Солнце встает на востоке

Люди крайне редко совершают «плохие» или глупые поступки. То есть, плохие и глупые с их точки зрения. В рамках той системы координат, в которой существует человек, его поступок почти всегда разумен и оправдан. Другой вопрос, что в иной оптике этот же поступок может оказаться не только ужасным или глупым, но необъяснимым, загадочным. И в тот же миг, исходя из социологической аксиомы о том, что «чужая культура всегда грязная», возникает его «несомненное» объяснение соседом. Естественно, максимально нелестное для «объясняемого». Нечто похожее происходит и сегодня в России.

Много разных «Россий» (крупных и мелких городов, столиц, деревень и т.д.) живет в разных пространствах, в разных системах координат. И просто в силу этого не понимает друг друга. Казалось бы, давайте озвучим проблему, проговорим ее и придем к какому-то общему знаменателю. Но не выходит. В публичном (проговоренном, признанном) пространстве присутствует только один вариант. Все остальные — в лучшем случае, местные особенности.

В принципе, наличие такого «общего языка» — вещь крайне необходимая. Он дает возможность хоть о чем-то договориться. В варианте, когда проблемы близки, их «перевод» на общий язык и является залогом их согласования. Иначе обстоит дело, если ситуации в разных Россиях различны. А именно на этом настаивают Н. Зубаревич, Ю. Плюснин и Колумбы российского разнообразия. В этом варианте огромные пласты местных смыслов буду выдавливаться при переводе, вытесняться в сферу непоименованного, немого. Эта немота и приводит к столкновениям и непониманию, взаимной подозрительности.

Для того чтобы попытаться — нет, не избыть их, но хотя бы осмыслить различие как различие, — его нужно проговорить. Хотя бы попробовать. Я и постараюсь реконструировать образ страны, открывающийся из далекого Дальневосточного региона. Правда, начать имеет смысл с того, почему этого образа не было до самых последних десятилетий. Итак…

Проточная культура

В предшествующей части мы говорили о том, что в периоды прилива государственной заботы в регион в массовом порядке прибывали люди, чаще не по своей воле, деньги, ресурсы. Прибывали они не просто «осваивать регион». Шли они за вполне конкретным благом. Именно за него отчитывался глава Восточной Сибири и, позже, Приамурского генерал-губернаторства. Именно на тех, кто был связан с господствующим видом деятельности (пушнина, серебро, золото и т.д.), распространялась государственная забота. Иные категории просто исчезали из отчетов. Собственно, в советский период эти практики не особенно изменились. Место каторжан заняли жильцы ГУЛАГа. Место крепостных — рабочие заводов с пропиской, жильем и «дальневосточными надбавками». То же и с государственной заботой. Новые предприятия получали особый статус («Всероссийская стройка», «Комсомольско-молодежная стройка») и особое же («московское») снабжение. Остальной части населения оставалось лишь с завистью смотреть на обладателей заветного статуса.

Когда же государство испытывает те или иные трудности, финансы и ресурсные потоки прекращаются, а само население стремительно убывает. Собственно, население «убывало» и в периоды «приливов». Но государство вводило особые практики (каторга, крепостные при заводах, «штрафованные нижние чины» и т.д.), которые закрепляли людей на местах. Оно же организовывало входящие потоки людей (трудовых ресурсов) в регион. Формы различались. Это мог быть льготный проезд для рабочих, подписавших контракт на строительство КВЖД или на работу старателем. Это могли быть «комсомольские путевки» или государственное распределение после окончания учебного заведения в иной период. Суть оставалась прежней: предприятие, в котором заинтересовано государство, с избытком обеспечивалось трудовыми ресурсами.

Но как только входящие потоки прекращались, «нужные и важные» предприятия разорялись, поскольку изначально строились с ориентацией на финансовые и трудовые вливания, изначально были нерентабельными. Так, сереброплавильному заводу в Забайкалье в конце XVIII столетия для «правильной постановки работ» было выделено из казны 25 тысяч рублей. Серебра же было произведено менее чем на 26 тысяч. Подобная рентабельность характерна и для иных государственных учреждений. Они могли существовать только в особых условиях. Работники разорившихся заводов массово покидали регион. Они там, действительно, были лишними. Лишь небольшая часть из них оставалась, включаясь в невидимые государством, зато естественные для Дальнего Востока виды деятельности: сельское хозяйство, охоту, рыболовство, приграничную торговлю с Китаем и монгольскими племенами и т.д.

Но не успевала эта структура сложиться и оформиться, как на Дальний Восток обрушивался очередной шквал государственной заботы. При этом исчезновение государственного интереса приводило к тому, что в губернаторских отчетах (а это и был основной источник формирования образа региона) Дальний Восток представлялся пустым. Там не то что чего-то не хватает. Там ничего нет. С пустотой бессмысленно договариваться. Пустоту нужно осваивать. Для этого и прибывало новое начальство с новой программой развития региона, с новыми трудовыми ресурсами и финансами. Массированный десант на территорию, где только начинает складываться какая-то устойчивая общность, неизбежно разрушает ее. Тем более что вплоть до самого последнего времени приезжих оказывалось больше, чем местных.

Постоянное чередование приливных и отливных тактов не позволяло сформироваться сколько-нибудь устойчивой общности, сколько-нибудь укорененной местной культуре. Напротив, всякое «местное» старательно изгонялось. Причина проста: на Дальний Восток ехали очень разные люди из очень разных регионов и разных сословий. Да и ехали за разным. При том что местное население составляло меньшинство, единственным общим языком для приезжавшего (привозимого, этапируемого) населения оказывался официальный язык. А нормами коммуникации — официальные нормы. Не случайно лингвисты, да и просто внешние наблюдатели отмечали стирание (отсутствие) каких-либо диалектных норм у жителей Дальнего Востока. Официальный язык («язык межгруппового общения») уничтожает групповые варианты русского языка.

Однако каждый «прилив» в освоении региона оставлял здесь следы, порождал новые виды деятельности и новые социальные группы, вытесняемые очередным приливом в «невидимость», сливающиеся с региональным ландшафтом. В период «отлива», связанного с кризисом пушного промысла и добычи «морского зуба», исчезали целые города. Население региона откатывалось к укрепленным острогам Нерчинску и Якутску. Позже оно сохраняется на месте. Сокращается, но остается. Уезжают не все. Возникают смешанные семьи с якутскими, бурятскими корнями. Причем не только с русским базовым элементом, но с польским, украинским и даже еврейским (субэтнос «баргузинские евреи»). Увеличение числа местных, постепенно осознающих себя автохтонами, меняет и характер взаимодействия с новыми миграционными потоками.

Оставаясь на уровне первичных солидарностей (семейных и соседских социальных сетей), не имея публичных форм презентации, они, в целом, были намного лучше приспособлены к местным условиям, чем пришельцы со всеми их пришлыми финансовыми и людскими ресурсами. Они знали, когда и что нужно сеять, что можно и что нельзя употреблять в пищу из дикоросов, когда ход рыбы в Амуре и многое другое. Они умели выживать при минимуме средств. Постепенно именно местные начинают контролировать такие незаметные, но необходимые сферы деятельности, как извоз, поставка продовольствия в городки и остроги, приграничная торговля и даже строительство речных судов.

С этими невидимками уже необходимо считаться… нет, не начальству, планирующему очередное освоение региона, но вновь прибывшим. Просто, чтобы лучше, комфортнее устроиться на новом месте. Поскольку в новых переселенцах тоже есть смысл — вместе с ними идут ресурсы, — то местное население просто включает их в свои сети. Этот принцип сохранялся на протяжении столетий. Уже в конце 20-х годов ХХ века население деревень и станиц Биробиджанского района (будущей ЕАО) требовало «дать им евреев», поскольку с ними шли тракторы, дороги, деньги.

Эти невидимые солидарности, пронизывающие всю социальную ткань общества, обеспечивающие его выживание в условиях постоянной инновационной деструкции, мы обозначили термином «проточная культура». Проточная культура не противостоит инновациям, идущим извне. Она их гасит. Создает те сети, в которые входят представители разных «идейных направлений», делая их конфликт почти невозможным.

В годы тотального гражданского противостояния — Гражданской войны в России в Хабаровске в соседних домах мирно проживали «белогвардейский» Союз писателей во главе с Вс. Ник. Ивановым и его большевистский аналог во главе с Мате Залка. Во Владивостоке мирно соседствовал Совет рабочих депутатов и «Кабаре» Давида Бурлюка. У проточной культуры нет внешних границ. Все внешнее, так или иначе, включается в тело социума через социальные сети, через систему обменов и взаимоподдержки. Внешнее воздействие протекало через регион, но не затрагивало его глубинных пластов. По существу, местные жители выступали в функции социальных брокеров, более или менее осознанно организуя и структурируя неформальные связи, обеспечивающие выживание. Включали в них вновь прибывшее население. Официальный дискурс с его принципиальной близорукостью обеспечивал невидимость этих сетей и этих видов деятельности для официальных лиц. Особо зорким государевым людям «помогали» не увидеть то, что видеть не надо. Уже упоминаемый нами губернатор П.Ф. Унтербергер с возмущением писал, что рассылаемых им проверяющих владельцы рудников просто «берут на жалование». Золотопромышленники тоже предпочитали невидимость.

Иначе обстояло дело только при вторжении компактной вооруженной массы японских интервентов, да и революционной Красной армии, уничтожившей Дальневосточную республику. Они не протекали, а уничтожали местное сообщество. В Хабаровске вам покажут не меньше шести зданий, где в соответствии с городскими легендами «в подвале Аркадий Гайдар расстреливал хабаровчан». Не задаемся вопросом, насколько это правда, где именно «тот подвал». Показательна сама легенда.

В какой-то момент, где-то на рубеже XIX–XX столетий, начинает казаться, что невидимки «проявляются» — в форме потребительских кооперативов, выборных глав, общественных собраний, которыми охвачено подавляющее большинство населения, невидимая ткань получает легализацию. С ними взаимодействуют казна и армейские интендантские службы, они участвуют в социальных проектах. Они есть. Конечно, легализация была неполной. Но она была.

Приход советской власти разрушает сети и… восстанавливает проточную культуру. Здесь, на окраине империи, по соседству с лагерями, благополучно переживали борьбу с оппортунизмом, уклонизмом, космополитизмом и прочими «измами». Сюда ехали «начать с чистого листа». Ехали по комсомольским путевкам и спасаясь от ареста. Здесь оседали отсидевшие ЗК. Постепенно восстанавливался «мир невидимок» и социальные сети. А с ними и социальное брокерство как модель поведения. Солидарность как высшая ценность и условие выживания.

Именно эта особенность позволила в поздние советские годы местным властям, которые в кратчайший период из «государева ока» превращались в лидеров местного сообщества, «приватизировать» свои полномочия, а с ними и возможность перенаправлять часть ресурсов на нужды этого самого местного сообщества. Так, боготворимый сегодня в Хабаровском крае последний первый секретарь крайкома А.К. Черный на деньги, выделенные на «индустриализацию», развивал… сельское хозяйство. В результате уровень обеспеченности продовольствием в последние советские годы был в Хабаровске намного выше, чем в целом по стране.

Но наступили «лихие 90-е» — мощнейший откатный период для Дальнего Востока. Проточная культура трансформируется, как и основные ее агенты — социальные брокеры.

90-е годы: молчащее десятилетие

В завершающемся году коллеги из Института истории и этнографии ДВО РАН исследовали «практики адаптации населения Дальнего Востока 1989–2013 гг.». В проекте, к которому я имел некоторое отношение, было много интересного. Полевые исследования — это всегда любопытно. Но самым интересным и показательным для меня было почти полное «выпадение» 90-х годов из сознания респондентов. Люди с трудом вспоминали о «той жизни», путали 90-е и горбачевскую перестройку, перескакивали на начало путинской эпохи. То же отмечалось и при интервьюировании, которое я проводил в малых городах региона при поддержке фонда социальных исследований «Хамовники».

«Ельцинская эпоха» попросту стерта из сознания, вытеснена. Конечно, можно порассуждать в духе Фрейда про социальные неврозы, про вытеснение невыносимых переживаний, народные страдания и т.д. И, наверное, какая-то логика в этом будет. Собственно, об этом и говорят обличители «лихих 90-х» и «криминального беспредела».

Но думаю, что это не единственная модель объяснения. Есть еще одна. Ее и постараюсь привести. Отмена «шестой статьи» Конституции и последующие события привели к ренессансу не только Советов самых разных уровней, но и к формированию очень различных площадок для обсуждения и согласования интересов. Были ли они «демократическими» в том смысле, который вкладывала в это понятие столичная интеллигенция, инициировавшая перестроечные и постперестроечные процессы? Вероятно, нет. Они были разными, как разными были люди, которые до хрипоты спорили на этих площадках.

В результате из этого варева за пару лет стало что-то выкристаллизовываться — какие-то более или менее внятные групповые и территориальные интересы, группы влияния как форма отстаивания этих интересов. Они не были «демократическими» в том плане, что очень мало напоминали те смыслы и ценности, которые вдохновляли диссидентское движение и «прорабов перестройки». Они были естественными, отражающими реальные различия и позиции населения страны. Постепенно из локальных площадок вырастали более крупные региональные и надрегиональные объединения — ассоциация «Сибирское соглашение», ассоциация «Дальний Восток и Забайкалье». По сути, формировались в рамках того, расстрелянного Верховного Совета естественные политические партии. Они были не похожи на своих европейских собратьев. Они отражали другую реальность. Может быть, потому и ушли неузнанными. Что же представляли эти группы и эти партии? Что происходило в тот период в России? Опять же, все очень различно. Я не берусь сказать за всю Россию, но «за всю Одессу», за один Дальневосточный регион сказать попробую.

Итак, начало 90-х годов. Еще жива память о «дальневосточных надбавках». Еще живут на Дальнем Востоке «приглашенные специалисты с бронированием квартир по прежнему месту жительства». Еще выезжают студенты в «подшефные» колхозы на заготовку сельхозпродукции. Но власть крайкомов и обкомов зашаталась. Идут напряженные переговоры партийной и советской ветвей власти, пытающиеся выработать какие-то разумные формы взаимодействия. А наиболее чуткие и партийные, и советские, и хозяйственные люди срочно конвертируют свое положение в имущество. Показательно, что чаще всего это не «базовые» для региона заводы, а те самые невидимые лесные деляны, рыболовные сейнеры, торговые корабли и золотоносные участки. Из них вырастали потом первые дальневосточные «олигархи». Другим не менее распространенным способом первоначального накопления капитала стала программа НТТМ (научно-технического творчества молодежи), через которую комсомольская номенклатура перекачивала значительные суммы в «комсомольский» бизнес, позже составивший слой средних предприятий.

Но гораздо более динамичные процессы протекали «внизу», в социальной толще. По доброй традиции, как только у страны возникают проблемы, прекращаются массированные вливания в региональную экономику. Краткий период «конверсии» оборонки привел к ее стремительному разорению, кризису «неплатежей». Но на этих предприятиях «висело» социальное обеспечение целых районов и городов. Они содержали садики и школы, дома отдыха и больницы и многое-многое другое. Заводы разоряются. Вместе с «оборонкой» разоряются и «связанные» предприятия (столовые, кондитерские цеха, мебельные фабрики и иже с ними). Люди, даже если они не уволены, месяцами не получают зарплаты. Те, кто может, бегут.

Среди «беглецов» достаточно явно выделяются три группы. Первая группа — элита советской эпохи. Так сложилось в советский период, да и раньше, что отъезд из региона для партийного чиновника или «крепкого хозяйственника» был одним из этапов карьеры. Обожествляемый на Дальнем Востоке граф Муравьев-Амурский прожил в Сибири менее пятнадцати лет. Уезжали «с повышением» или «по выходу в отставку» и иные административные деятели. Для кого-то регион был местом вынужденной ссылки (барон Корф), кто-то рассматривал его как забавное приключение в своей жизни (губернатор-этнограф Н.Л. Гондатти). В любом варианте, пребывание в регионе — явление временное. Эта традиция сохранилась и в советские годы.

Вполне понятно, что советские руководители Дальнего Востока загодя готовили себе плацдарм на «большой земле». Распад СССР, разорение оборонки был вполне понятным знаком — надо валить. Знак был воспринят, и начальство отъехало «на заранее подготовленные позиции». Уже к середине 90-х в Москве и Ленинграде (Петербурге) сложились «общины» дальневосточников, экстраполировавших сетевые принципы взаимоподдержки в столичные «коридоры» и закоулки власти.

Вторая группа — «приглашенные специалисты». Существовала распространенная практика вербовки квалифицированных инженеров, врачей, педагогов из европейских областей страны. При этом у них сохранялось право на жилплощадь и прописка по прежнему месту жительства. Здесь все было просто. Не успев врасти в новую почву, они пожали плечами и уехали домой.

И первая, и вторая группы уезжали всегда. Здесь необычным можно назвать только массовость отъезда. Вот третья группа — рабочие оборонных заводов — как правило, не стремились к отъезду. Точнее, стремились в гораздо меньшем количестве. Здесь отъезд, как и в прежние эпохи, становится массовым. Заводы закрыты или скорее мертвы, чем живы. А с заводами связано все. Вот и бегут люди от заводского апокалипсиса. Бегут к родне, знакомым, полузнакомым. Собственно, они не особенно отличались от беженцев того же периода из воюющих постсоветских республик-государств. И беды на их долю выпадали примерно те же. Уехавший композитор вел кружок игры на гитаре в ПТУ, инженер работал портье в гостинице и т.д. Достаточно много людей внезапно вспомнили о своих почти забытых немецких, польских, корейских и еврейских корнях и подались на историческую родину.

Но, несмотря на массовость, невероятную для советского периода (уехало почти 10% населения, и до конца 90-х отток продолжался), большинство, в отличие от прошлых периодов, осталось в регионе. Что же стало с ними? Они стремительно и хаотично переквалифицировались. «Невидимые», вспомогательные виды деятельности становились основными. «Тот, кто нам мешает, тот нам и поможет», — говорил герой «Кавказской пленницы». Примерно так рассудили и дальневосточники. Начинается широчайшее «челночное движение». Через внезапно ставшие прозрачными границы с Китаем едут самые разные люди. В другую сторону едут розничные торговцы из Поднебесной. Приграничные территории превращаются в гигантские барахолки, где все торгуют всем.

Вполне понятно, что эта активность нуждалась в некотором самооправдании. Ведь «быть спекулянтом», как известно, совсем не хорошо. Здесь же «спекулянтами» оказываются сотни и сотни тысяч человек. Оправдание было простым. Мы, жители региона, защищали и осваивали этот суровый край для России, «для Москвы». «Москва нас предала». Именно поэтому мы выживаем. Все, что происходит, происходит вынужденно и имеет очевидную цель — выживание России. Там, «на западе» (в европейской части, за Уралом) России уже нет. Вся она здесь. Мы и есть настоящая Россия. Если для выживания нужно использовать китайцев, то можно и их. Понятно, что взаимодействовать с ними неприятно. Понятно, что они хитрые и замаскированные враги, но мы хитрее врагов. Мы заставим их играть по нашим правилам.

Идеологема «Солнце встает на востоке» — одна из самых популярных в тот период. Мы — Дальний Восток — солнце и надежда России. Постепенно на фоне этой хаотической бизнес-среды вырисовывается уже и бизнес более высокого уровня. Лес и рыба, техника и металлы идут в Китай и Японию. Им навстречу движутся товары народного потребления, компьютеры, автомобили, продовольствие. Автобизнес стал новой и массовой формой занятости населения, «освободившегося» после разорения крупных оборонных предприятий.

Бизнес нуждается в силовых услугах (долги, кредиты, партнерство и т.д.). Слабое государство не может эти услуги оказывать. Государство тех лет — не стационарный бандит, а, скорее, назойливый нищий. Стационарными становятся бандиты обычные, хотя тоже разные. Советские «воры в законе» при всех легендах Колымы и «Ванинского порта» были в короткие сроки почти полностью вытеснены из бизнеса новыми операторами — «спортсменами», «афганцами», которые оказались гораздо более эффективными. Регион выживает. Причем существенно иначе, чем в предшествующие периоды «откатов».

Дальний Восток, особенно его южная часть, неожиданно для себя начинает втягиваться в мировую экономику, по крайней мере в экономику АТР. Возникает противоречивый, но вполне устраивающий местное сообщество образ региона. Мы, дальневосточники, — это люди, которые ездят на хороших (японских) машинах, одеваются, в зависимости от достатка, в китайские, корейские или японские вещи, пользуются японскими компьютерами. Но при этом мы — настоящие носители русской ментальности, преданной и извращенной «западниками». Россия — это здесь. Там, за Уралом, какая-то непонятная «неметчина». И как хозяева своей земли мы имеем право на все, что здесь находится. Это право мы и готовы отстаивать. И перед Китаем, и перед Москвой.

Но события повернулись иначе. Расстрел Верховного Совета в октябре 1993 года продолжился в виде «огня по регионам» (термин М. Рожанского). Все легальные и стремящиеся к легализации, публичности политические формы уничтожаются. Но не исчезают различия между территориями. Они медленно копились в советский и актуализировались в постсоветский период. Теперь они вместе с населением регионов отходят в «тень», а на авансцену выходят «региональные бароны» — всевластные и всенародно избранные защитники региональной неформальности.

Они — именно и прежде всего защитники. Это основа их легитимности. Не случайно основным слоганом В.И. Ишаева на выборах конца 90-х стал девиз «Моя партия — Хабаровский край». Сходным образом выстраивал свою легитимность губернатор Приморья Е.И. Наздратенко. От кого? От китайцев, которые хотят слишком много, и от «Москвы», которая мешает выстраивать коммуникацию с китайцами. Но, кроме того, что они защитники, они и «верховные разрешители», классические стационарные бандиты, обслуживающие «свою» территорию. Остальные «бандиты» либо встраиваются в губернаторскую иерархию, либо вытесняются из бизнеса.

Но вытесняются не только «бандиты», но и «москвичи». Попытки федерального центра как-то утвердиться в экономике региона жестко блокировались, или… сами «агрессоры» включались в губернаторскую сферу. На излете 90-х ряд территорий принимает даже «законодательные акты», позволяющие игнорировать «отдельные инициативы» центральной власти.

Был ли это сепаратизм? Совсем нет. Все эти действия как раз и предпринимались под флагом «Сильные регионы — сильная Россия». Более того, федеральный центр обеспечивал межрегиональные транзакции, обслуживал всероссийские госмонополии и пусть немного, но давал деньги на «социалку». Иными словами, и Москва, и Пекин нужны региону, но в жестко оговоренных пределах. Поскольку публичных форм презентации региональных интересов не оказывается, то возникают иные, столь же неформальные, как и сама региональная экономика. В основном здесь и используются мифы о пустом регионе, который вот-вот захватят китайцы.

Сам региональный дискурс оказывался симулякром, был чужим и мало соотносился с реальностью. Регион, да, вероятно, не только регион, оставался несказанным, молчащим. Потому самое драматическое и яркое десятилетие российской истории просто выветрилось из сознания населения. Для него не было слов и смыслов. Слова и смыслы начала перестройки и начала 90-х годов были вытеснены позднейшими событиями. А у этих событий ни слов, ни смыслов не оказалось.

Существующие на уровне первичных солидарностей образы так и не смогли актуализироваться. В результате безъязыкая реальность региона была уничтожена действительностью, обретшей язык, — реальностью «вертикали власти». О становлении этой «вертикали» на Дальнем Востоке и перипетиях ее бытования и пойдет речь в следующем тексте.