Как говорить правду властям

В последней лекции я говорил о том, как интеллектуал может стать профессионалом по какому-то одному куску торфа — проверенным, добросовестным, говорящим не на общем языке широкой аудитории, но на жаргоне, принятом в какой-то группе инсайдеров.

В качестве альтернативы я предположил, что существует способ сохранить относительную интеллектуальную независимость, подходя к вопросам не как профессионал, а как любитель в лучшем смысле этого слова. Но я буду здесь говорить от своего лица и о своем практическом опыте. В конце концов, человек движим теми соображениями и идеями, которые он выбирает себе в подмогу как соответствующие его убеждениям относительно ценностей и принципов. Я не считаю поэтому, что меня в чем-то связывает мой «профессионализм» как преподавателя литературы и что он не позволяет мне заниматься вопросами публичной политики просто потому, что преподавание современной литературы — это лишь запись в моем дипломе. Я говорю и пишу о более широких материях, потому что я как заядлый любитель изо всех сил тянусь к тем задачам, которые находятся за пределами моей узкой профессиональной карьеры. Конечно, я осознанно пытаюсь приобрести новую и более широкую аудиторию для тех воззрений, которые я никогда не буду излагать в помещении для занятий.

Но к чему все эти вторжения любителя в публичную сферу, что они на самом деле значат? Можно ли сказать, что интеллектуала воспламеняет к политическому действию инстинктивная преданность первичному и местному, своей расе, народу или религии, или же существует какой-то более универсальный и рациональный набор принципов, которые и направляют его речь и его письмо? На самом деле я задаю вопрос, являющийся основным для интеллектуала: как возможно сказать правду? Какую правду? Для кого и где?

К сожалению, нам приходится начать с того, что не существует никакой системы, никакого достаточно гибкого и надежного метода, который обеспечил бы интеллектуала готовым ответом на эти вопросы.

В качестве отправной точки можно взять бурно оспариваемое сейчас, но целостное понятие «объективности», «тщательности», «фактов». В 1988 году американский историк Роберт Новик выпустил объемистый том, название которого более чем ошарашивает и незабываемо воздействует на читателя. Том назывался «Та благородная мечта», а подзаголовок был «“Вопрос об объективности” и профессия историка в Америке». Опираясь на материалы, накопившиеся за целый век деятельности историографов в США, Новик показывал, что самая сущность исторического исследования — идеал объективности, которым историк мерит свою возможность воспроизводить факты как можно реалистичнее и тщательнее, — постепенно перерастает в целое скопление соревнующихся притязаний и контрпритязаний. Ни о каком даже подобии согласия историков уже речи идти не могло, и объективность в лучшем случае оставалась фиговым листком, если мы вообще можем ее предположить. Объективность во время холодной войны означала «нашу правду» (американскую наперекор коммунистической); после окончания холодной войны объективная истина обнаружилась у каждой отдельной группы, вступавшей в соревнование с другими (женщины, афроамериканцы, азиамериканцы, геи, белые и т.д.), у каждой отдельной школы (марксистской, институциональной, деконструктивистской, культуралистской). Как настать конвергенции после такой говорильни «знаний»? Новик задает этот вопрос и грустно заключает, что «историческая дисциплина перестала существовать как широкое сообщество дискурса, как сообщество ученых, объединенных общими целями, общими стандартами и общими задачами… Профессор истории теперь лучше всего описывается последним стихом Книги Судей: “В те дни не было царя во Израиле, каждый творил то, что было право пред очами его”».

Одним из важнейших видов интеллектуальной деятельности ХХ века стала постановка под вопрос, если не сказать принижение, авторитета. Поэтому, в добавление к открытиям Новика, нам нужно отметить, что не просто исчез консенсус вокруг того, что составляло объективную реальность, но и множество традиционных авторитетов, включая Бога, были со всей решительностью отброшены. Возникла влиятельная философская школа — в которой, в частности, высоко ценится французский мыслитель Мишель Фуко, — утверждающая, что вообще говорить об авторе (например, «автор поэм Мильтона») — это тенденциозное, если не сказать идеологическое преувеличение.

Перед лицом этой неумолимой атаки не стоит возвращаться назад к рукописному бессилию или к игре мускулами традиционных ценностей, как это делает глобальное неоконсервативное движение. Я думаю, что критика объективности и авторитета сослужила хорошую службу, потому что вскрыла, как сейчас, в секулярном мире, люди конструируют свои истины (если будет позволено так выразиться), как, например, т.н. «объективная истина» о превосходстве белого человека выстраивалась и поддерживалась классическими европейскими колониальными империями, при всем том покоясь на насильственном порабощении африканских и азиатских народов, которые, на тех же правах, оспаривали эту специфическим образом навязанную «истину», с целью обустройства для себя независимого порядка. А сейчас всякий сталкивается с новыми и часто жестко противостоящими мировоззрениями. Мы слышим бесконечные разговоры об иудеохристианских ценностях, афроцентрических ценностях, мусульманских истинах, восточных истинах — и каждый предлагает целую программу, исключающую все остальные. Сейчас гораздо больше нетерпимости и бьющей через край неуверенности, чем может выдержать какая-либо из систем.

В результате полностью исчезает все универсальное, хотя весьма часто риторика втолковывает нам, например, что «наши» ценности (чем бы они ни были на самом деле) в действительности универсальны. Одна из избитых стратегий интеллектуалов — предавать анафеме недочеты в чужой культуре, но при этом извинять те же самые практики собственной культуры.

Для меня классическим образцом здесь является блестящий французский интеллектуал ΧΙΧ века Алексис де Токвиль, который, обращаясь к нашей вере в классические либеральные и западные демократические ценности, показал чистый пример такого подхода.

Давая свою оценку демократии в Америке и критикуя обращение американцев с индейцами и чернокожими рабами, Токвиль позднее сам принял участие в конце 1830-х и в 1840-е годы во французских колониальных практиках в Алжире, когда французская оккупационная армия под командованием маршала Бюго вела жесточайшую войну по усмирению алжирских мусульман. И если мы читаем, как Токвиль писал об Алжире, то с удивлением для себя отмечаем, что те самые нормы, которые он по-человечески отвергал как злодеяния в Америке, оказались забытыми при разговоре о действиях французов. Нельзя сказать, что он этого не осознавал: он вполне все аргументирует… но в неуклюжих рассуждениях с целью отстоять французский колониализм во имя того, что он считает национальной гордостью. Массовые убийства не потрясают его: он высказывает мысль, что мусульмане принадлежат к более низкой части человечества и к ним нужно применять дисциплину. Коротко говоря, кажущийся универсализм языка его разговора об Америке оказывается отторгнут, сознательно отвергнут применительно к его собственной стране, даже если эта страна, его Франция, проводит столь бесчеловечную политику.

Следует добавить, что Токвиль (как и Джон Стюарт Милль, который тоже указывает, что его мысли и рекомендации о демократических свободах для Англии не подходят для Индии) живет в тот период, когда идеи универсальной нормы поведения на международном уровне на самом деле означают право европейцев осуществлять власть, право представителей Европы господствовать над всеми остальными людьми, потому что все «небелые» слишком мало значат в своем ничтожестве. Кроме того, как рассуждали проводники западной политики XIX века, не существует никаких независимых африканских или азиатских народов, которые могли бы бросить вызов драконовской брутальности законов, односторонне применяемых колониальными войсками по отношению к людям с черным или коричневым цветом кожи. Их судьба — подчиняться. Франц Фанон, Эме Сезер и С.-Л.-Р. Джеймс — если вспомнить трех самых крупных чернокожих интеллектуалов, противников империализма — не могли появиться раньше, чем в ХХ веке. Во времена Токвиля и Милля были просто невозможны движения освобождения, выдвигающие культурные и политические требования о равноправии колонизированных народов. Но перспектива изменилась, и современные интеллектуалы не обязаны приходить к неизбежным выводам. Поэтому если ты хочешь содействовать фундаментальной человеческой справедливости, нужно добиваться справедливости для всех, а не только для людей на одном с тобой берегу, в одной с тобой культуре или нации — и это будет правильно.

Основополагающая проблема здесь — как согласовать собственную идентичность и актуальное положение собственной культуры, общества и истории с реальностью чужих идентичностей, культур и народов. Это не может осуществиться просто предпочтением своего как собственного: недостаточно просто гордиться славой «нашей» культуры и триумфами «нашей» истории, особенно сейчас, когда общества состоят из разнообразных рас, людей несхожего происхождения, с тем, чтобы втискивать их в редукционистские формулы. Как я уже указывал, публичная сфера, в которой интеллектуалы и представляют свои идеи, чересчур сложна и содержит в себе противоречивые свойства. Но интеллектуалы и тогда смогут положительно влиять на положение дел, когда их понимание справедливости и честности позволит признавать различия между нациями и индивидами, не ставя их притом под власть скрытых иерархий, предпочтений, оценок. Сейчас все уже овладели либеральным языком «равенства» и «всеобщей гармонии». Проблема интеллектуала — научиться применять все эти понятия к реальным ситуациям, в которых слишком велико зияние между декларациями «равенства» и «справедливости», с одной стороны, и гораздо менее плакатной реальностью — с другой.

Легче всего это показать на примере международных отношений, которым именно по этой причине я уделяю так много внимания в своих лекциях. Несколько новых примеров показывают, что я имею в виду. В период после незаконного вторжения Ирака в Кувейт в 1990 году публичная дискуссия на Западе шла, естественно, вокруг неприемлемости агрессии, которая во всей своей неприкрытой грубости должна была уничтожить Кувейт как страну. Так как всем было ясно, что на самом деле намерение США состояло в том, чтобы употребить военную силу против Ирака, публичная риторика поощряла ход обсуждений в ООН, который и вел бы к принятию резолюций, основанных на хартии ООН, требующих ввести санкции против Ирака и дозволить применение военной силы. Из тех немногих интеллектуалов, которые критиковали одновременно вторжение Ирака в Кувейт и последующее употребление массированной военной силы США в операции «Буря в пустыне», никто, насколько мне известно, не приводил никаких аргументов или сведений, которые могли бы извинять действия Ирака. Но что они точно подметили, так это то, сколь неприглядно выглядит вторжение США в Ирак, когда администрация Буша, располагая гигантской военной силой, втягивает ООН в войну, пренебрегая многочисленными возможностями освобождения Кувейта мирным путем, открывавшимися до 15 января, равно как и отказываясь обсуждать резолюции ООН о других незаконных оккупациях и вторжениях на чужую территорию, в которых принимали участие и сами США, и их ближайшие союзники.

Реальной целью США в Персидском заливе были нефть и стратегическое влияние, а не те принципы, которые исповедовала администрация Буша. Но что действительно неприятно поражает в дискуссиях американских интеллектуалов? Постоянно повторяя тезис о недопустимости одностороннего применения силы в международных отношениях, они не задумывались, что эта идея должна бы иметь универсальное применение. Многочисленные американские интеллектуалы, поддержавшие войну, предпочитали не вспоминать о том, что США сами недавно вторглись в суверенное государство Панама и некоторое время его контролировали. Но ведь если мы критикуем Ирак, то разве не следует из этого, что за то же самое нужно критиковать и США? Оказывается, что «не следует»: ведь «наши» мотивы были столь высоки, а Саддам Хуссейн был новым Гитлером, тогда как «мы» были движимы совершенно альтруистическими и бескорыстными мотивами и посему провели справедливую войну.

Или, например, принято считать столь же неправым и предосудительным советское вторжение в Афганистан. Но союзники США, Израиль и Турция, ранее незаконно захватили чужие территории — прежде, чем советские войска вошли в Афганистан. Другой союзник США, Индонезия, несет вину за истребление сотен тысяч жителей Восточного Тимора во время своего незаконного вторжения в середине 1970-х годов. Есть все доказательства, что США об этом знали и ничего не предприняли, чтобы предотвратить грядущие ужасы; но мало кто из американских интеллектуалов об этом высказался: все были озабочены «преступлениями, совершавшимися в СССР». А если заглянуть еще глубже в прошлое, то можно вспомнить о чудовищном вторжении американцев в Индокитай, результатом чего стало полное истребление малых, по большей части сельскохозяйственных обществ.

Основой тут было то, что профессиональные эксперты по международной и военной политике в США ограничили свое рассмотрение задачами выигрыша войны против второй сверхдержавы (либо ее суррогатов во Вьетнаме или Афганистане), а поэтому нашими собственными злодеяниями допустимо было пренебречь.

Допустимо ли для современного интеллектуала, живущего в эпоху, которая и так помрачена исчезновением того, что казалось объективными моральными нормами и чувственно постигаемыми авторитетами, попросту и вслепую поддерживать поведение своей собственной страны, не замечая ее преступлений или обтекаемо цедя: «Я уверен, что они все это совершили, но так себя ведет весь мир»? Большая часть стран мира, если не все, подписывала Всемирную декларацию прав человека, разработанную и принятую в 1948 году, — к ней должно присоединяться каждое новое государство — член ООН. Существуют также не менее торжественно принятые соглашения по «правилам ведения войны», по «обращению с заключенными», «по правам рабочих, женщин, детей, иммигрантов и беженцев». Ни в одном из этих документов нет и намека на то, что какие-то расы и народы могут быть неполноценными или менее равными. Все люди — носители равных свобод. Конечно, эти права нарушаются ежедневно, чему свидетельство — геноцид в Боснии. В глазах американского, египетского или китайского правительственного чиновника эти права требуют в лучшем случае «политической точки зрения», не последовательно моральной. Но таковы нормы власти, которые никак не могут вполне совпасть с нормами интеллектуала, роль которого — по меньшей мере, добиваться применения ко всем людям одних и тех же стандартов и норм поведения, что хотя бы на бумаге приняты «всем международным сообществом».

Конечно, существуют патриотизм и преданность собственному народу. И конечно, интеллектуал — не отлаженный автомат, который выдает математически проработанные законы и правила для всех стран подряд. И конечно, страх и невольная ограниченность собственным временем, своим полем внимания, своей компетентностью — все это делает голос индивида робким и осмотрительным. Никто не может высказываться все время и по всем вопросам.

Но я уверен, что есть особая обязанность интеллектуала: обращаться к законным и авторитетным властям своего общества, которые и несут ответственность за гражданскую ситуацию, особенно если эти власти развязывают явно неоправданную и неморальную войну или намеренно и систематически осуществляют дискриминацию, репрессии и акты коллективной жестокости. Во всех этих случаях понимание интеллектуалами ситуации достигается сравнением известных и доступных фактов со столь же известной и доступной нормой. Это непростая задача, потому что требуется рассмотреть документы, провести изыскания, ознакомиться с ситуацией, чтобы не стать жертвой обычного способа представления информации — фрагментарного, ненадежного и тенденциозного. В большинстве случаев, как я убежден, можно с уверенностью признать, что где-то совершено массовое убийство и что оно официально скрывается. Первейшее требование — выяснить, что же именно произошло, и затем, почему это произошло, — чтобы это выглядело не как изолированные события, но как часть разворачивающейся истории, широкие контуры которой включают и твою собственную нацию как действующее лицо. Некогерентность стандартного анализа международной политики, который проводят ее апологеты, стратеги, разработчики, и состоит в том, что он сосредоточен на других как «объектах» данной ситуации, а не на «нашей» же вовлеченности в ситуацию и на ее плодах. Еще реже проверяется соответствие нашего участия моральной норме.

Истину в столь бюрократизированном массовом обществе, как наше, надо высказывать с тем, чтобы спроектировать лучшее состояние дел, что будет лучше соответствовать набору моральных принципов (таких как «мир», «согласие», «предотвращение страданий») в применении к конкретным фактам. Именно это американский философ Ч.-Р. Пирс называл «абдукцией», и именно эту стратегию уверенно использует известный современный интеллектуал Ноам Хомский.

Конечно, когда мы пишем или выступаем изустно, мы должны не демонстрировать свою правоту, а пытаться переменить моральный климат, чтобы агрессия всегда виделась агрессией и чтобы незаконное насилие против народов или отдельных людей заранее не допускалось или же сразу обнародовалось, наконец, чтобы признание прав и демократических свобод стало нормой для всех, а не для отдельных избранных.

Конечно, существуют идеалистические и зачастую недостижимые цели, но нельзя сказать, что они имеют прямое отношение к мнимой «объективности», ведущей к тому, что многие интеллектуалы отступают назад или придерживаются упрощенных правил. Нет, по-моему, ничего более предосудительного, как такие привычки ума, что заставляют интеллектуала избегать ответственности, не занимая сложную, но принципиальную позицию, о которой ты точно знаешь, что она правильна, но которую не решаешься занять. Ведь тебе не хочется казаться «слишком политизированным», ты боишься выглядеть «противоречивым», ты ищешь поддержки со стороны начальника или авторитетных лиц, тебе хочется сохранять репутацию «взвешенного», «объективного» и «умеренного» человека, ты рассчитываешь на то, чтобы тебя повсюду звали, с тобой советовались, включали в составы престижных комиссий, и вообще, чтобы ты шел в мейнстриме. Да к тому же ты надеешься со временем получить почетную степень, большую награду, а быть может, даже и должность посла? Интеллектуала такие привычки ума крайне развращают. Если что и может обездвижить, нейтрализовать и в конце концов уничтожить страстную интеллектуальную жизнь — это такие соображения, которые уже въелись в ум и правят им, как заблагорассудится.

И, наконец, поговорим немного о способах интеллектуальной интервенции. Необязательно карабкаться на гору или на трибуну и провозглашать все с недосягаемых высот. Очевидно, что лучше говорить свое слово там, где его лучше всего услышат. Главное, чтобы это слово было представлено как имеющее отношение к текущим актуальным процессам, например к делам мира или справедливости.

Конечно, голос интеллектуала одинок, но он получает отзвук именно потому, что свободно откликается на реальное движение, на надежды людей, на общие стремления к признанному идеалу.

Обратимся только к одному небольшому примеру. Оппортунизм внушает нам, что на Западе принято во весь голос критиковать, например, палестинских террористов и притязания палестинцев и что мы поэтому должны сначала во всеуслышание их осудить, затем произнести похвальную речь израильской демократии, а после сказать что-то хорошее о том, чем должен стать мир. Но интеллектуальная ответственность внушает нам другое: то же самое, что ты бы сказал палестинцам, нужно заявить и в Нью-Йорке, Париже и Лондоне — именно в тех местах, где ты можешь произвести наибольшее действие на умы, там и стоит продвигать идею свободы Палестины, свободы от террора и экстремизма всех сторон, а не только той из них, которая слаба и которую пинают все кому не лень. Говорить правду властям — это не идеализм Панглосса: это тщательное взвешивание альтернатив, выбор самой правильной и разумность представлений ее там, где это будет полезнее всего, произведет перемены в лучшем направлении.

Источник: The Independent (London). 1993. July 22. P. 12. Перевод по изданию: Public Intellectuals: An Endangered Species? Lanham, N.Y., Oxford, 2006. P. 259–265.