Аутсайдер — человек вопроса. № 1

Алексей Курносов

ЗА КУЛИСАМИ
(По материалам Центра хранения современной документации)

Курносов Алексей Антонович (род. в 1931 г.) — кандидат исторических наук, старший научный сотрудник Археографической комиссии РАН. Сфера научных интересов — источниковедение, археография, история Великой Отечественной войны, теория познания. Познакомился с Гефтером в середине 60-х годов, когда пришел работать к нему в сектор…

А.А. Курносов для сборника к 75-летию Михаила Яковлевича предложил публикуемую ниже работу, к которой (уже в пору подготовки этой книги) добавил: «Мне приходилось раньше и позднее встречаться с разносторонне одаренными и очень светлыми людьми. Но Гефтер обладал особым составом удивительных свойств… Широчайшая эрудиция — профессиональная, в исторической науке, и общая гуманитарная — сочеталась у него с неиссякаемым стремлением к открытию, к новому взгляду на, казалось, хорошо известное… М.Я. умел удивляться и людям. Он, кажется, никогда и ничего от них не требовал. Но он их открывал — для себя. И помогал им самим увидеть новое в себе. Порой одно его заинтересованное внимание, увлекающееся ходом, поворотом идеи, проблеском мысли собеседника, вдруг открывало коллеге новые эвристические возможности, перспективы… Он подсказывал идеи, щедро одаривал ими — и без обычного среди ученых авторского честолюбия — просто в силу естественной открытости и радостного сопереживания всякому движению в бескрайности нестандартного размышления. Подобной искренней поддержки чужих находок у других мэтров науки мне встречать не пришлось. За этим даром — обостренный интерес к людям, сочетавшийся с самоуглубленностью в свой собственный поиск.

Естественным образом вокруг Михаила Яковлевича сложился уникальный научный и человеческий коллектив — сектор методологии истории. В нем физиологически не могли ужиться «носороги», затвердившие катехизис марксистско-ленинских постулатов и всецело послушные указующим свыше перстам. Даже вездесущая ГБ не нашла в секторе сексотов (я в этом убежден).

Но с исходом оттепели «носороги» извне одолели и сектор, и его лидера. Хотя и после его формального распыления идеи, традиции вольной мысли разнеслись по многим другим формальным и неформальным структурам. Работают они и теперь, пусть даже многократно преломленные.

И тут нужно отдать должное человеку, который еще три десятка лет назад нашел в себе настоящее мужество и выпустил их в мир, — Михаилу Яковлевичу Гефтеру» (1996).

Документы, ныне публикуемые, относятся к годам, которые можно было бы назвать героическим временем шестидесятников. Недавно «ушли» Хрущева. Но ущерб, причиненный «системе» оттепелью, еще очень болезненно ощущается номенклатурой. Тем острее, что она — с ее точным и четким чувством опасности, инстинктом самосохранения — встречает открытое, явное сопротивление со стороны интеллигенции. Целые коллективы выступают против реставрации сталинизма и реабилитации Сталина. А именно это считает своей целью номенклатура, надеясь возвращением к прежним порядкам укрепить расшатанную ХХ и XXII съездами «систему», ее покачнувшуюся вертикаль. Набиравшее силу свободомыслие — пусть небольшой части общества, — их отчуждение от священных «идеологических коров», наконец, элементарное неуважение к «власть предержащим» (стоит вспомнить шквалы анекдотов…), освобождение от страха, чувства полной, всесторонней зависимости от воли «верхов» — все это не могло не насторожить, обеспокоить, наконец, и испугать «самых равных среди равных».

Разновременно и своеобразно осваивалось свободомыслие, ощущение независимой от «системы», личной самоценности в разных профессиональных слоях. В авангарде оказались люди искусства, художественная интеллигенция.

Ученые-историки вышли на авансцену позднее. Их аудитория была более узкой. Однако и они вели в своей профессиональной сфере бои неместного значения. В силу того, что посягали на осмысление «системы», ее предыстории, а следовательно, — посягали на постижение ее сущности, настоенной на страхе и тайне… И подобное предпринимали не единицы, но профессиональные коллективы, вступившие в оппозицию и не только по истолкованию истоков культа, но по гораздо более широкому кругу проблем, втягивающих святая святых официального распорядка и вероучения. А ведь то, что теперь именуется «тоталитарным государством», может быть, точнее было бы определить как государство и общество теократическое, укрепившееся на очень жесткой (и жестокой — по отношению к еретикам), четко разработанной идеологической доктрине, сверху донизу контролировавшееся кастой жрецов. Конечно, и у доктрины, и у жрецов повсюду были свои адепты, которые в охранительном рвении иногда опережали «требования момента». Однако и среди представителей номенклатурной элиты встречались более дальновидные люди, ощущавшие требования не момента, но исторического времени. Они приходили к пониманию бесперспективности закосневшей в самовосхищении идеологической доктрины и ее партийно-государственной «надстройки». Эти люди стремились к обновлению системы, мобилизации ее внутренних ресурсов. В нашем случае, в конечном счете, — к «социализму с человеческим лицом», одаренному большей гибкостью, реактивностью, большей привлекательностью и для внешнего мира. Но и эти реформаторы либо адаптировались системой, либо выталкивались из нее.

Один из ярких эпизодов такого рода — рубеж 60–70-х гг. Он и представлен в приведенных ниже документах.

Предыстория их такова. К середине 60-х годов в коллективе Института истории АН СССР усилилась неудовлетворенность состоянием своей науки. Профессиональное начало недовольства слилось с гражданской обеспокоенностью тенденциями «инстанций» реставрировать сталинскую систему, в том числе (и прежде всего) в сфере идеологии, где она понесла наибольший урон. А история хоть и называлась наукой, но числилась именно за ведомством идеологии. Не просто поддержкой доктрины, а главной идеологической наукой после марксистско-ленинской философии и истории партии. Институт же истории считался «головным» академическим историческим учреждением, призванным «координировать» деятельность других коллективов историков.

Коллектив института не был однородным. В него входила компактная, внутренне сплоченная группа бывших партийных функционеров. Одни из них закончили известную консерватизмом-сталинизмом Академию общественных наук при ЦК КПСС. Другие — Высшую партийную школу (очно или заочно), третьи едва ли получили хоть какую-нибудь профессиональную историческую подготовку и в Институте истории оказались благодаря своему «опыту партийно-воспитательной работы». Стерильные в науке, эти люди полагали себя полномочными представителями идейности и партийности, наставниками и надзирателями за чистотой и безупречностью мыслей других. К этой категории относились и не работавшие в институте так называемые «партприкрепленные», обычно отставные офицеры. Они прикреплялись райкомом на учет в институтскую парторганизацию для усиления партийного влияния на коллектив.

Значительную часть сотрудников института составляли увлеченные исследовательской работой профессионалы, не слишком активные в общественной жизни. Многие из них сочувственно относились к динамичным «обновленческим» тенденциям, дававшим о себе знать и в институте.

Наконец, третья группа сплотилась вокруг исследователей, занимавшихся (в большинстве своем) проблемами новой и новейшей истории — отечественной и всеобщей. Так вышло не случайно: именно специалисты в этих отраслях острее чувствовали жесткую, сковывающую творчество нормативность «классового подхода», «незыблемых истин» — всего того, что понималось под «принципом партийности». Естественно, в этот круг входили и те, кто был заинтересован общими, теоретическими, методологическими проблемами исторической науки и не был закован догмами — четвертой главой «Краткого курса истории ВКП(б)».

Вот эта часть коллектива на какое-то время определила институтский климат и вступила в конфронтацию с «директивными инстанциями». А непосредственной причиной оппозиционности было то, о чем упоминалось раньше: стремление продолжить работу ХХ, ХХII съездов на профессиональной почве, понимание абсолютной недостаточности объяснения мрачных сторон истории страны сатанизмом Сталина. Желание пробиться к предпосылкам и обстоятельствам, сделавшим возможным утверждение его самовластия, а затем и к истинным, а не доктринальным причинам революции, неудовлетворенность примитивно-истматовскими, «навсегда верными» решениями — эти и многие иные проблемы живо обсуждались и на заседаниях — институтских и секторских, да и просто в коридорах.