Михаил Немцев
О возможной пользе украинского кризиса для философии в России
Природа философского мышления не исключает описания военных проблем в порядке их соответствия ощутимой вехе — новому зову времени.
3 150 
© TopS3cr3t
Война отвратительна. В то же время события между Россией и Украиной полезны хотя бы тем, что «открывают окно возможностей» для интеллектуалов в России для продумывания новых и принципиальных тем. Это открытие «окна» неприятно своей принудительностью. Ситуация «на фронтах» меняется резко, эти изменения в публичном пространстве сопровождаются крайне неприятными эмоциями, разделениями даже среди давних и прочных знакомых. Далеко не каждый ангажирован происходящим; я пишу о тех, кто ангажирован.
Странно было бы, скажем, занимаясь политической философией или философией права, остаться не затронутым этой «модельной» ситуацией перед глазами. Круги от этой ситуации расходятся по российскому обществу, затрагивая постепенно и тех, кто не вовлечен непосредственно в дискуссии, в которых тематизируются события между Россией и Украиной (перетирания всяких слухов — не в счет).
Напряжение от необходимости этического позиционирования и эстетических эмоций, обеспечиваемых медиа, в том числе социальными сетями, захлестывает. К тому же российские социальные сети, по-видимому, отличаются повышенной резкостью и эмоциональностью общения. Так что многие темы и проблемы сразу же доводятся до крайних положений, а на месте возможной иронии появляется уничижительный сарказм.
В общем, мышление обнаруживает себя в политической ситуации, чего так долго «здесь» не было, и политичность этой ситуации проявляется для многих именно в ощущении «припертости к стенке». Расслабленное продумывание классических и постклассических тем в отношении многих вопросов уже энергетически почти невозможно. Расслабленности «фейсбук не простит».
Длинная эпоха деполитизированности и распада «интеллектуального класса» на самими собой занятые группки (периода господства «режима разобщения», по выражению Бориса Дубина) завершается. Это началось в конце 2011 года, затем — Pussy Riot гейт, и вот теперь, с формированием виртуальных фронтов по поводу событий в т.н. «Новороссии», приходит время новой политики с неизбежным разделением на группы «своих» и «не-своих».
Эта политизация может стать продуктивной и действительно открыть или указать новые возможности.
Девять лет назад я пытался типологизировать философские сообщества в России и, глядя на вяловатый философский ландшафт, писал: «Нам нужна философская распря!» (подразумевая рансьеровское la mésentente), — чтобы затягивавшийся период межсобойчиков как-то переоформился в пространство общего напряженного внимания [1]. С того времени произошли важные события, и вот пришла настоящая распря, хотя вовсе не с той стороны, откуда могла ожидаться.
Взаимное внимание возникает не в силу интереса к аргументам другого (скажем, в «хабермасовском» порядке развития просвещенной «общественности»), а, скорее, силой напряжения самого поля, когда дискуссии/полемики/препирательства/распри становятся неизбежны, хотя и мучительны. Ощущение от философской распри — как, впрочем, и от почти любого скандала — таково, что лучше бы ее не было. И именно это ощущение, что «шутки, увы, кончились» — это признак новой возможности. 1920-е годы были чрезвычайно продуктивны для немецкой философии, так что до сих пор мы буквально питаемся тем, что они продумали там и тогда — где и когда вооруженные неизвестно кем отряды черт-знает-кого на улицах убивали людей [2].
Можно ли обойтись без таких ужасов? Может быть, можно. Когда Жак Рансьер пишет: «…политика для моего поколения зиждилась на невозможной идентификации — на идентификации с телами алжирцев, забитых до смерти и брошенных в Сену французской полицией от имени французского народа в октябре 1961 года» [3], — под «политикой» явно подразумевается не партийная работа, не выбор между ячейками тех или иных левых или правых движений (как это было для предшествующего поколения Фуко или Делеза), а политическая мысль, продумывание происходящего в политических категориях. Для этого не требовалось «лезть на баррикаду» (хотя через семь лет баррикады на берегах парижской Сены появились), но сама ситуация захватывала. И заметим, что в ней появляется некое «имя народа» (о «народе» ниже).
Целое поколение Рансьера было «приперто спиной к стене» колониальной войной в Алжире. Но сами они сидели вне досягаемости алжирских полевых орудий — как и подавляющее большинство из нас сидит вне досягаемости минометов Донецкой народной республики. Но углубление в ситуацию трудно не заметить. Вопрос в том, как интеллектуально-продуктивно ее использовать.
Итак, если говорить о текущей ситуации как об окне возможностей для развития новой русской философии, то тут критически важно сосредоточиться на тематизации и продумывании открывающихся проблем. Собственно, проблемы это не новые и не специфически российские. Но именно теперь возникла принудительная необходимость их продумать. Можно этого не делать, и неприятный вызов будет ничтожить интеллектуалов на этой кризисной земле. Ну, да им не привыкать («He who desires but acts not, breeds pestilence», — «Бездеятельное желание рождает чуму» (Уильям Блейк), — и плохо то, что нерешенная, не встреченная лицом к лицу проблема оставляет мыслительную пустоту). Так вот, о необходимой тематизации проблем. Их будет три, как часто бывает в подобных статьях. Список, конечно, не полный.
1. Народ. Что такое сейчас — «народ»? Манипуляции с «народной волей», «волеизъявлением народа» и т.п. за последние полгода породили такие удивительные явления массового сознания — настоящие превращенные формы, — как, например, мартовский «крымский референдум», давший триумфальные (!) результаты, или «донецкий референдум» (к июлю уже подзабытый даже пропагандистами), с неизвестным числом участников, организованный буквально неизвестно как [4]. Имела место имитация мгновенного (в исторической перспективе) создания политического тела, распоряжающегося собственной судьбой. При этом «народ» формировался ad hoc, в неких исторически случайных границах (в Крыму — в границах региона, в Донбассе — в границах мест, где могли быть размещены пункты для голосования). Однако вот прямо сейчас существуют две эфемерные политические структуры, называющие себя «республики» (в конституции ЛНР, например, прямо сказано о том, что источником власти в ней является народ) [5]. В обоих случаях категория «народ» используется инструментально, в риторической борьбе с украинским государством. Этот «самоучрежденный» народ обращается к соседнему государству за помощью в военной борьбе с государством, на территории которого произошло его самопровозглашение.
Такое военное использование «народа» имеет, конечно, давнюю историю. Проблема в том, возможно ли нерепрессивное понятие «народа», современное и притом неупотребимое для военной мобилизации [6].
Возможно ли понятие народа, исключающее его символическое использование для обоснования и оправдания каких-либо репрессий, и в то же время — «современное», то есть без столь часто наблюдаемой традиционалистической архаизации?
2. Собственность. Что в словосочетании «Крым — наш!» означает слово «наш»? Это проблема собственности. Обсуждение собственности — больная тема для российской философии со времени еще приватизации, которая неприятно и убедительно подтверждала старую прудоновскую формулу «собственность есть кража». И пусть даже кража — в конце концов, продолжу цитировать классиков, что такое ограбление банка по сравнению с основанием банка? Но обладание или овладение собственностью предполагает ряд других отношений. Принятие на себя долгов, например (это одна из глубинных тем романа «Вспомнишь странного человека…» А.М. Пятигорского). Видимо, в случае с Крымом осуществился другой тип собственности, о котором писал Бибихин: «собственность это захват своего». Свое; в этом древняя энергетика обладания. Отсюда такой энтузиазм столь многих. Но где граница этого «своего»? «Свое постепенно вбирает в себя интимно близкое, мир, потом государство, наконец, гражданское общество, семью, соседей. В мире свое совпадает с родовым (родным)» [7]. Так проблема собственности превращается в проблему самости — в самоидентификацию. Не решив, почему я владею тем-то, невозможно проводить границы — так что проблема собственности оказывается проблемой формы, дооформления «самого себя». В соотношении, например, с некоторой конкретной территорией, землей. В российскую философию возвращается тема земли, которая ранее для многих философов была связана исключительно с прочтениями позднего Хайдеггера.
И можно ли — возвращаясь к Крыму — владеть землей? Что это значит: «полуостров Крым — наш»?
Какие странные и взаимопитательные сочетания пространственной, политической и правовой мысли нас ждут! Но, так или иначе, придется мысленно вернуться к приватизации.
3. Война и политика. Последние десять лет многие интеллектуалы в России проделали некоторую очень важную в открывающейся перспективе работу по освоению наследия Карла Шмитта. Благодаря ему кое-что открывается в особенностях современного российского политического процесса. Теперь оказывается важным в ситуации текущего пост-постсоветского «возвращения политического» отношение политического и военного. А именно: может ли политическое возникать не посредством милитарной мобилизации или не в виде негативного эффекта такой мобилизации (как это и происходит сейчас в России)? Если да, то у нас есть шансы мыслительно выйти из-под «инженерного воздействия» российского государства, творящего «народ» в собственных экспансионистских нуждах там и тогда, когда это требуется. Иначе «политическое» будет замыкаться в узкий фрейм противостояния «свой-чужой», к чему, в общем, непрерывно побуждают государственные СМИ, которым пока мало что можно противопоставить в интеллектуальном смысле. Потому и «мало что», что некоторые принципиальные вопросы не продуманы и не осуждены вслух поколением.
Мы за эти полгода наблюдали — преимущественно в виртуальных средах — и продолжаем наблюдать массовую мобилизацию. Откуда такая готовность воевать и убивать? В качестве гипотезы позволю себе предположить, это — результат нерешенной и даже не поставленной (заблокированной) проблемы ответственности за Великую Отечественную войну — за ее начало, ход и результаты. Мы не знаем, почему люди вокруг и мы сами начинаем страстно желать убивать и разрушать: это та самая зияющая пустота в мышлении из-за не взятой проблемы, о которой я упоминал выше. «Посттоталитарный синдром» — одно из объяснений, но им проблема не исчерпывается. Именно быстрое и такое как бы волшебное превращение Украины в государство-врага (да, со множеством оговорок — не у всех, не для всех, не всей Украины, но!), сопоставленное и связанное с развитием «мышления о народе», может быть темой продумывания.
Речь идет, в общем-то, о перспективе «новой социальной философии». Но ее может и не появиться, если мы [8] позволим себе ограничиваться перелопачиванием все тех же подручных превращенных форм. Такое вот сейчас время вызова.
Еще раз: продумать ответственность за войну и через это продумать вообще войну и военное; продумать приватизацию и через это собственность; продумать, что такое «народ» и можно ли его мыслить вне обеспечения текущей или будущей внутренней или внешней войны.
Примечания
Комментарии