Механика революции

О годах Первой русской революции написано немало, а о самой революции — почти ничего. Это тем более удивительно, что речь идет об одном из узловых моментов истории, «точке бифуркации», ситуации выбора, столкновения альтернатив. Наконец, революция предполагает «предельное» состояние системы, находящейся между жизнью и смертью, когда ее наиболее характерные черты становятся выпуклыми, очевидными для самого ненаблюдательного исследователя. Для работы с этим материалом требуется понимание механизмов революционного действия.

Нужен системный подход. Но для того чтобы предложить систему, необходима точка отсчета. Привычная — «движущие силы» революции — в приложении к материалу 1905–1907 годов бесполезна. Исследования, посвященные рабочему движению, крестьянским выступлениям или же активности русской общественности, неизбежно грешат односторонностью. Ведь эта революция — и забастовки (причем не только рабочих), и масштабное крестьянское движение, и банкетная кампания и многое другое. Все эти явления не похожи друг на друга, они имеют свои характерные особенности. В сущности, их объединяет общая канва политической истории России — на них так или иначе реагировала государственная власть.

9 января 1905 года, 18 февраля 1905 года, 6 августа 1905 года, 17 октября 1905 года, 10–17 декабря 1905 года, 23 апреля 1906 года, 27 апреля 1906 года, 8 июля 1906 года, 3 июня 1907 года: эти хрестоматийные даты, вехи Первой революции, в большинстве случаев относятся к деятельности высшей бюрократии. Неслучайно ключевое революционное событие — Манифест 17 октября, акт высшей государственной власти. Такая хронология ставит в тупик исследователя. События 1905–1907 годов не укладываются в привычную мифологию революционного действия — без штурма исторических центров власти, учреждения исключительных органов государственного управления, суда над тиранами и т.д. Очевидно, именно это «недоразумение» заставляет некоторых исследователей даже усомниться в самом факте революции.

Ведь далеко не все современники «диагностировали» революцию и в 1905 году. «…Вся эта гражданская манифестация (Всероссийская октябрьская забастовка. — К.С.) грозила разрешиться в ничто, в мыльный пузырь и лишь обнаружить еще раз, до какой степени фактически невозможна у нас революция даже при полной забастовке самой власти… вдруг в ту минуту, когда этого всего менее можно было ожидать, появляется Манифест, которым Царь уступил», — 9 ноября 1905 года писал известный публицист и общественный деятель славянофильского направления Ф.Д. Самарин [1]. Еще 30 апреля 1905 года издатель «Нового времени» А.С. Суворин так начинал свои «Маленькие письма»: «Вы знаете, что я не верил в русскую революцию и теперь еще не знаю: верить или нет?» [2] Судя по его статьям, он признал факт революции лишь после Манифеста 17 октября [3]. Издатель «Освобождения» П.Б. Струве весной 1905 года скептически оценивал степень революционного накала, характерного для широких масс. 15 апреля 1905 года в статье «Вопросы тактики» Струве оспаривал позицию радикалов, считая, что население далеко не готово к восстанию: «…Фактически состояние освободительного движения в России таково, что психологические предпосылки успешного народного восстания в ней еще не созрели» [4]. В статье от 25 октября 1905 года С.Н. Прокопович, будто бы оправдываясь за Россию, доказывал, что отсутствие «традиционных» форм «политического» насилия не может быть препятствием к тому, чтобы считать события 1905 года революционными: «Там (в Пруссии, во Франции. — К.С.) было вооруженное восстание народа против правительства, победа народа над войсками в уличной борьбе, баррикады и кровь, захват власти над столицей и временное правительство, — здесь был только отказ в работе, остановивший всю экономическую, общественную и государственную жизнь страны. Несмотря на различие форм, результат один: капитуляция абсолютизма перед волей народа. Очевидно, и революции подлежат эволюции — в зависимости от изменений всей совокупности общественных отношений» [5].

Где же можно углядеть спрятавшуюся революцию? За ответом следует обратиться к тем, кто в 1905 году не признавал ее наличия и пытался объяснить современные события, остерегаясь этого «ярлыка». «Один из признаков революции заключается в том, что все желают командовать и никто не желает слушаться. Команда из рук командиров переходит в другие руки. А у нас известна пословица, порожденная совсем не революцией, а беззаконием: кто палку взял, тот и капрал. Не слушаться — очень приятная вещь при таких условиях. Это не столько ощущение наступающей свободы, сколько спортивное удовольствие. Кто дальше побежит, кто кого перегонит? И вся Россия бежит спотыкаясь. Она бежит, спотыкаясь, вся в поту, именно в Европу, которая для нас играет роль Колхиды с ее золотым руном, политической свободой. Новые аргонавты бегут по суше. Впереди всех побежал Комитет министров, желая прежде всех овладеть золотым руном и объявить всей России об этом счастье и сказать ей, чтоб она не тревожила своих ноженок и остановилась, успокоилась», — писал Суворин [6]. Иначе говоря, проблема России — в размывании рамок законности, когда правительство вместо того, чтобы устанавливать правила игры и ставить предел произволу радикальных элементов, стремилось оказаться в авангарде общественного движения. Такая власть, утрачивая контроль над ситуацией, сама невольно подталкивала революцию.

Эта мысль в той или иной форме встречалась у совершено разных авторов. «…Сила старого строя заключалась в организации управляющих при дезорганизации управляемых; суть переходного времени заключается в организации управляемых (собственно, только более сознательной части их) при дезорганизации управляющих», — писал представитель левого крыла «Союза Освобождения» Г.А. Ландау [7]. Схожее объяснение предложил и консерватор и «гражданин» кн. В.П. Мещерский: «…Все дело в том, что при Плеве (министре внутренних дел в 1902–1904 годах. — К.С.), изображавшим собой несомненно правительственный авторитет, были рамки, далее которых это своеволие мысли не могло идти, и гнета сумасшедшего дома никто в жизни не чувствовал… но все, недруги и други Плеве, что есть в руках правительства пределы для своеволия и беспорядка, что есть правительство и что потому самому есть многое, что самый дерзновенный враг порядка не смеет (так в тексте. — К.С.)…» [8] «Бездействие правительства… доходит до Геркулесовых столбов. Его совсем нет», — 9 марта 1905 года в своем дневнике записал близкий к придворным кругам генерал А.А. Киреев [9]. В дневниковой записи от 12 октября он так пытался определить «механизмы» революции: «Страшная забастовка железных дорог, против которых не предпринимается никаких мер со стороны, растет, как растет вообще революция. Только потому что правительство спит непробудным сном! Но скоро и войска перестанут действовать: им запрещено стрелять, а полиции — производить “скандалы”… Революция все растет и усиливается. Авторитет царя падает. Благодаря полнейшему бездействию правительства революция становится день ото дня серьезнее, грознее» [10].

13 января 1905 года министр императорского двора и уделов В.Б. Фредерикс рассказал Кирееву предысторию «кровавого воскресенья»: «В субботу 8 было известно, что бунт (или приготовления к нему) уже вполне готов, и никаких мер к предотвращению его не было принято. Фр[едерикс] отправился к царю, умоляя его приказать принять меры предосторожности… Военное положение… Он с согласия царя едет к градоначальнику Фуллону и застает его плачущим (буквально), принимающим из рук доктора капли… “Ah, m-r Baron, donnez nous la constitution [А, господин барон, дайте нам конституцию… (фр.).]”» [11]. Директор же канцелярии по дворянским делам Министерства внутренних дел Н.Л. Мордвинов 26 апреля 1905 года в салоне Е.В. Богдановича говорил «про Булыгина (министра внутренних дел. — К.С.), что нет у него ни энергии, ни смелости, что Булыгин сам ему сказал, что, будь он назначен после Плеве, — возможно, с его наследством он бы справился, а после [Святополк]-Мирского — ничего поделать не может: дом весь горит четыре месяца, пожара никто не тушил, пожар так разгорелся, что потушить его немыслимо. При этом Мордвинов сказал, что, будь он на месте Булыгина, он бы повесил хотя и 30 тыс. человек бунтарей» [12]. В салоне Богдановича на протяжение всего 1905 года шли разговоры о нерешительности Николая II, не способного принять какое-либо решение. 9 мая 1905 года начальник Главного тюремного управления М.Н. Галкин-Врасский «говорил, что у царя чувствуется, что власти он никогда не проявит, бывают вспышки у него как бы властные, но реакция немедленно проявляется» [13]. Впоследствии об этом же сообщали Н.Л. Мордвинов [14], начальник канцелярии Министерства императорского двора А.А. Мосолов [15]. Киреев в своем дневнике не раз сравнивал Николая II с маленьким ребенком, обманываемым своим ближайшим окружением [16].

И все же личными особенностями правителя (или даже правителей) данная проблема явно не исчерпывалась. Может быть, даже более важно то, что ближайшее царское окружение находилось в состоянии постоянного брожения. Министры, сановники оказывались во главе политических объединений, часто не слишком лояльных по отношению к существовавшему режиму. С января 1905 года в «высших сферах» стали образовываться кружки, где обсуждались перспективы реформирования государственного строя. В работе одного из таких объединений приняли участие министр земледелия и государственных имуществ А.С. Ермолов, начальник Главного управления уделов В.С. Кочубей, петербургский губернатор А.Д. Зиновьев и т.д. Кружок отстаивал политические взгляды неославянофильского толка: иными словами, защищал идею созыва законосовещательного представительства [17]. К апрелю 1905 года окончательно оформился значительный по численности «Отечественный союз». Он также выступал с позиций неославянофильства [18]. Состав союза был весьма представительным. В него вошли 41 предводитель дворянства (из них 8 губернских и 33 уездных предводителя) [19]. Помимо этого, членами нового политического объединения стали и некоторые государственные мужи: один из организаторов «Отечественного союза», товарищ министра внутренних дел В.И. Гурко [20], начальник канцелярии МВД Д.Н. Любимов [21], директор канцелярии МВД по делам дворянства Н.Л. Мордвинов [22], директор департамента личного состава МВД А.И. Буксгеведен [23], бывший товарищ министра внутренних дел А.С. Стишинский [24]. В это объединение вошло 8 сенаторов [25], 15 военных в звании генерала [26]. К этому еще стоит добавить, что среди немногих членов «Отечественного союза» (судя по анкетам их было чуть более трехсот пятидесяти человек) — 35 представителей титулованной знати [27].

Процесс консолидации, поиск новых организационных форм шел и среди высшей бюрократии правоконсервативных убеждений. Так, зимой — весной 1905 года регулярно происходили совещания на квартирах членов Государственного совета Б.В. Штюрмера и С.А. Толя [28], председателя особых совещаний об охране государственного порядка и по вопросам веротерпимости А.П. Игнатьева [29].

Высшая бюрократия включилась в общественную дискуссию. При этом она не представляла собой монолитного целого: подобно обществу, бюрократия раскололась на части, представители которых придерживались различных политических убеждений. В этой связи очевиден вопрос: чем обусловлено такое поведение бюрократической элиты? Ответ следует искать в недалеком прошлом — в 1904 году, когда системный кризис, переживаемый Российской империей, начал принимать острые формы.

25 августа 1904 года вместо убитого В.К. Плеве министром внутренних дел был назначен кн. П.Д. Святополк-Мирский. В тот же день на приеме у императора новый министр заявил о необходимости широкомасштабных реформ (в т.ч. и в сфере государственного устройства) [30]. А на представлении чинов министерства Святополк-Мирский заявил: «Административный опыт привел меня к глубокому убеждению, что плодотворность правительственного труда основана на искренно доброжелательном и на искренно доверчивом отношении к общественным и сословным учреждениям и к населению вообще. Лишь при этих условиях работы можно получить взаимное доверие, без которого невозможно ожидать прочного устроения государства» [31]. С этого и началась т.н. «правительственная весна», чьи последствия тогда почти никто не предвидел. Осенью 1904 года возбуждение общества неуклонно росло, подпитываясь одновременно завышенными ожиданиями успехов реформаторского курса Святополк-Мирского и, вместе с тем, неуверенностью в положительном исходе дела. «Вчера провел два часа у Мирского взаимное интервью… О “ней”, Костиной жене (т.е. о Конституции. — К.С.), говорили много и свободно… Созыв выборных губернских земских собраний, местных людей для разработки совместно с министерством разных вопросов — в его программе», — писал предводитель елецкого дворянства А.А. Стахович П.Б. Струве. И тем не менее, продолжал Стахович, «дремать нельзя, а, напротив, спешить…так как осенняя “весна” может быть, как все весны, больно коротка и заменят штюрмеровской или другой какой-либо… “зимою”…» [32] «Я боюсь, что нахожусь в положении человека, который выдал вексель на сумму, которую он уплатить не может», — еще 3 октября говорил сам Святополк-Мирский. «А ее нужно уплатить, — настаивал А.С. Суворин. — 50 лет нам только что-то обещают и держат в ежовых рукавицах». И вместе с тем издатель «Нового времени» сам прекрасно осознавал, насколько министру было трудно реализовать свою программу в силу органического неприятия императором даже мысли о такого рода преобразованиях [33]. «Метаморфозы столь неожиданные, что все словно растерялись и в глубине души мало кто верит в ее (новой эры. — К.С.) прочность, — записала в своем дневнике кн. О.Н. Трубецкая. — Каждый день слухи о падении Мирского, и в преемники ему прочат фон Валя, Клейгельса или Штюрмера. Заранее уже отпетых или отпеваемых» [34]. Подобное ощущение зыбкости ситуации в стране сохранялось в течение всей правительственной «весны». «Ты помнишь, разумеется, шуточное стихотворение, приписываемое Пушкину… о солнце, восходящем будто бы с Запада… и… изумленные народы не знают, что начать, ложиться спать или вставать?! Вот именно в таком положении находится ныне значительная часть русской интеллигенции: с одной стороны, как будто реформа, а с другой — “самым старым духом веет”… и чему и кому верить — одному Аллаху известно», — писал социолог И.И. Янжул своему товарищу, экономисту и общественному деятелю А.И. Чупрову 2 января 1905 года [35].

Страна погрузилась в состояние общественной «истерики». Одни ожидания сменяли другие, соответственно, сменялось настроение в обществе. Периодически ходили слухи, что вот-вот дадут Конституцию. «Конституция висит в воздухе», — 27 октября записал в своем дневнике Киреев [36]. 31 октября А.П. Ливен говорила жене министра Е.А. Святополк-Мирской, что в Москве на днях ждут Конституцию [37]. О тех же самых настроениях во второй столице сообщал и кн. Б.А. Васильчиков две недели спустя, 14 ноября [38]. «Повторяют с разных сторон, что молодая императрица принимает активное участие в политике и стоит во главе конституционной партии», — 27 ноября записал в дневнике гр. А.А. Бобринский [39]. Прошло несколько дней, и 2 декабря он написал, что 6-го все ожидали оглашения Конституции [40]. Вместе с тем в обществе много говорили о возможности скорой катастрофы. К.П. Победоносцев еще в сентябре предрекал, что политический курс, выбранный Мирским, неизбежно приведет к кровопролитию как на улицах столицы, так и в провинции [41]. 19 октября в салоне Богдановича один из видных чиновников министерства внутренних дел Б.В. Штюрмер предрекал скорую революцию [42]. Неделю спустя, 25 октября, публицист крайне правого толка Н.А. Павлов делился с Богдановичами своими планами по продаже имения и перевода всех денег за границу, «так как близится время, когда надо будет бежать из России» [43]. «На днях я имел счастье представляться царю и докладывал ему искренно и правдиво, как мог и умел, о состоянии, в котором находится общество, — 15 декабря Святополк-Мирскому писал московский предводитель кн. П.Н. Трубецкой. — Я старался объяснить ему, что то, что происходит, n’est pas une emeute, mais une revolution (не мятеж, но революция. — К.С.); что вместе с тем русский народ толкают в революцию, которую он не хочет и которую Государь может предотвратить». Но это можно сделать, продолжал Трубецкой, лишь доверившись общественным силам, пойдя им на серьезные уступки [44].

Если правительственная «весна» осени 1904 года внушала обществу одновременно надежды и опасения, то полицейские чины и цензурные власти она полностью дезориентировала. По воспоминаниям современника, местные власти Саратовской губернии вполне благосклонно относились к организации банкетов, на которых открыто заявлялось о необходимости введения Конституции. Например, такой банкет состоялся 2 ноября в здании вокзала при проводах делегатов на ноябрьский земский съезд. Собралось около 150 человек: земцы, представители третьего элемента, врачи, адвокаты. Открыли шампанское, звучали тосты, советы, наказы. Кто-то из земских служащих прочел адрес с изложением политических требований. Когда же собравшиеся вышли на перрон, некоторые даже затянули «Марсельезу». И вот только тут терпению жандармов, спокойно наблюдавших за всем происходившим, пришел конец. Они подбежали к толпе и пригрозили, что могут принять суровые меры [45].

«Год назад ссылали в места за допущение желаний самых законных, высказанных в тайных совещаниях в губерниях, а теперь статья в журналах “Права”, кажется, — целиком из “Освобождения”», — писал орловский земец, человек, влиятельный и в столичных кругах, А.А. Нарышкин 6 декабря 1904 года [46]. По всей видимости, он имел в виду очень резкую статью кн. Е.Н. Трубецкого «Война и бюрократия», опубликованную 26 сентября и вызвавшую настоящий фурор в обществе [47]. Как вспоминал И.В. Гессен, ее всюду цитировали, выражения Трубецкого стали крылатыми, а редакция получала множество писем с выражением сочувствия и одобрения [48]. «Статья брата Евгения в № 39 “Права” “Война и бюрократия” имела совершенно исключительный успех, — сделала пометку в записной книжке О.Н. Трубецкая. — Не только со всех сторон сыпались ему приветствия, но учреждались стипендии его имени в университетах и других высших учебных заведениях. Он блестяще открыл эру нового направления внутренней политики — “эру попустительства”, как ее называет здешний Трепов, “эру доверия к общественным силам”, как называют ее земцы» [49].

То, что опубликование этой статьи не повлекло за собой санкции цензурного ведомства, было весьма симптоматичным. «Зверев (начальник Главного управления по делам печати. — К.С.) сегодня говорил, что печать страшно разнуздалась, но поделать он ничего не может, — этих писателей надо наказывать, а ему дано теперь только право их увещевать и просить», — 4 ноября записала в дневнике Богданович [50]. Со стороны, политика правительства по отношению к периодическим изданиям казалась противоречивой и лишенной всякой определенности. «Отношение к печати в лице Зверева самое неустойчивое: нынче дозволено одно, а завтра за это наказывают журнал и т.д. Но публика совсем сходит с ума, и слышатся рассказы довольно странные; в Москве обедал в “Русских ведомостях” и тоже наслушался массы странностей и противоречий», — писал 22 ноября Янжул Чупрову [51]. Иными словами, значительное смягчение полицейского контроля серьезно повышало градус настроения в стране. И оно постепенно доходило до точки кипения.

Произошло «высвобождение» общественного мнения. Оно, само себя «подхлестывая», звучало с каждым днем все громче. И к общему «хору» неизбежно присоединялась значительная часть бюрократии, неразрывными нитями родственных и личных отношений связанной со всем остальным фрондировавшим обществом. В этом смысле примечательна позиция одной из ключевых фигур Министерства внутренних дел. Речь идет об А.Д. Арбузове в 1905 году: «Жеденев, чиновник переселенческого отдела, пришел к Арбузову, который исправляет должность директора Департамента общих дел, просить другого назначения. Арбузов спросил его, какое у него направление? Жеденев отвечал, что находит, что необходима крепкая власть для водворения порядка. Арбузов на это сказал: “23 года проявлялась эта крепкая власть, и вот что из нее вышло — беспорядок, который теперь мы переживаем. Нет, таких, как вы, нам не надо”» [52]. Арбузов был не одинок. Товарищ министра внутренних дел Э.А. Ватаци 6 апреля 1905 года писал Святополк-Мирскому: «Вы действительно создали эпоху. Россия обязана Вам тем возрождением общественных сил, которое мы теперь переживаем, и тем участием общества в политической жизни, от которого поворота назад уже нет» [53].

Схожие настроения среди высшей бюрократии с очевидностью проявились уже после подписания Манифеста 17 октября 1905 года. По воспоминания В.И. Гурко, товарищ министра внутренних дел Д.Ф. Трепов был в восторге от этого решения императора и заявил начальнику петербургского охранного отделения А.В. Герасимову: «Вся страна будет завтра праздновать великий патриотический национальный праздник нарождения новой, свободной России». Градоначальник же Петербурга В.А. Дедюлин «собирает у себя вечером 17 октября высших чинов полиции, читает им манифест, целует его и приступает затем к обсуждению не столько способов охранения спокойствия в городе, сколько порядка оглашения манифеста, причем даже высказывается мысль об объявлении его посредством особых герольдов» [54]. В то же время, в начале ноября, в Совете министров государственный контролер Д.А. Философов и министр путей сообщений К.С. Немешаев выступили в пользу введения всеобщего избирательного права, одного из наиболее смелых лозунгов либеральной оппозиции. По впечатлению присутствовавшего на том заседании В.И. Гурко, лишь благодаря вмешательству председателя Совета министров С.Ю. Витте министры «умерили» свои требования при обсуждении этого вопроса [55].

«Брожение» в «высших сферах» имело место и в 1906 году. Так, члены Государственного совета А.С. Ермолов и Д.М. Сольский открыто призывали к компромиссу с оппозиционной Думой [56]. Петергофский дворцовый комендант Д.Ф. Трепов всячески убеждал Николая II сформировать ответственное правительство [57]. Бар. В.Б. Фредерикс из страха перед возможными революционными потрясениями призывал императора к осторожности при выборе стратегии по отношению к Думе [58].

В идейном отношении русская высшая бюрократия не представляла собой единого монолитного целого. Это вовсе не удивительно, учитывая, что при отсутствии правительственного курса и, в сущности, правительства как института власти, убеждения не принимались в расчет при назначении того или иного чиновника. Так как в России не было политического плюрализма, исключительно технократический подход к решению государственных проблем был оправдан и фигура политически индифферентного министра выглядела весьма закономерно. Однако, когда общественное мнение «расправило плечи» и его голос стал слышен как со страниц газет, так и на площадях, государственная жизнь обрела новые смыслы. Представитель высшей бюрократии становился участником политического процесса со значительными властными полномочиями. Тут и сказалась идейная разнородность, казалось бы, всемогущего чиновничества. Его действия не имели определенного вектора: они не могли разрешить обостряющийся кризис во взаимоотношениях власти и общества и фактически служили катализатором к нему. Показательно, что революционные настроения и ожидания стали угасать тогда, когда сформировалось более или менее консолидированное правительство П.А. Столыпина и начал вырисовываться его определенный курс.

Вопрос же о «движущей силе» в данном случае бессмысленен. Ведь речь идет не о частной «неполадке», а о сбое в функционировании всего механизма. Его «сердцевина» — власть, поэтому процессы, протекавшие во властных структурах, имели решающее значение для определения логики революционного времени. События же 1904–1906 годов стали масштабным вызовом, с которым власть не могла справиться, не изменив своей природы. Тем самым власть диагностировала собственное «заболевание» — архаизм государственных форм Российской империи. И в данном случае власть — не только абстракция и не только функция, это и представлявшие ее конкретные люди: чиновники высших рангов и придворное окружение императора. Неприятие многими из них действовавшего режима, который они вроде бы олицетворяли, стало одной из важнейших причин его паралича.

Примечания

1. ОР РГБ. Ф. 265. К. 153. Д. 3. Л. 13.

2. Суворин А.С. Русско-японская война и русская революция: Маленькие письма 1904–1908 гг. М., 2005. С. 292.

3. Там же. С. 364.

4. Струве П.Б. Вопросы тактики // Освобождение. № 68. 1905. 15 апреля. С. 295.

5. Прокопович С.Н. Эволюция революции // Право. № 41. 1905. 25 октября. Стб. 3401.

6. Суворин А.С. Указ. соч. С. 292.

7. Ландау Г.А. Административная хроника // Вестник права. 1905. Кн. 2. С. 286.

8. Мещерский В.П. Дневники // Гражданин. № 56. 1905. 17 июля. С. 19–20.

9. Киреев А.А. Дневник, 1905–1910. М., 2010. С. 36.

10. Там же. С. 99.

11. Там же. С. 22.

12. Богданович А.В. Три последних самодержца. М., 1990. С. 343.

13. Там же. С. 346.

14. Там же. С. 350.

15. Там же. С. 351.

16. ОР РГБ. Ф. 126. К. 14. Л. 65, 70 об.

17. РГАДА. Ф. 1412. Оп. 8. Д. 292. Л. 175 об.

18. Киреев А.А. Указ. соч. С. 48.

19. РГАДА. Ф. 1412. Оп. 2. Д. 276. Л. 12, 22, 27, 31, 34–36, 49, 50, 53–55, 58, 66, 69, 72, 74, 94, 105–109, 114, 117–118, 122, 124–125, 127–128, 131, 133, 139, 143, 154, 166, 168, 197, 205, 262.

20. Гурко В.И. Черты и силуэты прошлого: Правительство и общественность в царствование Николая II в изображении современника. М., 2000. С. 450–452.

21. РГАДА. Ф. 1412. Оп. 2. Д. 276. Л. 11.

22. Там же. Л. 2.

23. Там же. Л. 51.

24. РГАДА. Ф. 1412. Оп. 2. Д. 277. Л. 360.

25. Там же. Д. 276. Л. 8, 14–15, 17, 84, 113, 300; Там же. Д. 277, 305, 355.

26. Там же. Д. 276. Л. 9, 29, 37–38, 61, 67–68, 82, 96, 120, 127, 153, 256; Там же. Д. 277. Л. 304.

27. Там же. Д. 276. Л. 3, 7, 10, 12, 19, 22, 24, 26–28, 30, 32–33, 38, 47, 50–51, 60, 66–67, 69, 72, 97, 130–131, 136, 140, 168, 227, 284; Там же. Д. 277. Л. 339–340, 344, 389, 401.

28. РГАДА. Ф. 1412. Оп. 8. Д. 292. Л. 177 об., 198, 200.

29. ГА РФ. Ф. 588. Оп. 1. Д. 323. Л. 4–8.

30. (Святополк-Мирская Е.А.) Дневник Е.А. Святополк-Мирской за 1904–1905 гг. // Исторические записки. 1965. Т. 77. С. 241–242.

31. Гурко В.И. Указ. соч. С. 356.

32. РГАСПИ. Ф. 279. Оп. 1. Д. 90. Л. 53.

33. Суворин А.С. Дневник. М.; L., 2000. С. 474.

34. Трубецкая О.Н. Из пережитого // Современные записки. 1937. № 64. С. 287.

35. ЦИАМ. Ф. 2244. Оп. 1. Д. 3039. Л. 97 об.

36. ОР РГБ. Ф. 126. К. 13. Л. 353.

37. (Святополк-Мирская Е.А.) Указ. соч. С. 251.

38. Там же. С. 253.

39. РГАДА. Ф. 1412. Оп. 8. Д. 292. Л. 142.

40. Там же. Л. 144 об.

41. Богданович А.В. Указ. соч. С. 295.

42. Там же. С. 299.

43. Там же. С. 301.

44. Шаховской Д.И. Указ. соч. С. 578.

45. Л-аго И. Банкетная кампания в Саратове // Минувшие годы. 1908. № 12. C. 30–31.

46. ГА РФ. Ф. 1729. Оп. 1. Д. 318. Л. 130.

47. Трубецкой Е.Н. Война и бюрократия // Право. 1904. 26 сентября. № 39. Стб. 1871–1875.

48. Гессен И.В. В двух веках: Жизненный отчет // Архив русской революции. Т. 21–22. М., 1993. С. 181.

49. Трубецкая О.Н. Указ. соч. С. 286–287.

50. Богданович А.В. Указ. соч. С. 304.

51. ЦИАМ. Ф. 2244. Оп. 1. Д. 3039. Л. 96 об.

52. Богданович А.В. Указ. соч. С. 347.

53. ГА РФ. Ф. 1729. Оп. 1. Д. 503. Л. 56 об.

54. Гурко В.И. Указ. соч. С. 469.

55. Там же. С. 480–481.

56. Новое время. № 10866. 1906. 15 июня. С. 2; Новое время. № 10862. 1906. 11 июня. С. 3.

57. Половцов А.А. Дневники // Красный архив. М., 1923. № 4. С. 117.

58. Коковцов В.Н. Из моего прошлого: В 2 кн. М., 1992. Кн. 1. С. 192.