудитом. И к чести его сказать, оставался скромным. Никогда не выставлял напоказ, не демонстрировал превосходства в смекалке и знаниях. Была у нас такая форма состязаний, нечто вроде нынешнего «Что? Где? Когда?», но без призов и без рулеток. Называлось это академбои. Каждая школа выставляла свою команду. Проходили такие бои и между школами Симферополя. Команда, в которой бывал Миша, естественно, брала первое место. Он всегда выручал всех, даже физиков и математиков, когда вопросы касались этих областей, а не гуманитарных наук. Хотя с ранних лет было ясно: он пойдет по линии социальных знаний.

Он со школьных лет по успехам был на первых местах. Но не в смысле вундеркинизма, который претил нам всем. Такое свойство считали мы явлением мелкобуржуазным и кичливым. Его же эрудиция была жадной потребностью овладения богатствами всех знаний, какие мыслимо было получить. Это нас больше вдохновляло, нежели мелкое стремление противопоставить себя другому всезнайке, доказывая, что ты сильнее. Миша был скромен. И всегда радовался за других, когда и у них что-то получалось хорошо. Чужой успех становился и его собственным праздником. Общение с ним и в этом смысле радовало нас открытостью, широкими качествами души и характера.

Откуда они? Семья его была интеллигентная. Жили в квартирке в каменном доме напротив Греческой церкви, на втором этаже. В их квартирке буквально пахло чистотой. И сам Миша всегда был очень опрятным, чистеньким, аккуратным. Это тоже интеллигентность, которая входила в норму.

И еще с тех пор запомнившееся. С ним все и сразу становилось ясным, понятным: и что он собой представляет, и как хорошо, что мы в это время живем все вместе… Было ясным и главное — простота, не возвеличивающая одного и не принижающая другого человека, пусть даже ребенка. Очевидно, этому содействовала эпоха: в ней доминировали скромность и растворение своего Я в общем деле, что в те годы считалось достоинством общественного человека. Оно было свойственно Мише, и он сознательно сам развивал это в себе.

С детства много и серьезно занимаясь общественной деятельностью, Миша общался с руководством Крымской Республики — партийным, советским. И это, видимо, давало ему возможность более масштабно видеть то, что происходило, и оценивать вернее. Он был еще школьником, но горизонт его мышления уже тогда был значительно шире школьно-ученического уровня.

Еще одна особенность, о которой мне приятно вспомнить. Он восхитительно говорил, превосходно владел речью.

Было время многочисленных митингов и больших собраний. Наметился и особый тип советского говоруна, выступавшего для того, чтоб быть примеченным слушателями и начальством. Такому и говорить подчас было нечего, но талдычились трафаретные обороты, известные лозунги… Надо сказать, что порой и такое пустозвонство слушалось, производило впечатление, ведь оно еще не затвердело в устойчивой типологии, которая лишь начинала складываться. А Миша всегда был иным. Ему внимали, в него вслушивались действительно с удовольствием. Смысловая глубина бывала в его речах — наподобие последействия: вроде бы уже все высказал, но при этом нечто оставалось недосказанным, лишь намеченным, что можно было додумать самому. Глубина недосказанности притягивала внимание не только подростков, но и взрослых. К тому же речи его ораторски были очень хорошо оформлены. И за это его любили слушать. Узнавали, будет ли говорить Миша Гефтер, и специально ходили на его выступления.

В прочем же это был нормальный мальчик. Как все дети, увлекался играми, прогулками, поездками, разговорами на любые темы. Только доминантой всегда оставалась работа общественная, общественная мысль. Поэтому мы все ожидали: быть ему очень известным философом или историком, ибо целенаправленно он к этому шел. Так и случилось. Не легкой ценой досталось, но его вклад в область социальных наук значителен. И тот вес, который он имеет в глазах многих, не случаен…

Окончив школу, мы поехали в Москву и поступили учиться. Я — по линии филологической пошел, он — на исторической факультет.

Дальше был 37й… Это напрямую захлестнуло и его, и меня. У меня забрали отца, у Миши посадили дядю. Многое в жизни осложнилось. Но ни он, ни я не помышляли усомниться в стержневых идейных основах. Просто пришлось пересмотреть некоторые положения конкретно-исторического характера: так ли следует строить новое… В том же, что переустройство мира неизбежно, сомнений не возникало. Марксистское мировоззрение было и его философским мировосприятием. Оно оставалось главным, несмотря на репрессии и судьбу, что испытывала всех нас.

Затем война… Миша был ранен. Я тоже на фронте получил ранение. Однажды, на время приехав в Москву, я отыскал его. Он проходил лечение в госпитале, помещавшемся в здании Института курортологии. Отчетливо помню ту нашу встречу оттого еще, что шла война, — любой разговор мог оказаться последним. Он спустился вниз по лестнице в больничном халате, рука на перевязи. Я был тогда ранен не тяжело, мне было скоро уже на фронт. Разговор типично военного времени: о бойцах, что лежали с ним, из каких они дивизий, в каких частях командиры проявляли особую храбрость. Он и тогда настойчиво думал над разнообразием возможных подходов к ратному делу, к командованию частями. Как всегда размышлял, оставался верным себе.

После войны встречались не столь часто. Каждый ушел в свое, был поглощен собственной профессией. А через много лет повстречались вновь. Когда мне пришлось заняться научной разработкой принципиально новых подходов к пониманию механизмов мышления и речи, Миша был мне просто необходим для проверки собственных предположений и гипотез. Есть особая трудность при утверждении неординарных подходов в гуманитарных областях (быть может, в точных легче отыскать доказательства логическим путем или с помощью математического аппарата), мне же правоту приходилось отстаивать долго и обстоятельно, примеры не всегда оказывались убедительными, необходима была многолетняя практика с сопоставимыми и яркими результатами. Нужна была и тщательная аргументация теории. И Миша поддержал. Не только в постановке вопросов, но помог развить глубже некоторые положения, наметил целый ряд направлений для исследований и наблюдений, которые в конечном счете и привели меня к стабильным результатам и нетривиальным выводам. Ныне это направление новых подходов к овладению иностранными языками, которые разрабатываются под моим руководством, дает нам особые ключи к пониманию того, как человек осваивает речь, как мыслит. Наша область — весьма перспективный полигон для испытания методов обучения языку без грамматических правил, без зазубривания теории. В центре идеи — человек и речь как компонент структуры личности, как актуализация человеческого Я и всего его потенциала. Потому и подход к изучению языку и понимания речи особый. Общение с Мишей помогло мне дальше продвинуться и расширить области исследований.

Когда мы занимаемся проблемами речи, то оказываемся на перекрестии, где сопрягаются и мои интересы филолога, и его интересы историка. Так было. Меня, надеюсь, в дальнейшем ждут не менее интересные встречи с ним и с его новыми книгами.

Июль 1993