Аутсайдер — человек вопроса. № 1

ИСТОРИЯ — ПОЗАДИ? ИСТОРИК — ЧЕЛОВЕК ЛИШНИЙ?

Маленькая мирная Троя могла
веками стоять безымянной.
Сломленная Троя погибла, и миг
ее гибели остался жить навеки;
пламя разрушило ее, а пламя
не сожжешь.

Гилберт Кит Честертон

1

Поверхностному взгляду может показаться, что современность благоволит историку, а в его лице историческому знанию и сознанию. Оснований этому не перечесть. Наш уходящий век сплошь в контрастах. Весь в торопливых усилиях подытожить себя, собрав из рассыпанной храмины взлетов и падений хотя и временное жилье, но достаточно удобное и прочное, чтобы переждать в нем, пока не выстроится новый, еще неизвестный нам дом человека. Однако не иллюзия — переждать? Не в том даже дело — удастся ли это поколению ныне действующих (и задающих тон), а дождется ли Человек, оставаясь тем, что он есть? Не приключится ли с ним нечто сокрушительное и уже необратимое вообще, — оттого ли, что «временное» жилье и как раз своими удобствами погасит в жильце порыв к свету, к совершенству, к свободно реализуемому равенству, или, напротив, бунт против этой «прочной» временности, девятый вал эгалитаризма, страсти самоизменения перечеркнут последний шанс Человека сохранить себя в эволюции?

Сюжет, столь же давний, как и Мир, но именно в нашем веке, к исходу его, из мыслительной коллизии перешагнувший в будни. Все ныне как будто решаемо, взятое порознь, и непосильно своею совокупностью. Все разительно непохожее на себя вчерашнее — и беззастенчиво оголяющее свою родословную. Кто ты? — сегодня равнозначно: откуда? И если даже прописан этот вопрос лишь в выбранных местах Земли, он планетарен по смыслу, по своим следствиям, во много крат перекрывающим причины, тем паче — «малые» поводы.

…В считанные годы и месяцы рухнули режимы, которые числились коммунистическими и в этом качестве призванными изменить (позже или раньше) образ жизни и духовный склад людей на «враждебной» и «ничейной» территории. Тем самым в корне переменилось не только соотношение сил. Ушла опасность принуждения к извне приходящему выбору (что, собственно, уже и не выбор, а обманное подобие его). Точнее: ушла одна из разновидностей этой опасности. Самая ли страшная, если заглянуть вперед?

Спору нет, от того, куда двинется и что с собою сделает евразийская громада, в значительной степени зависит завтрашний день Мира. Но что суть Мир — в прихотливой сцепке различных «куда»? Впрочем, это последнее смущает даже в виде вопроса. Слишком многое свидетельствует, что «куда?» исчерпало свой кредит, — то ли потому, что люди окончательно определились, или оттого, что сам выбор бесповоротно изменил свой характер, раздробившись на серии последовательно осуществляемых задач, стал инструментальным, операционным, чуждым патетике Цели (и вот уже нет места на Земле пророкам и вождям, всякой масти избавителям и заступникам, «преждевременным» и «нетерпеливым». Разве что переселятся они к мадам Тюссо либо в остаточные «палаты № 6»…)?

Не исключить, что водораздел теперешний и главный спор — где-то здесь. Извечный водораздел между меньшинством и большинством, между самозабвенно ищущими и теми, кто занят упорядочением уже добытого, — и свежий водораздел внутри Мира, расколотого на «развитых» и «развивающихся», но также внутри каждой цивилизации и даже каждого человека. Спор, прорывающийся наружу в интеллектуальных и политических баталиях, но скрыто присутствующий в «региональных» тяжбах и кровопролитиях.

События невнятно запрашивают: удастся ли человеку, по силам ли ему вообще пережить и превозмочь в границах одного и того же времени агонию самоуничтожительной однозначности и конвульсии несводимой воедино разнонаправленности?

…На исходе второго тысячелетия вновь слышится эхо падения Pax Romana и мученических родов человечества: тогда еще замысла, выговариваемого безумными словами. Эпоха за эпохой испытывали катакомбный Проект на осуществимость и на человечность, выяснив, что нет ни заданной совместности того и другого, ни предрешенного разлада между ними. А есть путь и срок, образующие особое «тело» — историю. Когда мы спрашиваем себя: не покидает ли нынешний мир идея человечества как единственного единства, оставляя пустоту, в которую ворвались стихии этноса, ярость «своего», непримиримость новоявленных сект, — мы тем самым спрашиваем: не оборвалась ли История, конченная без завершения?

2

Даже потребность в близкосрочном прогнозе уводит сейчас в глубь веков; что уж говорить о любой попытке представить себе сравнительно отдаленное Завтра. Я употребляю слово «представить», хотя в стиле времени уместнее было б сказать — «измерить». Но прогресс того, что Мартин Хайдеггер называл «рассчитывающим мышлением», как раз убеждает в бессилии последнего перед внезапностями нынешних сдвигов. Притом не перед деталями, какие, естественно, никому не дано предугадать. Нет, не о превратностях текущего речь. В главных неизвестных — масштаб событий, меняющих бытие, как и их необратимость, совместно образующие взрывчатую смесь поистине адской силы. Такова ли она в действительности или это наше сознание придает «финалистские» свойства очередному переходу от одной ступени человеческого развития к другой — открытый вопрос. Во всяком случае нам не отыскать ответа, не усомнившись предварительно в своей способности ответить. Не признав, что прозрение будущего наталкивается на капитальную трудность, характер которой заставляет подозревать, что причина — в будущем как таковом. Можно ли продолжать пользоваться этим понятием в достаточно строгом смысле, имея в виду, что «будущее» — это не просто «то, что следует за…», а нечто, по самому определению своему отрицающее настоящее и загодя превосходящее его? То именно, что силится (каждым тактом жизни) превратить настоящее в бывшее будущее, иначе — в прошлое.

А оно, прошлое, не теряет ли в силу этого свое предназначение в пределах людских? Вглядываясь в перемены, происходящие на глазах и при участии одного, максимум двух поколений, мы ощущаем, что в действие пришли (притом повсеместно) силы, дремавшие в глубинах эволюции человека. Если это так, то возникает следующий по очереди вопрос: допустимо ли силы эти отнести к тому, что привыкли мы понимать под историей? Поиски ответа взывают к исследованию, а потребность последнего — к тому, чтобы раздвинуть изнутри предел самого историознания, усовершенствуя в первую голову способы сопоставления разных типов, форм и уровней планетарных перемен в контексте их происхождения (всячески поощряя для этого научную кооперацию, межконтинентальные и междисциплинарные контакты, проекты и т.д.). Но, полагаю, как ни велики будут усилия и успехи на этом поприще, они вряд ли окажутся способными привести к чему-то, удовлетворяющему сомнение, если «конкретные» историки не ввяжутся всерьез в дискуссию, в центре которой — самое история: ее предмет, ее границы во времени и пространстве, правила, каким она следовала, постоянно их нарушая (и восстанавливая обновлением), свойственные ей запреты и ею порожденный класс принципиально новых промыслов человека, природа ее особенных страстей и характер ее «смирительных рубашек».

Я не собираюсь предъявлять тут свой взгляд на историю. Скороговоркой не скажешь, подробности требуют обсуждения. Однако три тезиса-предположения нельзя не назвать, чтобы от истории перейти к историку, а от него — себя ищущего веками — к нынешней злободневности его будто бы только профессиональных затруднений и тупиков.

Первый тезис: антропогенность истории. Сейчас история распахнула двери к естествоиспытателю. Илья Пригожин подтверждает свои пересмотры текстами Марка Блока. Вероятность правит бал, «флюктуации» и «бифуркации» не сходят с уст. Историку ли не пойти навстречу этой новизне? Рискуя остаться старомодным, хочу не опровергнуть, а возразить. Не специфичность истории отстаивая, а, если угодно, ее исключительность, утверждая: из всего живого историей обладает только человек! Ибо история не просто изменение во времени — при активном и даже возрастающем «участии» сознания. Нет, сознание — не в участниках, оно притязает на авторство. Человек, сделавший «первый» шаг в истории, обрекает себя на следующий. Он преобразует бесстрастное Время в собственное пространство-поприще. Он рвется «вперед и вверх», внушая себе, что это-то движение, именуемое поступательным, способно вместить и исчерпать собою все и вся. Серьезный в своей трогательности вопрос: что раньше — курица или яйцо? В нашем случае: человек исторический или историческое время? Ответа нет, ибо в бесконечном (?) возобновлении и сам вопрос. Проточеловек — протовремя, и не единый раз.