Молодой Аксаков. Часть I: Училище правоведения

Исследование выполнено в рамках гранта Президента РФ № МК-2579.2013.6. Тема: «Социальная и политическая философия поздних славянофилов: между либерализмом и консерватизмом».

В «Воспоминаниях», написанных уже на закате жизни, Сергей Тимофеевич Аксаков говорил — подводя итог своим гимназическим и университетским годам, — о пользе и необходимости публичного воспитания, когда юноша выходит за пределы своей семейной и соседской среды, «обтирается» в мире, приобретая взгляд, необходимый ему в дальнейшей жизни:

«Я убежден, что у того, кто не воспитывался в публичном учебном заведении, остается пробел в жизни, что ему недостает некоторых, не испытанных в юности, ощущений, что жизнь его не полна…»

Комментаторы обычно в связи с этим фрагментом указывают, что всех своих сыновей Сергей Тимофеевич поместил в подобные заведения. Однако комментарий этот несколько неточен и, возможно, скрывает серьезные поздние размышления о любимце автора, его первенце Константине. Он, конечно, не оказался ограничен лишь рамками «домашнего воспитания». Но в контексте времени написания «Воспоминаний» такое противопоставление уже было неактуально, ведь домашнее воспитание в строгом смысле слова успело стать уделом либо высшей аристократии, имевшей возможности обеспечить своим детям подобающее обучение, либо, напротив, мелкого дворянства, не имевшего средств поместить своих детей в публичные учреждения за свой счет и не обладавшего достаточными связями, чтобы добиться зачисления в «казеннокоштные». Так что здесь можно вычитать с достаточными, на наш взгляд, основаниями некоторое противопоставление Константина другим сыновьям Сергея Тимофеевича: если Константин, хоть и окончивший Московский университет, так никогда и не отрывался от семейной обстановки, скорее университет и завязавшиеся в нем знакомства вводя в дом, сообщая его с университетской средой, то три остальных сына, из которых дожили до взрослой жизни двое — Григорий и Иван, обучались в отрыве от дома, в Петербурге.

Разумеется, свести биографию человека или формирование основных черт его характера к среде, где происходило его становление, — чрезмерное упрощение, но все-таки нельзя не заметить, что такая разница в условиях взросления серьезно разделила сыновей Сергея Тимофеевича. Григорий и Иван, каждый по своему неся на себе яркий общий отпечаток аксаковского семейства, его, как говорили в те времена, «нравственного облика», оказались одновременно и «приспособленнее к жизни», к ее требованиям, чем их брат, и в то же время воспринимались остальными членами семьи с известной степенью дистанции. Аксаковское семейство было настолько плотно соединено внутри себя, что оба брата, пошедшие по пути службы, жизни за пределами московского круга, оказались для семейства в некоторой степени «чужаками»: в смысле того непроизвольного отчуждения, которое мы испытываем по отношению к пусть и близкому нам человеку, но не входящему в круг общения, где есть «спайка» не только мыслей, но настроений, образов, жестов, полуслов и полунамеков, — того состояния, где сами слова уже почти избыточны, а все основное давно проговорено и даже не столько проговорено, сколько воспринято из самой среды ежедневного общения. Иван обладал другим взглядом, уже по условиям среды и службы, — способностью смотреть на это «извне», а это оказывалось источником не столько конфликтов (прямых и явных), сколько внутреннего напряжения. Когда Иван говорил и писал о том, как действия и поступки Константина выглядят «извне», когда до некоторой степени отмечал правду или во всяком случае основания для мнений оппонентов Константина, это интерпретировалось нередко как «непонимание» и, что существеннее, добавляло отчуждения. Впрочем, мы забежали несколько вперед: сложности в отношениях Ивана с близкими в основном придутся на 1846–1847-й и на 1850-е годы и будут вырастать отнюдь не столько из условий воспитания, сколько из необычной как для семейства Аксаковых, так и для славянофильского кружка интеллектуальной и служебной траектории.

Иван в детстве отличался некоторой избыточной серьезностью, ориентировкой на мир взрослых, как он ему представлялся. О ходе домашних занятий дает представление одно из немногих сохранившихся детских писем Ивана, адресованное брату Григорию, уже поступившему в то время в Училище правоведения:

«Любезный Гриша!

Вчера было 10 уроков Косовичу, но я кончил всего Федра. У меня было издание Ата. В нем прибавлены 32 басни Федра же, недавно открытые в Геркулануме. Теперь я начал перевод из Буколик Вергилия. На днях закончил с Косовичем по Латыни, и я переводил сначала по 3, а к концу уже он начал задавать по 30 басен. Однако же не всегда мог для него все кончить. Посуди сам, как возможно в продолжение 2-х дней, имея других учителей, перевесть 40 басен. В прошедший раз задал он мне 20 басен, которые я должен был перевести в продолжение только одного дня, потому что он был в Субботу вечером, и хотел прийти в Понедельник поутру. Я в Воскресенье приготовлялся еще для Мерзлякова, и чтоб кончить для Косовича, то я принужден был не спать всю ночь; даже не раздевался. Зато уже я кончил перевод. Но на другой день, имея вечером свободное время, я лег сейчас после обеда, в 5 часов, и проспал до 7 часов утра. Маменька взяла танцовального учителя, а именно, Василия Аполонова. С Мерзляковым я кончил Францию и в будущий раз начну Германию. Из русского языку учу Синтаксис Греча; он заставляет меня переводить с Французского трудные статьи, из которых С ним я прохожу Греческую историю. Но главное у меня еще нет Арифметического учителя. Маменька хочет взять Английского учителя (не помню его фамилии), который берет по 5 рублей. Ем. Ант. больна, и я не буду с ней заниматься нынче, а только стану приготовляться к будущему Классу» [1].

Два года спустя (в 1838 году) и самого Ивана удалось устроить в училище, где он и пробыл четыре года. Об Училище правоведения необходимо сказать несколько слов: открытое в 1835 году, оно было одним из привилегированных специальных учебных заведений, которые в значительном числе появились в царствование Николая Павловича. В отличие от образовательной программы своего брата (университетская реформа 1804 года), ставившей своей целью универсальное образование, создание некоего «идеального человека» (причем — и здесь уже существенное различие с екатерининским временем — этот «человек» мыслился отчасти и как гражданин), эти образовательные учреждения были ориентированы на формирование профессионалов в различных областях (инженерные училища, развитие учебных заведений ведомства путей сообщений, артиллерийские школы и т.д.).

Училище, огромную роль в создании которого и сообщении созданному целостного духа играл принц Ольденбургский, было призвано и действительно стало одним из важнейших элементов в реформе русской правовой системы и практики [2]. Состояние правовой системы в Российской империи было старой головной болью властей, превратившись едва ли не в «вечную» проблему, а точнее — в целый клубок проблем начиная с отсутствия ясного законодательства. Вплоть до 1832 года основным законодательным актом считалось Уложение царя Алексея Михайловича, поверх которого наросла масса всевозможных указов и иных по форме законоположений. Уже при Петре I ставилась задача составления нового уложения (первоначально планировалось взять за основу Шведское, перевести его на русский и в порядке обсуждения ввести в него изменения, отвечающие «местной специфике). Эта задача оставалась официально признаваемой властью на протяжении столетия, комиссии созывались и заседали при Анне Иоанновне и Елизавете Петровне (при которой дошло дело уже и до составления проекта), при Екатерине II созвана была известная Уложенная комиссия, а дабы дать руководящие принципы будущего Уложения — опубликован «Наказ». При Александре планы реформы законодательства обрели новую жизнь сначала в первые годы царствования, затем при Сперанском, который, взяв за образец наполеоновское законодательство, подготовил Гражданское и Уголовное уложения, первое дошло до стадии обсуждения в Государственном совете и там было разгромлено и отвергнуто. Николай унаследовал от своих предшественников указанную задачу приведения законодательства в сколько-нибудь ясный вид. Достаточно сказать, что к этому времени не был установлен и соблюдаем даже единообразный порядок опубликования законов, в связи с чем, например, суды и ведомства добросовестно, а не только в своих частных видах, нередко применяли законы, уже не действующие, и попросту не могли обозреть всю массу существующих актов. В судах и ведомствах составлялись рукописные указатели узаконений, с разнообразными рубрикаторами и той или иной степенью неполноты, существовало и несколько частных изданий по наиболее важным разделам права, которыми вынуждены были пользоваться и сами ведомства, не имея, как правило, более надежного руководства. «Хаос законодательный» был ничуть не утрированным описанием существующего положения, а традиционные образы подьячих, выискивающих различные сенатские указы и способные запутать любое дело, погрузив его в тьму действующих и отмененных положений (относительно которых крайне сложно было разобраться и опытному специалисту: что еще в силе, а что давно отменено последующими), встречались в любом правительственном месте и около него.

Другой, впрочем, тесно связанной с первой, проблемой было отсутствие квалифицированных юристов. Еще при Александре I, когда в очередной раз приступили к кодификационным планам, а затем при Николае I, когда с 1826 года началась работа учрежденного II (Кодификационного) отделения собственной Его Императорского Величества канцелярии, сотрудники, имеющие сколько-нибудь достаточную подготовку для выполнения поставленных задач, практически отсутствовали — и их пришлось обучать в процессе работы. Небольшого числа профессиональных юристов хватило, чтобы в кратчайшие сроки подготовить и издать Полное собрание и Свод законов Российской империи, но всем заинтересованным сторонам было понятно, что осуществить кодификацию и издать Свод — совершенно недостаточно, поскольку главным вопросом будет порядок и правильность его применения. Если сохранить в неприкосновенности существующее положение вещей, когда гражданская служба не только воспринималась как «второсортная», но и на большинство ответственных постов назначались те, кто сделал уже некоторую карьеру в гвардии или (чаще) в армии, получая гражданские должности либо по неспособности к военной службе, либо по испорченной репутации, либо как своеобразную «пенсию» (традиционный путь к городничему, который чаще всего был отставным армейским майором или подполковником, получавшим вместе с отставкой по старости подобное назначение), в судах же заседали выборные от сословий — также не имевшие никакой специальной подготовки и волей-неволей оказывавшиеся во власти судейских секретарей, приобретших свои знания путем «практической опытности», — то никакие законы не в силах кардинально улучшить положение вещей.

Требовались не только и не столько профессионалы, сколько люди с новым, ранее не существовавшим этосом службы. Данную задачу и призвано было решить Императорское училище правоведения, изначально и вплоть до конца своего существования тесно связанное со II Отделением: целый ряд ключевых сотрудников последнего одновременно были преподавателями училища, а ряд выпускников училища в дальнейшем поступили на службу во II Отделение. Впрочем, основным — едва ли не исключительным — будущим местом службы выпускников училища, обычно именовавшихся и самих себя называвших «правоведами», было Министерство юстиции. Задача училища — выпускники которого, при куда более легком и кратком курсе, получали права, равные университетским кандидатам, — была в формировании юридической аристократии из детей среднего и высшего дворянства. Гражданская служба для них оказывалась не уступкой, а изначальным выбором, они целенаправленно обучались как будущие высокопоставленные бюрократы в судебном и связанном с ним ведомствах, призванные внести «новый дух» и обновить собой систему. Карьерные траектории, предлагаемые «правоведам», хоть и начинались с низших мест, но занятие данных должностей должно было иметь характер «стажировки»: будущий высокопоставленный юрист должен был сам пройти всю систему, получив представление изнутри о том, как она устроена (в том числе и для того, чтобы не попасть в руки секретаря, «ведающего дело», — знать стандартные уловки и процедуры). «Хорошее происхождение» здесь было обязательным условием, поскольку (помимо прочих соображений) означало возможность служить не ради грошового жалования и не соблазняться мелкими выгодами низового взяточничества, а главное — привнесение в судебную систему принципов «дворянской чести» и своего особого «корпоративного духа». П.И. Чайковский, окончивший училище два десятилетия спустя после Аксакова, писал баронессе Н.Ф. фон Мекк:

«Хотя я вышел из Училища по первому разряду, но в наше время так учили, что наука выветривались из головы тотчас после выпуска. Только потом, на службе и частными занятиями можно было как следует выучиться. […] В мое […] время Училище правоведения давало только скороспелых юристов-чиновников, лишенных всякой научной подготовки. Благотворное влияние правоведов прежнего типа сказалось только тем, что в мир сутяжничества и взяточничества они вносили понятия о чести и неподкупности» [3].

Аксаков на закате жизни, получив от К.П. Победоносцева, также «правоведа», воспоминания последнего о годах своего обучения (написанные в связи с готовившимся празднованием 50-летнего юбилея училища), отозвался на них так:

«Книжка Твоя, любезный друг, есть в то же время жестокая критика на Училище. Если бы посторонний прочел ее, он бы пришел в некоторое недоумение. Как? Это очерк нескольких годов большой группы юношей: неужели у них не было более серьезных и возвышенных стремлений, вожделений, порывов, интересов, не было другого содержания в этой совместной жизни, в этой крупной семье?.. было все это, конечно, у отдельных лиц, про себя, но в общем строю жизни, если взять класс как целое, отсутствовало. В университетах же наоборот, как бы фальшиво ни было направление. […]

А все-таки, что бы там ни было, Твоя книжка, пробуждая во мне горечь и скорбь, вызывает в душе и уныние. Не помня зла, за благо воздадим! Мир и благословение!» [4]

В ответ же на защиту Победоносцевым училища от столь скептической оценки [5] Аксаков две недели спустя писал:

«Относительно Училища Правоведения, может быть, я и не совсем прав, т.е. сужу по субъективным впечатлениям. Моим постоянным однолавочником, бок-о-бок, был будущий известный шулер, Потемкин, нахал страшный. Немного лучше его был и Смольянинов; затем талантливый ерник Колочнин. Вообще, я чувствовал себя нравственно съеженным. Первый год я со всеми ими дрался, потом стал соблюдать политику. Ну да теперь можно отнестись и объективно» [6].

Эта вежливая уступка не изменила, впрочем, общего позднего взгляда Аксакова на место своего обучения — в письме к сестре, Марии Сергеевне Томашевской, от 7 ноября 1885 года:

«Имел я приглашение на юбилей Училища Правоведения, который празднуется в двух приемах: 23го Ноября — день освящения Церкви, — на котором и будет присутствовать Гриша, — и 5 Декабря, день открытия самого Училища, на который может быть я поеду, может быть и нет. Я собственно терпеть не мог Училища, и тип “Правоведа”, которого я на себе не ношу, мне противен. К тому же я убежден, что Училище сослужило свою службу, заменив старых подьячих людьми более или менее образованными и из хороших семейств, но теперь, с преобразованием судов оно совершенно лишнее. Так что я не могу участвовать в тосте: “за процветание”, а мой бы тост бы “за уничтожение”. Конечно, не лишено интереса повидаться с теми, кого не видал слишком 45 лет, с кем виделся чуть не в отроческие года, — сосчитаться, сколько умерло, сколько еще бродит живых… Лучшие мои товарищи — все умерли…» [7]

Поздние оценки достаточно трезвы — и доля ретроспективного искажения в них не слишком велика в том, что относится до самоощущения себя Аксаковым в училище. А.Г. Дементьев и Т.Ф. Пирожкова [8] обратили внимание на то, что в воспоминаниях об Аксакове его товарищ по Правоведению, а затем по службе в Сенате и по Астраханской ревизии Федор Андреевич Бюлер писал:

«Полагаю, что не ошибусь, сказав, что о поэтическом таланте И.С. Аксакова в училище никто не знал. Этот замечательный талант проявился в первый раз, когда его товарищ П.А. Сазонов попросил его, по случаю выпуска, написать что-нибудь в его альбом… Никогда не забуду того восторга, который вызвало между нами чтение его прекрасных стихов» [9].

Хотя «более наблюдательный, чем Бюлер» приятель Ивана, Николай Константинович Калайдович, отличая его от брата Григория, писал: «Ваня — другой человек: он больше литератор и философ» [10]. Важно то, что в училище Иван чувствовал себя не просто одиноко, но отчужденно, приятельствуя с несколькими однокашниками, почти ни с кем не сблизился достаточно глубоко. Впрочем, одну глубокую дружбу, на всю жизнь, Иван из Правоведения вынес: там он сдружился с кн. Дмитрием Оболенским, а через него постепенно — и со всем кланом Оболенских. Узнав о кончине его в 1881 году, Аксаков писал Е.А. Свербеевой (вдове Д.Н.):

«…Смерть Дмитрия Оболенского — личное для меня горе. У меня с ним были не столько дружеские, сколько братские отношения в течение 42 лет! Член Государственного Совета — он был для меня Митя. Ему первому, в Училище, бывало, поверял я первые мои опыты поэтические. Он же, с своей стороны, ни разу, никогда ни при каких обстоятельствах не изменял этой товарищеской и братской связи…» [11]

В училище ему было одиноко, и он остро переживал нехватку и близкого человеческого общения, того семейного круга, «плотной среды», в которой был воспитан, и пустоту интеллектуальную как большинства соучеников, так и самого образования: ориентированное на специальную подготовку, оно готовило к службе (так, как понимали ее организаторы и устроители училища), никак не поощряя широких интересов. Поздние оценки не должны заслонять и другого — важности «правоведческой» среды для Аксакова, его постоянное, сохранявшееся вплоть до старости выделение особой группы «правоведов», а в молодые годы особенно явное ощущение «правоведческой» спайки — того корпоративного духа, который сознательно и эффективно формировался в училище как особом сообществе, принадлежность к которому обозначалась в том числе и в перстне, дававшемся при выпуске, на котором было вырезано изречение Горация: Quidquid agis, prudenter agas et recpice finem [12].

В цитированном выше письме сестре Марии Сергеевне характерно, что непосредственно перед пассажем, посвященном училищу, содержится другой, относящийся к только что назначенному (на смену Дм. Набокова, деда В.В.) министром юстиции Манасеину: «Доволен ли Ег[ор] Антонович [13] назначением Манасеина? Ведь они, я думаю, знакомы. Я лично его не знаю; хоть он и Правовед, но вступил лет через пять или шесть после моего выпуска» [14]. На протяжении же всей своей службы Аксаков четко и постоянно выделял и отделял «правоведов» — как людей, с которыми можно и нужно сближаться, ручательство деловой порядочности. Процитируем лишь один вполне выразительный пассаж из письма от 19.II.1844 из Астрахани, куда Аксаков был командирован в составе сенаторской ревизии: «…На будущей неделе должны подъехать Розанов (этого мне не нужно), а вместе с ним Бюлер и Блок. Конечно, и этих господ не сильно жаждет моя душа, но все-таки они мне товарищи по училищу и ближе мне и [Р.] Оболенскому по нравственному воспитанию [выд. нами. — А.Т.], а то уж больно надоел мне и Строев, и Павленко-Данченко, и Немченко и т.п. [т.е. сенаторские чиновники, достигшие своих мест выслугой лет]». Как уже говорилось выше, училище формировало особый «этос службы» — и его Аксаков воспринял сполна, в некотором смысле избыточно (с точки зрения «реальной жизни» и успешной карьеры).

Примечания

↑1. ИРЛИ. Ф. 3. Оп. 16. Ед. хр. 15. Л. 1–1 об. (от октября 1836 г.).

↑2. См. подробнее: Уортман Р. Властители и судьи. М.: Новое литературное обозрение, 2001.

↑3. П.И. Чайковский — Н.Ф. фон Мекк, 14 марта 1878 года, Кларанс. Кн. 1. С. 298–299.

↑4. ИРЛИ. Ф. 18. Ед. хр. 1. Л. 23–24 об. Письмо от 1 апреля 1885 г. (За сообщение данного фрагмента премного признателен А.П. Дмитриеву.)

↑5. К.П. Победоносцев писал Аксакову 7 апреля 1885 года: «Скажу по правде, что я не вынес, подобно Тебе, горького чувства из своего пребывания в Училище. Может быть, и потому, что я пробыл там сравнительно недолго, и не с начала, всего 4 года не с большим [sic!], так как поступил в 5[-й] класс и вскоре же уехал по болезни в Москву на целый год. Помню при том, что в первый год в 5-м классе и потом в 4-м у меня было чувство гадливости к Училищу и к классу, по тем же мотивам, как Ты выставляешь, но потом это чувство заволоклось. Здесь, конечно, немало значило и то сознание отчужденности от класса, которое свойственно истому москвичу в П[етер]бурге и которое доныне не покидает меня, а тогда, в первой юности, было особенно живо. Затем, вспоминая прошлое, я никогда не сожалел о том, что был в Училище и узнавал людей в той компании, в которой находился. Что кас[ается] до начальства, то по правде скажу, сравнивая то начальство — с последующими, особливо с нынешним, я не могу не порадоваться за старое. Пошмона я разумел совсем иначе, нежели ты. Это был человек высоконравственный и религиозный — не замечал я в нем того педагогического лицемерия, которое ныне всюду распространилось, — он смотрел на вещи просто и прямо. Что кас[ается] до Принца, то он, по моему мнению, очень много значил. При всей мелкости ума он был высок мыслию, которая, равно как и чувство его, была совсем чистая — и это очень много значило. Притом, воспитавшись в среде уважения к науке и будучи легко, но многосторонне образован, он имел вкус ко всему изящному и к классической красоте. Это было очень много, — в сравнении с нынешним состоянием, в коем душа у начальства возмущается не злом, разъедающим заведение, а лишь обнаружением зла, к сокрытию коего направлена вся внешняя политика. — Что кас[ается] до ученья, то ведь не только у нас, да и везде оно было лыком шито, что продолжается и доныне. Что кас[ается] до правоведского типа, о коем так много говорили и говорят, то я никогда не разделял этого мнения. В ту пору тип правоведа-чиновника был сравнительно лучшим из чиновничьих типов — и послужил на пользу в истории наших канцелярий. Что кас[ается] до отрицательных сторон его, то, насмотревшись на многое и на многих в канцелярской жизни, я не видел никакого существенного различия в этих чертах между правоведами и студентами-чиновниками. Канцелярское самомнение было совершенно общее тем и другим — в мелких натурах, к коим там и тут принадлежит большинство. В последнее время правоведы слились с прочими в отвратительном характере шика, коего прежде не было, а в пустоте содержания — если взять пропорцию чисел, кажется, и из остальных никто им не уступит. В последние годы вся эта масса служащей молодежи страшно исфальшивлена и — увы! — отчуждена от России с ее бытом и потребностями — благодаря великой фальши новых судебных учреждений, которые мне противны, как противна всякая ложь — в форме и в содержании. Они перепортили у нас все молодое поколение деятелей, и в этом отношении, т.е. как конструкция, старое было неизмеримо выше, ибо содержало в себе глубокое зерно нравственного усовершенствования, которое в новых лживых и развращающих формах совсем подавлено». ИРЛИ. Сигн. 22 583. Л. 41–42 об. (За сообщение данного фрагмента премного признателен А.П. Дмитриеву.)

↑6. РА. 1909. Кн. III. Вып. 11.

↑7. ИРЛИ. Ф. 3. Оп. 2. Ед. хр. 56. Л. 58–58 об.

↑8. Дементьев А.Г., Пирожкова Т.Ф. И.С. Аксаков и его письма к родным 1844–1849 гг. // Аксаков И.С. Письма к родным. 1844–1849 гг. М.: Наука, 1988. С. 514–515.

↑9. РС. 1886. Т. LII. Вып. 12. С. 641. Речь идет о стихотворении «В альбом П.А. Сазонова» («Он наступил — желанный час свободы…»).

↑10. Барсуков Н. Жизнь и труды М.П. Погодина. Кн. V. С. 483–484.

↑11. ИРЛИ. Ф. 3. Оп. 2. Ед. хр. 50. Л. 39 (письмо от 24 января 1881 г.).

↑12. Что бы ты ни делал, поступай рассудительно и смотри, к чему приведут твои поступки.

↑13. Егор Антонович Томашевский, муж Марии Сергеевны, служивший в то время в Одесском судебном округе.

↑14. ИРЛИ. Ф. 3. Оп. 2. Ед. хр. 56. Л. 58.