Экстраординарная политика и формирование технологий национал-патриотического контроля в России

От автора: Я отлично сознаю герметичность и далеко не самую простую для восприятия насыщенность текста. Прошу у читателей отдельного извинения за это — нам нужно было обозначить невероятно широкую, контурную сферу дискуссии о новой символической политике В.В. Путина. И мы решили сделать это с помощью целого ряда тезисов, а не связного текста. Перед Вами — предложения к дискуссии. Пока не она сама.

От редакции: Отношение истории и политики привычно описывать как ряд дистанций, перекодировок, требующих пафоса дистанции и постоянного обновления стратегического планирования. Экстраординарная политика в современной России принципиально отказывается от чувства дистанции, представляет ситуацию как безальтернативную, тактику как естественную, а стратегию как сакральную. Гефтер.ру не собирается ограничиваться реконструкцией идеологии, а пытается исследовать, как деформируется сам исторический язык. Как возникают представления о нравственном долге перед историей, об истории как качественном пространстве, о принципиальном влиянии символов на повседневность и через нее на большую политику, о неприкосновенности символов и защите их как главного инструмента легитимации политики, о мобилизующем значении личных чувств и личного доверия (криминализация «оскорбления чувств»), о культурном коде как трансформации политики в тактические задачи в уже бесповоротной стратегии — все это нельзя обсуждать вне рамки экстраординарной политики. Такая политика отличается от обычной политики обмена смыслами или присвоения смыслов и представляет собой необычную форму мобилизации как «явления», когда смыслы как бы уже даны (какими бы архаическими и скандальными они ни были) и власть должна только замкнуть на себя пространство их осуществления. Приглашаем к дискуссии всех, кто занимается как критикой идеологий, так и развитием социальных представлений о прошлом и настоящем (Александр Марков).

Весной 2014 года российское общество оказалось в новой ситуации. Те, кто призывал перемены и обновления, увидели, что перемены происходят, но их вектор вызывает опасения и недоумение. Описание нового культурного, интеллектуального, духовного ландшафта — это предварительное условие любых дискуссий о направлении и перспективах этих изменений. Очевидная нехватка эмпирических данных, вызванная их изобилием, когда непонятно, на что обращать внимание, какие дискурсивные факты и события учитывать, часто не позволяет выходить за рамки эмоциональных комментариев и поспешных обобщений. На каком языке говорить о возвращении в национальную политику вроде бы архаических тем «почвы», «крови», «исторического долга» и т.п., преобразуемых в актуальную повестку совершенной и диверсифицированной медиасредой? Как выявлять действующие методы превращения этических категорий и художественных метафор в принципы практических действий и стратегических решений? При каких обстоятельствах современная государственная власть обращается к древней мифологии как источнику легитимации? Гефтер.ру вводит категорию «экстраординарной политики» как теоретическую рамку для выявления, концептуализации и анализа таких «неклассических» политических и культурно-политических явлений. Это один из контуров нового мира, приковывающего к себе внимание (Михаил Немцев).

Будущую дискуссию о данных темах имеет смысл построить на двух тематических блоках, двух «китах».

I. Экстраординарная политика как противовес «юридическому формализму» (legal formalism, Роберто Унгер) — экстраординарная политика как технология:

1. Форсирования массового участия в политике

2. Создания условий для этого участия как внеинституционального — «спонтанных коллективных интервенций» в политику (Андреас Каливас [1]).

В ее центре — подмена сложившихся политических и правовых процедур неформальными, внеконституционными формами политического участия с целью нивелировки различий «между управляющими и управляемыми, активными и пассивными гражданами, означающим и означаемым» (Андреас Каливас). Цель экстраординарной политики — видоизменить представления о конституционном строе и вместе с тем создать новое «социальное воображение» (Андреас Каливас).

Цитата: «В самом общем смысле демократическая политика экстраординарного отсылает к тем редким и необычным моментам, когда гражданское население, выбившись за рамки формальных границ институциональной политики, сознательно стремится к модификации центральных политических, символических и конституционных принципов и переопределению содержательного наполнения и целей (национального) сообщества»

3. Видоизменения представлений о лидерстве в стране: благодаря экстраординарной политике и создаваемой ею атмосфере экстремальности по-новому акцентируется фигура шмиттовского суверена, начинающего «с листа» (© ВВП, Д/ф «Крым. Путь на Родину».

То есть лидера, принимающего т.н. «суверенное решение» — по Шмитту, решение, являющееся «абсолютным началом», обнуляющим предыдущий политический этап. Благодаря его решению прежде «фундаментальные» нормы, правила и институции не имеют больше «какой-либо иной почвы, чем собственно решения суверена» — они зависят от его воли, становясь ненормативными (Андреас Каливас). «Институционализированное» «суверенное решение» невозможно, непредставимо, поскольку суверен не должен ориентироваться на что бы то ни было внешнее для него самого. Данное решение — еще и радикальный юридический переворот. В нем должны содержаться элементы «оригинальности, не имеющей почвы ни в чем ином» (Андреас Каливас). Вспомним версию Эрнесто Лакло: суверенное решение — «“момент сумасшествия”, прыжок от опыта нерешительности к креативному действию… (…) это действие не может быть истолковано в терминах какой бы то ни было рациональной рефлексии по его поводу. Сам момент решения — момент предоставленности самому себе и неспособности найти опору в любой системе правил, внешней для себя» ©. Шмитт со своей стороны представляет «суверенное решение» моментом «абсолютной чистоты» © — разрывом прежних представлений о политике. Власть суверена и (следуя за интерпретацией Каливасом Шмитта) «экстраординарная власть» — это, по Шмитту, “a founding power”, то есть власть, закладывающая новый modus operandi: суверен взрывает представления о социальном порядке, он принимает неожиданное для всех решение о политических и юридических формах коллективного существования.

4. Видоизменения представлений о конституционных нормах, экспериментирование с «новым» — чрезвычайным — законотворчеством.

5. Создания представлений о массовых харизматических движениях (в данном случае мы говорим о понимании экстраординарной политики не Шмиттом, а Вебером, также писавшим о ней). Подобные харизматические движения экстраординарны в том смысле, что они бросают вызов существующим, широко распространенным убеждениям и смыслам, поддерживающим легитимность политического и юридического порядка. Они стремятся видоизменить мотивационную и нормативную подоплеку существующей (институциональной и юридической) структуры, прежде чем заменить ее другой. По Веберу, «харизма трансформирует все ценности и разрушает все традиционные и рациональные нормы». Она бьет на уничтожение одновременно привычной рациональности и сложившейся традиции. При этом харизма меняет сначала символический порядок, она обнаруживает себя прежде всего вторжением в культурную сферу. Харизматическое движение — прежде всего форма культурной идентичности, внутри которой подавляются представления о внутренних дифференциациях внутри такого-то сообщества, создается слепок «единства» и/или «равенства» всех. Главная его функция, по Веберу, — видоизменение взгляда на мир, делегитимация прежнего мировоззрения вследствие апелляции к ценности новой этики, перекрывающей прежние этические нормативы.

6. Формирования новых представлений о стабильности и порядке (внутри экстраординарной ситуации они всегда иные). Некоторые теоретики говорят о возникновении режимов «перманентной революции» — благодаря усилению элементов чрезвычайщины в политике.

7. Смены представлений о «демократическом развитии» — «сущности демократического принципа» — приведении к высшему единству «закона и народной воли» (Андреас Каливас). Если в «нормальном» законотворчестве законодательная деятельность фиксирует институциональный порядок, поддерживаемый процедурно, то в «экстраординарный» период законы должны соответствовать неформальным установкам политических лиц и движений — поддерживать формы спонтанной мобилизации населения (Андреас Каливас).

8. «Радикальной переориентации коллективных и индивидуальных ценностей» (Андреас Каливас), конструирования новых политических идентичностей, прежде всего за счет вынесения всего «экстраординарного» за рамки существующих норм (Андреас Каливас).

Вокруг этих пунктов можно выстроить ряд поэтапных дискуссий о происходящем в 2014–2015 гг.

 

«Крымнаш» как технология задействования «победившего русского» большинства.

1. Крым как «окончательное решение» русского вопроса. Условная «русификация» политики.

Путинская русскость как «ответственность перед предками», «ответственность за страну» и новая «гражданская ответственность» (ВВП), выражающаяся в установке на «защиту родного (своего)» и «защиту общественных интересов» от постоянных посягательств «провокаторов» и «врагов».

Все три вида «ответственности» не выбирают, им обязаны соответствовать.

Русскость, так понимаемая, есть не выбор, а судьба. Если ты родился на этой земле, ты от нее не отказываешься, будь то при Сталине или Борджиа (впрочем, если ты не заведомо асоциальный элемент).

И твоя несомненная задача — ее защита. Защита «государства» и защита «общественных интересов» — одно и то же.

В целом, от (условной) русскости нельзя отказаться: либо она есть (со всеми постоянно муссируемыми ее «контрольными признаками»), либо ее нет, что, впрочем, означает не то, что ты не русский, а только то, что ты предал чуть не «органическую» русскость в себе.

Никаких промежуточных форм, либо — либо, это постоянные толчковые движения к той или другой безальтернативности.

«Русское» — якобы нечто всегда «неотъемлемое» и изначально «свое».

Выбирают ли свое физическое состояние, своих отца и мать или родственников?

Так и выбирать «путь России» в обозначенном смысле — нонсенс. «Пусть потомки знают, что мы были такими тогда, мы остались такими и теперь» — принцип, сформулированный крымским офицером-ополченцем в фильме «Крым. Путь на Родину», необычайно точен. Он отражает идеологическую суть концепции «Крымнаш». Цель — обозначить и выделить неотделимое от национальной судьбы, но не только выделить, но и признать неизменным. Выступление Путина в Кремле 12 июня 2015 года, в День независимости, — апофеоз концепции «неотделимо» присутствующего в национальной судьбе:

«Мы неотделимы от своей Родины, от ее многовековой истории, духовных корней. И эта неразрывная связь времен и событий, преемственность поколений — наше бесценное достояние. Опираясь на опыт прошлого, мы более четко видим горизонты будущего, ставим перед собой самые амбициозные цели и знаем, что обязательно решим все стоящие перед нами задачи. Залог тому — наша общая вера в Россию, стремление трудиться ради ее процветания, ради благополучия и безопасности граждан нашей страны» [2].

«Окончательному решению» по присоединению Крыма (См. Путин: он «всегда» был наш, «никогда» не отдадим ©) соответствует разве что «окончательное решение», что русским способен быть и/или является любой, признавший, что все судьбоносные для страны решения уже состоялись (практически «раз и навсегда»):

— то ли благодаря исторической эстафете — выбору предков; невозможности и ущербности забвения их «жизни и подвига» (*** я сейчас отнюдь не говорю о моральной стороне дела, а только о том, что морализация обращена в технологию превращения права выбора в безальтернативный выбор);

— то ли благодаря формированию морального большинства по принципиальным вопросам (прежде всего, по вопросу о дальнейшем развитии; моральные решения в посткрымской системе координат никогда не случайны — бесповоротны);

— то ли благодаря тому, что русские не только «своих не сдают», но и сами никогда «не сдаются»: обществу навязывается триумфалистская мифология «непобедимости» русских;

— то ли благодаря тому, что нужно (здесь и сейчас!) решиться на что-то окончательно, выбрать между жизнью и смертью: враг и его окружение посягнули на «фундаментальные основы нашей цивилизации» (никогда не меньше этого, поскольку речь, повторяю, идет о затверживании представлений о «неотъемлемом», опять-таки безальтернативном для России).

В целом в этой системе масса того, от чего невозможно отказываться (даже при горячем желании).

И если «Крым» — означающее неотъемлемого, то «русское» — означающее неизбежного для «своих»/«всех».

(*** «Свои» и «все» в данном случае не различаются (не «свои» — предавшие существенное в себе, но тоже извращенные «свои» [3]), как не различается «государство» и «общество», государственные и общественные «интересы»).

Вся эта ситуация создает высоковольтное напряжение между (предрешенным) выбором «неотъемлемого» для России и «неизбежностью» тех или других действий, всегда «безальтернативного» реагирования на «критическую» угрозу под эгидой схем вроде «нельзя иначе, поскольку иначе мы перестаем быть собой»…

Стоило бы посчитать, сколько раз В.В. Путин в последнее время говорил, что Крым — вынужденная мера. То же самое утверждает, например, С.К. Шойгу. «Нас заставили, иначе мы навсегда перестали бы быть собой / предательски изменили бы себе» — политически выверенное ноу-хау…

2. Крым как правовой прецедент. «Правота» смешивается с правомерностью. «Правый» ни в чем не виноват! Он всегда невиновен. Прав тот, кто настаивает на справедливости и совести. Крымская политика — наступление эры справедливости. Прав тот, кто прав изначально, независимо от стычек по разным поводам (как «изначальное» будет описано — другой вопрос, но всякая правота должна присутствовать в том или другом контексте изначально, почти в сакральном контексте — отсюда чуть не вечный русский Крым). Правота — следствие исторической «правды» и исторической «справедливости» в этой схеме. Свое должно принадлежать хозяину, если он рачителен. Другого якобы не дано.

3. Крымнаш как «развитие» представлений о демократии, новая фаза демократического развития России.

«Люди хотели» — «мы сделали» / «мы дали» (ВВП).

4. От посткрымского большинства не требуется лояльности, лояльны должны быть ему, не оно…

Путинское «подавляющее большинство» отныне не отличается от «общественности» в целом, сливается с нею, тогда как лояльность исчезает как факт еще и потому, что никто ни с кем не борется: ставить под сомнение победившее в Крыму, окрыленное «русской весной» большинство — значит сомневаться в очевидности победы, что — чуть не старокадетское «глупость или измена».

Подавляющее большинство перерастает в «общерусское» победившее большинство.

Причем победившее — читай: сделавшее окончательный «цивилизационный выбор».

Под цивилизацией в данном случае чаще всего понимается своеобразное братство крови, дающее пример:

— Действенности и неизбывности добрососедских отношений между народами на территории РФ (всегда «своими»): См. заметки Патриарха Кирилла в фильме «Президент».

— Здесь делается акцент на долговременных традициях своеобразного «мирного сосуществования» исторических народов Российской империи и СССР, а также на роли, прежде всего, аврамических религий в становлении и созидании единой государственности. Религиозность ставится на службу государственному строительству — выводится на авансцену как элемент гражданской ответственности: общественного стремления к морали и самоуважению. Религиозный и «традиционно» законопослушный гражданин — идеальный тип победившей цивилизации.

— Упора на единство и консолидацию русских не как политическую цель или, например, мобилизационную стратегию под ту или иную конкретную задачу (хотя и это важно), но как признак национальной чистоты/очищения, граничащей с поиском святости.

Вот этот момент возникает постоянно: единство — часть религиозного «возрастания», моральный долг всех русских, будь они хоть украинцы или белорусы. Быть моральным в этой системе — значит быть русским. Но быть моральным — значит стать русским, не посягающим на «русский мир»: якобы всегда победоносное, многообещающее и нерушимое единство русских.

— Долга защиты «своего» вплоть до смерти. Путин неслучайно подчеркивает отныне, что «на алтарь Отечества» нужно быть готовым положить жизнь (Фильм «Президент» В. Соловьева).

Российская армия 1990–2000-х (а не, к примеру, Президентская Администрация) неслучайно рисуется «спасительницей» страны «от дальнейшего развала» (© ВВП).

«Цивилизационной» основой русскости все больше начинает признаваться не столько жертвенность, сколько воинственный, нерушимо героический дух.

Армия перестает быть армией, рассчитанной на военное время, — обращается в «центрового» так и не проведенной при Медведеве «модернизации», тогда как в гражданской, мирной жизни Путин все больше говорит о «подвиге» — его правомерности, необходимости, убеждающей силе.

Основой русского «образа жизни» (это новое понятие режима!) становится тестирование на способность и готовность жертвовать «своему» (Родине) «своим» (собой), вплоть до смерти.

Смерть подтверждает не самоотдачу или способность быть героем, а именно русскость.

Победа в этой системе координат — символ отречения от эгоистических целей «Я», вообще от планов и целей, отдельных от «общих», — от личного в пользу национального.

Это всегда победа над собой и долг во всем идти до конца.

Без этого максимализма путинская «русскость» теряет пафос развития.

Ее принцип — не останавливаться, стремиться к впечатляющему окончательному результату.

Разговор о санкциях или необходимости «подтянуть пояса» © — самое безобидное, что может возникнуть из нового подхода. Гораздо опаснее — привязка всех действий режима к понятию «самосохранения», с которым Путин на своей последней по времени общефедеральной пресс-конференции напрямую увязывает Крым.

«Самосохранение» для него, судя по общему контексту, — это долг жертвовать сиюминутными преференциями экономического и политического порядка ради национальной «исторической судьбы», понимаемой как верность не просто существенному в национальном характере, а всему (до самых мелочей!) обеспечивающему его «духовную»» жизнеспособность.

Интерпретировать эту «духовную жизнеспособность» нации сейчас берутся многие, но прежде всего именно Путин. Духовность превращается в конкурс на «русскость», а судить о ней якобы способны только «сами люди» (С, ВВП) — весь народ или большинство, обладающее (хочет оно того или нет, признает или нет) неким заложенным в него «духовным кодом».

Путин еще с 2012 г. говорит о «внутреннем национальном коде», то есть том, что присуще нации органически.

Но если до 2014 года он заявляет о возможности утраты этого кода, то после Крыма ситуация становится куда более позитивной: его невозможно сбросить со счетов, поскольку он реализован всей нацией в единодушном историческом порыве. В любом случае, этот код — нечто «естественное» для любого русского, причем русского любой национальности.

Но и акт «самосохранения» РФ в Крыму для него — «естественное желание» (самосохраниться как нация, как государство, как цивилизация).

Все «естественное» в этой сцепке понятий «естественно» не потому, что естественно защищать свое от внешних посягательств, например. Нет-нет — потому и только потому, что, теряя Крым, Россия якобы раз и навсегда перестает быть собой.

Политически, да и этически, этот момент — предельно манипулятивный.

Неслучайно в 2014–2015 гг. создается масса информационных поводов к социальной дискуссии, что отныне значит не только быть суверенным (принципиальная тема двух первых сроков Путина), а «быть собой»?

Но путинская позиция весь данный период колеблется на одной и той же частоте. Она примерно такова:

Быть собой — значит избегать «потери всего раз и навсегда» (действует холистский посыл «все или ничего»).

В это же время идет пропагандистская возгонка дискуссий вокруг темы, чего именно нельзя терять «ни за что», «отныне и навсегда»?

Констатируем: прежде всего, в 2015 г. нельзя терять кровные — семейные, родовые — исторические связи.

Посему, что характерно, в ходе крымской кампании навязывается необычное понимание «катастрофического» для России.

«Катастрофой» [4] становится уже не политический или военный проигрыш (См. события в ДНР, ЛНР), а предательство кровных интересов. В свою очередь, кровные интересы — это еще и братство (на) крови. Символика Севастополя как города русской славы и пролитой крови здесь очень к месту, как и бешеная накачка кровавых сцен на российском ТВ.

Вместе с тем «катастрофой» становится уже не просто геополитический коллапс (наподобие советского) развала территорий, а недооценка этической составляющей славянского единства, начертанного на моральных скрижалях, словно бы Моисеевы заповеди.

Развалом в этой системе может оказаться уже не потворство нехотя дозволенному видоизменению географических границ, а ориентация на то, что эти границы что бы то ни было определяют!

Границы — зачастую уже второстепенное обстоятельство с точки зрения чего-то «неизменно» главного. И это главное — физическая невозможность и духовная ущербность славянского сепаратизма.

Вообще, главное — это моральное единство, якобы требующее под себя, как в Крыму, более гибких политических форм. В отличие от предыдущей путинской концепции собирания земель не «региональный сепаратизм» теперь на кону. А сепаратизм внутриславянский.

Малейший раскол якобы несет в себе отречение от по факту неделимого «русского мира» — мира путинского «подавляющего большинства», наконец, переросшего национальные границы.

В отличие от «путинского большинства» первых сроков, «подавляющее большинство» третьего срока — это большинство, строящееся уже не на классических путинских плебисцитах по политическим вопросам, а на плебисцитах по принципу «како веруеши»? (как и во что веришь). «Подавляющее большинство» — запуск плебисцитов фактически по вероучительным вопросам, когда убеждения тех или иных лиц, программы социальных движений и, как выясняется, ориентация окружающих стран проверяются на соответствие «вере большинства».

Христианская вера при этом трактуется политически: чем массовее вера, тем она более истинна, чем древнее, тем надежнее.

Собственно «русский мир» — тоже вопрос из вероучительного списка и дело веры в правоту большинства (если это «подавляющее большинство»).

«Русский мир» выступает не поиском единства, а констатацией псведомистической его неизбежности для всех.

О каких границах говорить, если «русский мир» — якобы предназначение славян от века? Это профетическая реальность: так будет, ибо должно быть (со всеми его «Храмовыми горами» © или, например, с «религией победы»).

Отсюда «русский мир» — и цель развития, и его исток, и прошлое, и будущее. Альфа и омега. Без «русского мира» нынешняя российская государственность — политический проект, потерявший идентичность. С ним — политический проект, зиждущийся на взаимосвязанных требованиях «единства», «солидарности», «консолидации» не в каких-то отдельных вопросах, а во всех.

«Русский мир» предполагает «консолидацию» как образ жизни, поскольку описывает мифическое, в идеале семейно-родственное по своей природе, единство «всех» (См. идиллические сцены с детьми и женами в д/ф «Президент» и «Крым. Путь на Родину»).

Ситуация на Украине подается как новая степень родства тех, кто к нему предназначен, независимо от экстремистских действий «националистов». Украинский «националист» 2015 года — не признающий «общей судьбы», точнее, ее неизбежности. Русский «патриот» 2015 года — всегда и во всем один из «всех».

5. Ополченцы как харизматическая группа, меняющая взгляд на «русский мир» и «русское освобождение». Крым и ДНР/ЛНР как освобождение, освободительная, а не гражданская война.

6. «Общее дело» русского народа — Крым.

Общее дело — «бессмертный полк» (майские тезисы Бориса Межуева в «Известиях»). Опять-таки насаждение представлений о «большинстве победы», отрицать которую возьмется лишь идиот или недоросль.

«Большинство» и «победа» (не столько и не только политическая, нравственная) должны слиться, идеологически схлопнуться.

На основании второй части — обсуждения посткрымских идеологизаций («русского большинства», права в виде справедливости и права без «права на виновность») можно строить еще одну серию дискуссий.

Наконец, третья часть дискуссий может быть связана с тем предварительным постулатом, что все эти идеологические стансы — часть усиления контроля за гражданином, гражданскими движениями. Так как все они выходят на один и тот же узел: от большинства не отрекаются, так как большинство — это все разом, неразделимое «органическое» целое «народа» и феноменологической «народности», монолит.

 

Примечания

↑1. Работа Democracy and the Politics of Extraordinary (Cambridge University Press, 2008).

↑2. https://www.youtube.com/watch?v=blzv2Wt6PNg

↑3. Путин дает метафору в рассуждении о «слабых журавлях-стерхах», не пошедших за вожаком-пилотом, — это «члены нашей популяции», но не свои.

↑4. А это центральное понятие (советского и постсоветского) дискурса «угроз» еще с конца 1980-х гг.