Женщины у власти в XVIII веке как проблема

В нашей стране проблема женщины у власти, действительно, серьезна и, как мы знаем, неразрешима и до сих пор: не каждый из нас сможет пересчитать на пальцах хотя бы одной руки известных женщин современной российской политики. В XVIII же веке мы сталкиваемся с поразительным парадоксом: в стране повсеместно господствуют нормы «Домостроя» XVI века, русское общество однозначно трактует женщину как существо второго сорта, а у верховной власти могущественнейшей империи на протяжении почти 75 лет почти непрерывно находились женщины, причем из самой низшей, наиболее бесправной «касты»: вдовицы (Екатерина I, Анна Иоанновна, Екатерина II) и девица (Елизавета Петровна). Как мы знаем, в древности эта «каста» считалась как бы переходной — им надлежало либо выходить замуж, либо идти в монастырь. Редким особам, имевшим этот статус, удавалось удерживать свое достаточно высокое общественное и придворное положение: боярыня Морозова, царевна Софья, а также сестра Петра Наталья Алексеевна и т.д.

Несомненно, представление о женщине как существе неполноценном перешло в XVIII век из допетровской эпохи, несмотря на те разительные перемены, которые произошли с русским обществом и русской женщиной в результате петровских реформ.

Общим местом для того времени было утверждение о неспособности женщины заниматься делами, требующими умственных и волевых усилий, особенно в управлении государством. Сразу же после избрания на престол курляндской герцогини Анны Иоанновны в феврале 1730 года В.Н. Татищев подал проект, который обсуждался дворянским сообществом. В нем сказано:

«О государыне императрице, хотя мы ея мудростию, благонравием и порядочным правительством довольно уверены, однако ж как есть персона женская, таким многим трудам неудобна; паче ж законов недостает. Для того на время, доколе нам всевышний мужескую персону на престол дарует, потребно нечто для помощи Ея величеству учредить» [1]. Этим «нечто» стал созданный в 1731 году Кабинет министров.

Татищев и его коллеги шли по проторенному пути. Еще в 1726 году при Екатерине I был создан подобный же орган — Верховный тайный совет. В проекте об его учреждении «Мнении не в указ о новом учрежденном Тайном совете», написанном зятем Екатерины герцогом Голштинским Карлом Фридрихом, сказано, что Совет учреждается с одной целью: «Ко облегчению в тяжком ея правительстве бремени служит(ь)». Еще яснее сказано в указе самой Екатерины I от 1 января 1727 г.:

«Мы сей Совет учинили верховным и при боку нашем не для чего, инако только, дабы оный в сем тяжком бремени правительства во всех государственных делах верными своими советами и беспристрастными объявлениями мнений своих Нам вспоможение и облегчение учинил» [2].

Смысл всех этих пассажей очевиден: по своей природе, изначальному предназначению женщина неполноценна, она не в состоянии нести бремя власти и ей нужна помощь мужчин, советников мужского пола.

История с Екатериной I особо примечательна, ибо на ней отрабатывалась своеобразная концепция «перенесения» на супругу Петра сугубо мужских достоинств ее великого сожителя. Это должно было поднять ее статус в глазах общества и сделать полноценной наследницей престола. Как известно, в 1714 году Петр учредил высший женский орден святой Великомученицы Екатерины. Первым кавалером этого ордена, имевшего девиз «Трудами сравнивается с супругом», стала царица Екатерина, проявившая мужество во время Прутского похода 1711 года, когда русские войска вместе с царем и его женой оказались в окружении и после провала переговоров многим казалось, что армия погибнет. Екатерина настояла на продолжении переговоров и, согласно легенде, передала для подкупа турецкого военачальника все свои бриллианты, подаренные ей царем за годы их совместной жизни. 24 ноября 1714 года, награждая жену этим орденом, Петр сказал, что орден «учрежден в память пребывания Ея величества в баталии с турками у Прута, где в такое опасное время не как жена (т.е. женщина. — Е.А.), но как мужская персона видима всем была» [3]. Позже, в указе 1723 года о коронации Екатерины, он вновь вспомнил злосчастный Прут и мужество своей боевой подруги, которая вела себя не как слабая, трусливая женщина, а как мужчина, что заранее предполагает мужество, самообладание, смелость и ум.

Записной придворный льстец архиепископ Феофан Прокопович в восхвалении качеств Екатерины смело пошел дальше. В торжественной речи на коронации Екатерины императорской короной 7 мая 1724 года он не только обыграл наверняка навязший всем в зубах прутский казус, но, сравнивая Екатерину со знаменитыми (благочестивыми и святыми) женщинами древности (Еленой, Пульхерией, Евдокией), не побоялся гнева Господня и предпочел этим святым женщинами и девам свою императрицу, которая, оказывается, сочетает невозможные для одной женщины качества: боголюбие, любовь к мужу, семье, Отечеству, призрение и милосердие. Это сочетание кажется ему необычайным. В конкретном случае с Екатериной, по мнению Феофана, «женская плоть не умаляет великодушия». Словом, большее, на что может рассчитывать даже самая великая женщина, — это уподобиться мужчине. Через несколько месяцев после коронации Екатерины, 10 марта 1725 года, Феофан Прокопович в своей знаменитой речи у гроба Петра Великого сказал, обращаясь к вдове: «Мир весь свидетель есть, что женская плоть не мешает тебе быти подобной Петру Великой». В контексте речи это означало, что произошла своеобразная реинкарнация: к супруге Петра перешла его корона, душевные достоинства, ум и энергия великого преобразователя. Призывая всех еще теснее сплотиться у трона и утешить «государыню и матерь вашу, утешайте и себя несумненным познанием, Петрова духа в Монархине вашей видяще, яко не весь Петр отшел от нас» [4].

Но, как видим из позднейшей истории с образованием Верховного тайного совета, «реинкарнация» не удалась и «при боку» новой государыни пришлось создавать вспомогательный мужской орган власти.

Но вот факт прихода женщины к власти состоялся, она самодержица, правит, как уж может. Что происходит в обществе, в сознании людей? Несомненно, часть людей примиряется с этим фактом, как они бы примирились с любым другим правителем, будь то конь или полный идиот, но другая часть общества факт присутствия на троне женщины постоянно держала в поле своего внимания и почти непрерывно комментировала.

В среде, близкой ко двору, в элите правление женщины считалось временным или вынужденным. Под давлением антифеминистского общественного мнения правящие императрицы делали некие публичные действия, которые демонстрировали их твердое намерение если не сейчас, то в будущем передать власть непременно наследнику-мужчине. Наиболее ярко и даже анекдотично эта тенденция проявилась при Анне Иоанновне, которая в 1731 году заставила присягнуть всю страну в верности еще не родившему младенцу мужеска пола от будущего брака тогда еще несовершеннолетней племянницы Анны Леопольдовны и неизвестного еще иностранного принца. Так случилось, что судьба смилостивилась над Анной и действительно, через девять лет после этой присяги родился мальчик Иван Антонович.

Не менее остро стояла эта проблема наследования и для последующих правительниц. Елизавета Петровна, пришедшая к власти в результате заговора, активно разыгрывала ту же, что и ее мать Екатерина, «реинкарнационную карту» своего отца, Петра Великого, и стремилась убедить гвардейцев, а потом и общество в том, что с ее приходом символическое тело Петра в ней самой непременно возродится. Но одновременно, стремясь убедить подданных, не веривших в эту реинкарнацию, она уже в начале царствования объявила своим наследником племянника Карла-Петер-Ульриха (Петра Федоровича) и посадила его в «золотую клетку», поставив наследника под жесткий контроль.

Весьма остро складывалась династическая ситуация и для Екатерины II. До дня смерти императрицы Елизаветы в придворных расчетах Бестужева-Рюмина, Паниных, Шуваловых и других царедворцев честолюбивая великая княгиня не фигурировала как полновластная государыня, а лишь как правительница, регентша при малолетнем Павле Петровиче. Когда же она стала самодержицей в результате переворота, то и тогда общество «отпускало ей срока» до 17-летия наследника престола. Этим ожиданием пронизана вся деятельность воспитателя Павла Никиты Панина, да и сам Павел готовился занять трон. Но к началу 1770-х годов власть Екатерины так окрепла, что ей удалось нейтрализовать усилия Никиты Панина, направленные на возведение Павла на престол.

Важно отметить, что над женщинами-императрицами постоянно висел дамоклов меч брака, вне которого само их существование казалось зазорным. Женихи коронованных вдов и девиц возникали постоянно. Уже в начале царствования Анны Иоанновны в Россию явился португальский принц с твердым намерением жениться на русской царице. Сонм потенциальных женихов вертелся возле красавицы Елизаветы, а брачные комбинации разного рода много обсуждались в первые годы ее царствования. Однако после ставшего всем известным тайного брака Елизаветы и Алексея Разумовского эти комбинации более не обсуждались.

В весьма тяжелом положении оказалась и пришедшая к власти императрица Екатерина. С одной стороны, на ней рвался жениться Григорий Орлов, что в принципе осуждалось обществом. С другой стороны, само общество хлопотало над проблемой формально одинокой государыни. Одни из первых раскрытых заговоров показали, что в дворянской среде обсуждалась проблема «идеального решения» всей проблемы: нужно обвенчать Екатерину и «Иванушку» — сидевшего в Шлиссельбурге бывшего императора Ивана Антоновича. Не исключено, что этот невозможный, дикий для Екатерины союз решил судьбу Ивана Антоновича.

В общественном сознании верхов негативные аспекты правления женщин смягчались многими обстоятельствами — во-первых, общепризнанной тогдашним обществом гуманностью женщины как властителя. Заметным это убеждение стало в царствование Елизаветы, за двадцать лет не подписавшей ни одного смертного приговора, и особенно в царствование Екатерины, чья гуманность и просвещенность дали самодержавию, по меткому выражению А.Б. Каменского, «человеческое лицо».

Во-вторых, и в-главных, с правлением женщины верхи смирялись из-за того, что по своей природе придворная жизнь, двор являлись символическим пространством женщины, как вообще дом и домашние дела рассматривались, ассоциировались (и до сих пор ассоциируются) с женским началом, с богиней домашнего очага Герой. Эта сфера отчетливо противопоставлялась полю, войне, истинному занятию мужчины, воина — умелого бойца, отважного воина, прямого, благородного к окружающим и даже врагам рыцаря. При дворе от человека (неважно, мужчина или женщина) требовались иные качества, которые изначально приписывались женщине, — умение угождать, нравиться, льстить господину (или госпоже), а также вести постоянную борьбу за первенство с помощью интриг, двоедушия, умения лгать и, наконец, изобретать различные способы красиво бездельничать.

Важно, что мужчины при дворе занимались женскими делами, идет ли речь о так называемых «полковниках над котлетами или пулярками» или об общепринятых ритуалах, церемониях, танцах, музицировании, о так называемой галантной манере придворного поведения. Неслучайно елизаветинское время получило понятие придворного «петиметра»-«кокета», которое в глазах критиков отчетливо символизирует женское, недостойное поведение мужчины-модника:

[…] Как он пред зеркалом, сердяся, воздыхает
И солнечны лучи безумно проклинает,
Мня, что от жару их в лице он черен стал,
Хотя он отроду белее не бывал.
Тут истощает он все благовонны воды,
Которыми должат нас разные народы,
И, зная к новостям весьма наш склонный нрав,
Смеются, ни за что с нас втрое деньги взяв…
Потом, взяв ленточку, кокетка что дала,
Стократно он кричал: «Уж радость, как мила
Меж пудренными тут лента волосами!
К эфесу шпажному (оружию! — Е.А.) фигурными узлами
В знак милости ея он тщился прицепить
И мыслил час о том, где мушку налепить.
Одевшися совсем, полдня он размышляет: По вкусу ли одет! [5]

Эта карикатура Ивана Елагина точно била по изнеженному придворному, который с мушкой на щеке, с бантиками на эфесе, весь завитой и напомаженный, в светло-лиловом или канареечном наряде является в круг подобных ему женоподобных существ. И в поведении, и во внешнем виде границы между мужчиной и женщиной при дворе стираются, недаром Елизавета Петровна многократно устраивала праздники с переодеваниями: женщин обряжали в мужскую одежду, а мужчин — в женскую. Конечно, императрица, прежде всего, хотела показать всем обычно скрытые под платьями свои изумительные ножки, но сама идея замены одежды символична: придворный может соединять качества мужчины и женщины.

Иначе строилось восприятие женщин на троне в народной толще. Не будем, конечно, преувеличивать значение «Домостроя» во внутрисемейных отношениях. Множество документов говорит о колоссальном влиянии женщины на домашние дела, не говоря уже о том, что в России XVII–XVIII веков женщина обладала несравненно большими имущественными правами, чем ее современники в Европе (это хорошо показала Мишель Маррезе в книге «Бабье царство»). Да и петровские реформы, создавшие женское общество в России, продемонстрировали, что русскую женщину нужно не столько выталкивать на подиум, сколько сдерживать. Как известно, при Петре было издано руководство для молодых людей «Юности честное зерцало», в котором есть раздел, предназначенный для девиц, «Девической чести и добродетели венец». В нем много говорится, как не надлежит себя вести порядочной девушке. Такая особа вытворяет черте что: «Разиня пазухи, садится к другим молодцам и мущинам, толкает локтями, а смирно не сидит, но поет блудные песни, веселитца и напивается пьяна, скачет по столам и скамьям, дает себя по всем углам таскать и волочить, яко стерва, ибо где нет стыда, там и смирение не является». Известно, что девиантное поведение, фиксируемое в нормативных документах, часто как раз отражает неодобряемую, но реальную общепринятую норму поведения. Отсюда вряд ли следует преувеличивать особую забитость русской женщины, «заключенной» в тереме «Домостроем». Русская женщина с таким восторгом встретила дарованные ей Петром свободы, что ее почти сразу же приходилось призывать к скромности.

Но одно дело — в дворянской среде (а «Зерцало» предназначено для дворянских девиц), дома, другое дело — среди простолюдинов, на людях, в компании. Массовые материалы сыскных ведомств позволяют сделать вывод, что женщина на троне рассматривалась в народной среде как нонсенс. Он ярче всего выражен в признанном преступном, оскорбительном для чести государыни, но довольно частом застольном тосте: «Здравствуй (т.е. «Да здравствует»), всемилостивейшая государыня императрица, хотя она и баба!» Петровские преобразования образа жизни кардинально не изменили традиционного подхода общества (в мужской и в женской его части) к женщине как к существу неполноценному, недееспособному и нечестивому. Во-первых, петровские реформы не коснулись широких слоев народа, в толще которых формировались взгляды на женщину. Женщина заведомо признавалась слабой как душой, телом, так и умом. Одно из частых высказываний применительно к императрицам, за которые люди попадали в застенок, была распространенная и доныне русская пословица: «У бабы волос долог, а ум короток». Естественно, тогда, как и ныне, эту пословицу произносили нередко мужчины, в умственных способностях которых можно было сильно сомневаться. В XVIII веке преступным аналогом этой пословицы служила другая: «Горе тому дому, которым владеет жена» [6]. За такую пословицу можно было угодить в Сибирь. Назвать мужчину «жонкой» (так называли женщину, чаще замужнюю) — значило оскорбить его, подчеркнуть его ничтожество и никчемность.

Встречавшееся часто в сыскных делах выражение «бабье дело» как некое определение функции женщины в обществе заведомо предполагало несерьезность, ограниченность, невежество, слабость и глупость такого дела. Крестьянин Тимофей Корнеев в 1731 году по поводу вступления на престол Анны Иоанновны высказался наиболее в этом смысле полно: «Какая-де это радость! Хорошо бы-де у нас быть какому-нибудь царишку; где ей, императрице, знать, как мужской пол (знает); ее — бабье дело, она-де будет такая ж ябедница, как наша прикащица, все-де будет воровать боярам, а сама-де что знает?» Cходные высказывания встречаются и в других делах:

«У нас-де ныне баба царствует […]».
«Владеет государством баба, и ничего она не знает».
«У бабы волос долог, а ум короток; У государыни ума нет […]».
«Недостойно в нашем Великороссийском государстве женскому полу на царстве сидеть […]».
«У нас на царство посадили царицу, она-де баба, курва […]».
«Черт велел бабе кланяться».
«Вот-де ныне зачалась война, бабье ль дело — такое великое государство и войну содержать, и корону иметь».
«К присяге не пойду, как уж женки царем (стали), так пущая и крест целуют женки».
«За бабу, за свинью присягу держи!»
«Ты присягал курве!»
«Я бабья указа не слушаю».
«Целовал я крест не за Ея величества, за суку».
«Ево в солдаты не возьмут, ныне царя нет, нашто баба солдаты»?
«Где ей, беспортошной, нас жаловать […]».
«Назвал государыню бабой […]».
«Разве ты у суки служишь […]».
«На что бабе города (о взятии Очакова. — Е.А.) […]».
«Для чего бабу со звоном встречают […]» [7].

Мне кажется, что тот факт принадлежности верховной власти женщине, а тем более вдовице, девице весьма способствовало разрушению в сознании народа сакральности самодержавия, стремительному снижению его ритуализированной святости. Сам по себе этот процесс происходил и раньше. Тут проявились и общие тенденции общественного развития, характерные для раннего Нового времени, и печальная для самодержавия эпоха Смуты, когда священный трон Рюриковичей становился добычей проходимцев, и история воцарения Романовых — автохтонной династии, родоначальник которой Михаил был «одним из нас» (при другом раскладе царем мог стать князь Д. Трубецкой). Михаил Романов был «накликан» в цари казаками и не мог ссылаться, как Рюриковичи, на бесконечный ряд стоящих за его спиной предков, в его жилах не текла кровь «кесаря» и византийских императоров.

Святость самодержавия сильно подорвал и Петр Великий, чьи реформы и вызывающее с точки зрения традиции поведение заставляли людей сомневаться в истинности царя, порождали мифы о «подмененности» государя, пробуждали ожидания прихода «истинного» царя. История появления Пугачева наиболее примечательна: в сознании народа он явился в облике «истинного царя Петра III», чудесным образом избежавшего смерти от рук жены-прелюбодейки и узурпаторши.

Но все-таки эпоха «женского правления» XVIII века особенно способствовала разрушению мифа о святости верховной власти в России. Лелеемая и охраняемая в Средние века идея самодержца как наместника Бога на земле, как священной особы, как земного бога приходила в очевидное, разительное противоречие с реальностью. Происходило мучительное раздвоение в сознании символического и физического тела правителя. В 1739 году было начато дело нескольких подмосковных крестьян, которые, услышав залпы праздничного салюта в столице, завели об этом разговор. Крестьянин Кирилов сказал, что «палят знатно для какой-нибудь радости про здравие государыни нашей императрицы». Другой крестьянин Карпов спросил: «Какой-то радости быть?», на что Кирилов отвечал: «Как-та у нашей государыни без радости, она, государыня, земной Бог, и нам велено о ней, государыне, Бога молить». На что Карпов грубо, как тогда говорили, избранился: «Растакая она мать, какая она земной Бог — сука она, баба, такой же человек, что и мы: ест хлеб и испражняетца, и мочитца, годитца же и ее делать». Разумеется, Карпов сказал грубо, но и высказывание Кирилова имело явно провокационный, издевательский характер, оттенявший непристойность его товарища.

Здесь мы касаемся еще одного важного аспекта в оценке женщины у власти. Речь идет о восприятии обществом XVIII века половой жизни вне брака как неприличного, непристойного поступка, как «блуда», как наказуемого преступления. То, что русские императрицы XVIII века не состояли в браке, придавало этому восприятию и оценкам особую резкость и скабрезность. «Есть ли у нее муж? (а) если мужа нет, кто-де ее гребет» (в другом, допустимом для печати варианте — «попехивает»). Это была одна из самых распространенных и широко обсуждаемых тогдашним обществом «проблем». Десятки следственных дел политического сыска посвящены разбору преступных высказываний людей самых разных общественных слоев на четыре основные темы, жгуче волновавшие людей в самых разных концах страны. Это предшествующая и нынешняя «блудная» история правящей монархини, персональный состав любовников, тайные чреватства императриц и судьба их детей и, наконец, разнообразные альковные происшествия во дворце, приводимые с красочными подробностями.

В 1748 году началось следственное дело солдата Степанова, который стоял на часах перед опочивальней императрицы Елизаветы. Мимо него в спальню прошли императрица и ее фаворит А. Разумовский. Вышедший на крыльцо лакей передал часовому указ императрицы сойти с крыльца. Степанов начал спускаться по лестнице, и тут он, как потом показал на следствии, «помыслил, что Всемилостивейшая государыня с Разумовским блуд творят, я-де слышал, как в той палате доски застучали, и меня-де в то время взяла дрожь, и хотел-де я, примкнувши штык, того Разумовского заколоть, а означенного лакея хотел же прикладом ударить, только-де я испужался». Позже он показал, что «незнаемо чего испужался, и в то-де время вздумал он, Степанов, означенного Разумовского за то, что, думал он, оной Разумовский с Ея императорским величеством блуд творят». И далее: «А заколовши оного Разумовского, хотел он, Степанов, Ея императорскому величеству донести, что он того Разумовского заколол за то, что он с Ея императорским величеством блуд творит, и уповал он, Степанов, что Ея императорское величество за то ему, Степанову, ничего учинить не прикажет» [8]. Начавшийся развод и смена караула помешали Степанову осуществить свое безумное намерение.

В этой поразительной истории, как в капле воды, отразилась вся противоречивость восприятия простыми людьми «женского правления». Степанов испугался не «незнаемо чего», а вдруг возникшего перед ним странного выбора, осознанного противоречия между символическим, сакральным и физическим телом императрицы. С одной стороны, императрица для него являлась священной, сакральной, табуизированной персоной, которую он обязан охранять, согласно уставу и долгу подданного и солдата, даже ценою своей жизни. С другой стороны, он стал свидетелем несомненного полового акта императрицы-женщины и ее фаворита. Этот половой акт воспринимается Степановым однозначно как преступление, как «блуд», даже как насилие, нападение со стороны Разумовского на священную особу государыни. А от подобного насилия (как и от всякого другого) ему и надлежало защищать государыню. Это противоречие не укладывалось в голове солдата и вызвало его замешательство.

Подобные случаи, слухи и сплетни (имевшие, кстати говоря, за собой часто вполне реальные основания в далеко не праведной жизни русских императриц) волнами расходились по стране, формируя, в конечном счете, образ императриц как вакханок и коронованных шлюх и, в конечном счете, «неистинных», незаконных правительниц. Они служат образцом негативного, зазорного поведения, осуждаемого общественной моралью, но широко распространенного в обществе. Так, сохранилось дело о том, как пьяницы, сидя в кабаке, сравнивали профиль императрицы Анны Иоанновны на рублевой монете с профилем сидящей с ними проститутки по имени Анька. В елизаветинское время соликамская женка Матрена Денисьева говорила своему любовнику: «Вот-де мы с тобою забавляемся, то есть чиним блудодеяние (уточнение следователей. — Е.А.), так-де и Всемилостивейшая государыня (думаю, что преступница титул государыни не называла. — Е.А.) с […] Разумовским забавляются ж». Еще резче высказалась женка Ульяна (фамилия неизвестна): «Мы, грешницы, блядуем, но и Всемилостивейшая государыня с […] Разумовским живет блудно». И, наконец, женка Елизавета Иванова была предельно лапидарна: «Я — блядь, но такая-де Всемилостивейшая государыня живет с Разумовским блудно» [9].

Если указанные женки легкого поведения были цинично откровенны, ставя себя на одну доску с императрицей, у которой был фаворит, то реакция женщин из благополучных семей на статус и поведение своих веселых монархинь известна меньше. Некоторые эпизоды позволяют утверждать, что излишняя свобода женского поведения (в том числе полового) формально осуждалась дамами общества, но наступившая во второй половине XVIII века эпоха Просвещения, терпимости и гедонизма во многом ослабила путы ограничений этой свободе. Не иметь светской даме обожателя, любовника становилось немодно. Менялась и концепция брака. Как восклицала одна из героинь пьесы А.П. Сумарокова, «я не какая-то посадская баба, чтобы мужа своего любить». Постепенно к многочисленным любовным историям Екатерины II, правившей в окружении фаворитов 34 года, общество стало относиться терпимей, чем ранее к более скромным любовным приключениям Анны Иоанновны или Елизаветы Петровны. Но эта терпимость не повлияла на общую установку общественного мнения о том, что женщина у власти — явление нежелательное, вредное, что оно отражает вредное для общества «господство страстей» в противовес господству закона или традиции. Одновременно распространенное представление об органической неспособности женщины заниматься государственным управлением, вообще общественным делом (кстати, весьма активно поддерживаемое самим «слабым полом») не изменил даже блестящий опыт царствования Екатерины II, способности которой к государственной деятельности обычно не ставились под сомнения. Итогом стало законодательство императора Павла 1797 года, навсегда перекрывшее женщинам путь к трону. С этим актом этот странный период женщин у власти в России окончился навсегда.

Примечания

↑1. Анисимов Е.В. Анна Иоанновна. М., 2002, С. 184.

↑2. Сборник Русского исторического общества. Т. 55. СПб., 1886. С. 93.

↑3. Анисимов Е.В. Женщины на российском престоле. СПб., 2002. С. 24.

↑4. Прокопович Ф. Слова и речи. СПб., 1760. Ч. 1. С. 107; ч. 2. СПб, 1761. С. 132–133.

↑5. Афанасьев А.Н. Образцы литературной полемики прошлого столетия // Библиографические записки. 1859. Т. 2. С. 452.

↑6. Анисимов Е.В. Дыба и кнут: политический сыск и русское общество в XVIII веке. М., 1999. С. 67.

↑7. Там же. С. 64–68.

↑8. Там же. С. 64–65.

↑9. Там же. С. 66.

Источник: Perspectivia.net