Аутсайдер — человек вопроса. № 1

Михаил Гефтер

История Моего Современника: глава 1.

Зимним днем начала 1994 года с М.Я. Гефтером встретился американский историк Леопольд Хэимсон. Для беседы о думских выборах, политике, о российских трудностях, невзгодах… Но именно в эту встречу Хэимсон поставил задачей не просто выслушать российского эксперта, но и понять, какой прежний житейский опыт определил нынешние гефтеровские суждения. Потому разговор тогда свернул в русло, о котором как раз речь в этом разделе: о детстве, о переживаниях юности, как к Мише Гефтеру пришел интерес к истории, как становился он историком…

«Мне кажется, пройдено несколько жизней, — начал тогда М.Я. — и они в обратной перспективе складываются в «Историю моего современника», то есть не биографию в узком смысле, а в рассказ об уже не существующих людях, одного из которых я знаю подробнее, чем остальных…»

Такой зачин определил прием: Гефтер стал говорить о себе в третьем лице, повествуя о Мальчике, близком ему с давних лет. (Правда, порой сбиваясь с «он» на «я», — когда подробности задевали то, что так и не зарубцевалось…)

Ход этот ему пришелся, и после он занес в блокнот некоторые фрагменты, дополняя деталями и подробностями об эпохе времени плюсквамперфект.

В одном южном городе жил Мальчик. Почти все детство его прошло без отца, но были мама и любимая бабушка — очень интересный человек, очень важный для Мальчика.

Бабушка — уроженка Херсона. Ее мать рано умерла, и она, старшая дочь, стала главой семьи. Ее рано выдали замуж за пожилого человека — вдовца, довольно известного просветителя, казенного херсонского раввина, устроителя еврейских школ по всей Таврической губернии.

У дедушки Мальчика были довольно известные дети, среди которых особо знаменит одесский юрист Герман Блюменфельд. О нем даже есть статья в еврейской энциклопедии.

Бабушка окончила всего два класса, но была умна, талантлива в рассказах, читала все книжки, которыми увлекался Мальчик. С детства обделенный тем, что связывают с материальным достатком, при ней он чувствовал себя свободным и защищенным. Рядом было доброе, чуткое существо, хорошо его понимавшее, никогда не теснившее свободы, никогда не стремившееся им руководить…

Помните, Герцен в «Былом и думах» рассказы своей няни о событиях и подвигах войны двенадцатого года называл «Илиадой» и «Одиссеей» своего детства… Для Мальчика тем же были рассказы о еврейских погромах в Одессе 1905 года. Он просил повторять их вновь и вновь, уже заранее зная, что будет. Но всякий раз с замиранием ждал момент, когда погромщики приближаются: пьяные лица, грубые крики, угрозы, вопли… Вламываются, вот они уже на ступенях и — кульминация: с двух сторон дома выходят знаменитые одесские защитники. Их называли аиды-самооборонщики. Стреляют из браунингов в эту погромную толпу и разгоняют ее.

Так впервые в детстве пришла к нему История.

Он жил, как и другие в то время, открытым всему совершающемуся… Послереволюционное поколение. Революция — еще вчерашний день. Она была в людях, в рассказах, в легендах. Это формировало отношение к жизни.

— ВЫ РОДИЛИСЬ В КАКОМ ГОДУ?

— В 1918-м. И что важно — в Крыму, где рядом жили немцы, болгары, татары, евреи, русские, греки, украинцы. Национального момента как значимого сюжета не существовало. Таким же естественным с детства был интернационализм, который потом — естественно же — перешел в космополитизм.

В детстве не было ощущения железного занавеса, граница — да, мы и другой мир, но и он, другой, незримо духовно присутствовал в его жизни.

Ощущение, что ты закупорен живьем, поразило того Мальчика позже, в достаточно зрелые годы. А до того — Мир, весь МИР у тебя дома. Детство — это Китай, Кантонская коммуна, студенческие годы — Испания, австрийские шуцбундовцы, потом — перелом, где рядом сомнение и надежда: безмерно далекая от коммунизма Англия в единоборстве с «тысячелетним райхом»… Но чем дальше, тем трещины глубже…

Железный занавес надо было сначала опознать — и не внешние только тому препоны, но и внутренние. Особенно внутренние. Не обманусь, сказав: ОН взрослел не одноразовым сенсационным отрицанием, а поисками возможностей удержать замысел ЧЕЛОВЕЧЕСТВА, освободить его от крови, спекшейся в каноне. Свободы, видимо, не достиг. Быть может, застрял в добровольной несвободе, наивно полагая, что она не лишняя для тех, кто после…

…Далеко ли от Трои до Итаки?

Слово не только укорачивает дороги, но и длит их, делая все более петлистыми; ибо жаждущему прозреть надобен срок, отпускаемый не песочными часами, а тем временем, которое пространство сомнения (того, что предшествует действию, и того, что сопровождает его).

Тот Мальчик — из сомневающихся. Но сомнение его не из авангардных, напротив — с постоянством запаздывания. Я привык к этому. И не сетую. Даже нахожу преимущество. Вернее, находил — задним числом.

Взгляд назад отыскивает точки слома. Вероятного. Совсем близкого, но все же не окончательного. Что же мешало окончательности? Случай. Стечение обстоятельств, из которых самые обстоятельные — люди. Везение на них — какое иное имя этому, кроме как счастье.

А костные мозоли — воспоминанием. Не исключено, что примысливаю, перебрасываясь из позднего в раннее. У этого искажения, однако, свое право быть; но и потери не малы. С каждым забытым отрезком пути теряешь себя — свой сквозной ход.

Все-таки тот Мальчик — ты. Не открещивайся от него. Не переотягощай укорами.

Если к тебе ЧТО-ТО явилось, то ведь не само по себе, даже если эстафетой из «среды». И ты — себе — соавтор. Пусть малость, но твоя. В конце жизни пуще всего ласкают слух признания, хвалы. Но самому дороже далекие первые робкие шаги по земле, туманные завязи непроизнесенных слов.

Был ли огражден от инаких соблазнов колючей проволокой? Каюсь: не замечал. Долго не замечал. Может, потому, что инстинктом самосохранности держался дальше от опасного края, ближе к «золотой середине»? Не исключаю. Страх — один из генеральных сюжетов моей жизни, а она едва ли не вся — территория, которой тот стремился овладеть…

С давнего утра, когда в сознание навсегда впечатался оттиск — след на стене и ставне окровавленной ладони звавшего к спасению человека. Его ограбили и зарезали. Когда я с закадычным другом Сережей Елисеевым выскочил на улицу, труп уже унесли. Лишь на окне первого этажа дома, что был наискось от нашего, — загустевшие следы крови. Ставни оставались закрытыми, как и ночью, когда происходило действо между людьми, называемое убийством… То, в котором, кроме убийц и жертвы, участвуют в л а д е л ь ц ы неоткрывающихся ставен.

Таким оно вошло в меня, упорно воспроизводясь во снах. Оно как бы растворилось в происходившем затем со мною и вокруг. Я боялся быть убитым. Но еще больше страшился тех ставен. Они множились, ветвились, у них были лица — морды, без глаз, с застывшей улыбкой отказа, столь очевидного, так понятного, требовавшего от меня согласия и участия. Именно: согласия, реализуемого в участии.

«Убить — это обеспечить свое существование», — фраза из текста Армана Гатти, французского драматурга и режиссера, в прошлом узника нацистского лагеря и участника Сопротивления. Гатти неостановимо сосредоточен на коллизии совместности в убийстве. И его мучило очевидное: без молчащих соучастников убийству не сотвориться…

— А ПОЛИТИЧЕСКИЕ ПРИСТРАСТИЯ У НАШЕГО МАЛЬЧИКА СКЛАДЫВАЮТСЯ ПОД ЧЬИМ-ТО ВЛИЯНИЕМ?

— Полагаю, определяются школой, где он был общественником. Рано в эту сторону повело. Активный пионер, комсомолец, член президиума Крымского областного бюро пионеров…

— ВЫ ОКОНЧИЛИ ШКОЛУ В КАКОМ ГОДУ?

— В 1935-м.

— ХОТЕЛОСЬ БЫ БОЛЬШЕ ПОГОВОРИТЬ О ПОЛИТИКЕ. МЫ ДОШЛИ ДО 1935-ГО ГОДА. ВЫ ВЕРИТЕ В СТАЛИНА, УБЕЖДЕНЫ: ЖИЗНЬ БУДЕТ ВЕСЕЛАЯ?

— Безусловно.

— И НИКАКИХ СОМНЕНИЙ?

— Сомнений не было. Их быть не могло у такого Мальчика, как я. Но парадоксально: Мальчик, поскольку не сомневался, позволял себе вслух говорить то, что думал.

— И ЧТО ДУМАЛ МАЛЬЧИК?

— Что жизнь не состоит только из Сталина и бабушки. Есть еще директора школ, секретари комсомольских организаций, горкома, райкома. Мальчик славился тем, что был открытым, откровенным, порой дерзким. Однажды он написал письмо секретарю ЦК ВКП(б) Украины П. Постышеву, жаловался на то, что местные власти неправильно обходятся со школой, в которой он учился. Постышев ответил ему письмом. Секретарь партячейки Гороно говорила директору моей школы: «Этот у вас троцкист». А мы смеялись.

Мальчику везло. Его отчаянная дерзость ни разу не была жестко наказана. Правда, были и неприятные случаи…