Русская литература Украины: вчера, сегодня, завтра
3 471 
Инна Булкина
PhD (Тартуский университет, Эстония), старший научный сотрудник Украинского центра культурных исследований (Киев, Украина).
Идея этого проекта была однажды сформулирована редакцией «Гефтера» как некая регулярная колонка с разными сюжетами, но с постоянным условием: все, о чем я тут пишу, так или иначе связано с ситуацией на пересечении двух литератур — русской и украинской. И тот сюжет, о котором я сейчас напишу, вероятно, предполагался в первую очередь. С него все должно было начинаться, но я по причинам, которые даже для себя не могу ясно сформулировать, всякий раз его откладывала «на потом». Недавно я, наконец, поняла, почему. Этот сюжет развивается, и если раньше я могла себе сказать, что знаю, что это такое, и вполне отчетливо могла сформулировать свое к нему отношение, то сейчас во мне уже нет той уверенности, что была прежде, лет 15 назад, когда я писала об этом в тогдашнем «Русском журнале», а затем и в киевской «Критике». Та давнишняя статья, помнится, называлась «Маємо що маємо», речь там шла о русской литературе Украины, и я тогда, кажется, еще объясняла, что в русском переводе это «что есть, то есть» или «что имеем, тем гордимся», а по-украински смысл и интонация прямо противоположные, произносится без гордости, но с горестью: по-украински этот стакан наполовину пуст.
То, что я тогда писала, и то, что я об этой истории до недавнего времени думала, восстановить несложно. На тот момент (конец 1990-х — начало 2000-х) в русскоязычном культурном поле Украины не существовало журнальной и шире — литературной ситуации. Русский писатель из Киева мало чем отличался от русского писателя из Саратова. Украина была такой же русской литературной провинцией, как Урал или Поволжье. Русская литературная история знала «писателей с Украины» — от Гоголя до Булгакова. Были даже некоторые школы со своим «выражением лица» — «южнорусская» (Бабель, Катаев, Олеша и т.д.) или «харьковская» (Кульчицкий, Слуцкий, Чичибабин), но все это было русской литературой вообще. Когда какой-нибудь писатель из Киева (Харькова, Одессы) переезжал в Москву, ничего для т.н. «русской литературы Украины» не менялось, равно как и для русской литературы вообще. Это был факт биографии этого отдельно взятого писателя.
Разговор о «русской литературе Украины» как о некоем самостоятельном анклаве, о чем-то вроде испано- или португалоязычной литературы Латинской Америки или англоязычной индийской литературы начал набирать обороты с середины 1990-х, и по понятным причинам чрезвычайно активизировался в последние два года. Если прежде, в силу, опять же повторю, отсутствия какой бы то ни было внятной литературной и журнальной ситуации, в силу того, что литературные идеи и иерархии, так или иначе, задавались в метрополии, в этой автономизации просматривалась некая искусственность. И отчасти — известного рода местническая конъюнктура, та самая, которая заставляет «начальников» регионального масштаба стремиться к автономии, дистанцироваться от «центра», где твое место — во втором десятке, и культивировать иерархию местную, где ты — в «первачах». Причем, — и это еще один характерный «признак отсутствия», — стоило какому-нибудь писателю из Киева или Харькова занять место в столичной иерархии, и он моментально терял свою украинскую «прописку». Мало кому сегодня придет в голову назвать Бориса Слуцкого «русским поэтом Украины» или «русским поэтом из Харькова». А Борис Чичибабин, похоже, остался «русским поэтом из Харькова», точно так же как проживший очень короткую жизнь Леонид Киселев остался местночтимым киевским гением. И над этим стоит задуматься, — собственно, над природой местных пантеонов: почему одни поэты там приживаются, а другие — туда не вмещаются. В чем тут дело, в размере дарования? В особенностях биографии? В небольшом количестве «антологических» стихотворений?
И коль скоро русская литература Украины на сегодняшний день по факту — литература не провинции, но диаспоры, то в чем разница между литературной провинцией и литературной диаспорой? Или она вообще ни то и ни другое, но что-то совершенно третье? Похоже, что так, по крайней мере, идеологи этой новой/старой литературы отныне называют себя «украинскими писателями, пишущими по-русски», полагают себя частью не русской, а украинской литературы и уверяют, что ориентируются не на метрополию, но на украинские издательства (про журналы все же умалчивают) [1]. Впрочем, Борис Херсонский из московских толстых журналов, когда-то открывших его русскому читателю и во многом способствовавших его прославлению, демонстративно ушел. И на то были свои причины.
Однако тут придется вспомнить, что однажды, в 2005 году, после первого Майдана, подобного рода заявления уже звучали… из уст Андрея Куркова. «Самый переводимый русскоязычный писатель» заявил тогда, что в силу своей политической позиции в России он отныне персона нон грата и что он прекращает сотрудничество с российскими издателями. У Куркова к тому моменту, в самом деле, закрывались проекты в России: после выхода романа «Последняя любовь президента», — романа откровенно желтого, к слову, — издательство «Петербургский писатель» отказалось от контракта, и АСТ, в свою очередь, перестало заниматься распространением курковских книжек от «Фолио». Курков полагал, что причины политические, и его версия не лишена смысла. Но есть и другая версия, литературно-коммерческая: персональная серия Куркова в «Амфоре», что называется, не задалась, книги оставались на полке. В общем, это было понятно и предсказуемо: писать — не переводить, и для российского читателя Курков оказался «никаким» писателем — слишком приличным и приглаженным для гротескового триллера (а он обретался в этой нише) и слишком бесцветным для «неформата» (т.е. мейнстрима) [2]. Европейский успех здесь «не сыграл», а других стимулов для раскрутки Куркова в России не было. Короче говоря, Курков мог с чистой совестью заявить о прекращении сотрудничества с российскими издательствами, хотя и это не совсем так: он продолжал издаваться в той же «Амфоре», но без шумной коммерческой амбиции.
Вообще, «случай Куркова» интересен тем, что он действительно прав, когда говорит, что не ориентируется на метрополию: ни в смысле издателя-читателя, ни в смысле — и это важно — литературного канона. Он никогда не был «толстожурнальным» писателем, никогда не писал «романов» в русской традиции, он сразу выбрал модель «легкого жанра», модель «среднеевропейского бестселлера». И его успех, скорее всего, объясняется тем, что европейцы обнаружили русского писателя, непохожего на все то, что они привыкли понимать под russkaja klassika (была когда-то такая серия в «Иностранке»). К тому же Курков и географически был не русским писателем, а как бы другим — из постсоветского пространства, из новой страны. Отчасти это напоминает историю со Светланой Алексиевич: европейцы приветствовали писателя, который пишет по-русски (а индустрию переводов с русского не сравнить ни в коей мере с соответствующей отраслью переводов с украинского или белорусского), но при этом он как бы не связан с великой имперской литературой.
Какова природа украинского успеха русскоязычного писателя Куркова? Однажды редактор киевского журнала «Критика» попытался в этом успехе усомниться, он по примеру своих российских коллег счел автора «Пикника на льду» «никаким писателем», «литературной химерой» и «успешной социальной функцией» [3]. Однако украинские тиражи русских романов Куркова — не химера, романы эти даже зачем-то переводят на украинский, и вероятно, у них есть свой читатель. Возможно, потому что для украинцев европейский успех — не пустое дело или потому что на рынке массовой литературы тоже есть спрос на какие-никакие местные реалии, и Курков с некоторых пор украшает свои романы киевским и львовским «колёр локаль».
Но, в конечном счете, этот разговор не о Куркове как таковом, но о «русской литературе Украины», для которой, похоже, пример Куркова оказался «наукой». Нынешняя русская проза украинских писателей скроена по тем же моделям, и она даже в большей степени «жанр» и трэш, нежели приглаженный Курков. Это криминальный городской триллер и фэнтези, это нуар, и неслучайно самые успешные киевские прозаики издаются в «трэшевой» серии «Ад Маргинем». В недавнем новомирском обзоре «росукрлита» [4] харьковский литератор (и непосредственный участник «игры», сам-себе-объект, сам-себе-субъект) Андрей Краснящих попытался концептуально описать русскую прозу Украины по географическому принципу. У него получилось так: в Киеве обитает «жанр» (Никитин, Дубинянская, Адольфыч), в Донецке какой-то непонятный «магический постмодернизм» (Рафеенко и все остальные, которые в эту «магическую» концепцию никак не вмещаются, но нужно ж как-то назвать…), а в Харькове — «метафизический авангард», это самые крутые ребята — сам Краснящих и его друзья. «Харьковский» раздел — последний и главный в этом обзоре, начинается он с того, что «новая литература» города Х. «цветет и пахнет на всю Украину» (sic!).
Я тут не стану всерьез говорить об «аналитической критике» Андрея Краснящих, это такое спонтанное заговаривающееся и поминутно оговаривающееся (82 сноски!) самоупоение. Кажется, главный прием — параллельные места, так что у каждого имени там обнаруживается литературный двойник: Адольфыч — «тематический литератор с непростой судьбой» «наподобие Юза Алешковского», Максим Матковский обретается в «селиновских стандартах», Ви Ченский — это «ранний и средний Беккет в прозе, только гораздо веселее, смешней». Все прочие тоже пристроены. В какой-то момент критик сам себя одергивает: «Подыскивать каждый раз аналоги писателю в прошлом — глупый ход», — сообщает он где-то посреди этого славного ряда, но нет же сил удержаться, — «здесь его снова хочется применить и сравнить Кондрашева с Довлатовым. Во всяком случае, такого синкретизма, паритета пронзительной чуть ли не до слез лирики и всепроникающей, тотальной иронии после Довлатова я не встречал ни у кого».
Короче говоря, новомирский обозреватель видит эту картину из Харькова и с Харьковом в центре мира. Если же серьезно, то за последние 15 лет ситуация действительно несколько переменилась, по крайней мере, появилось как минимум два литературных журнала (не считая фиктивной «Радуги», которая была всегда, и всегда была вне игры). Это киевский «ШО» и тот самый харьковский «©оюз Писателей», который представляет Андрей Краснящих. Если в «Радуге» в принципе никогда не было литературной идеи, просто слабые стихи и слабая проза разных общих знакомых, то в «ШО», похоже, идея есть. Это кич как прием. Он сознательно отрефлексирован — от названия до обложек, которые последовательно сделаны в стилистике киевской группы «Жлоб-арт». И это могло бы стать концепцией — с оглядкой на традиционную «котляревщину», фарсовые российско-украинские перелицовки и непременную самоиронию, присущую этому игровому двуязычному дискурсу. Проблема лишь в том, что «ШО» не просто игнорирует журнальную традицию и культуру, он, похоже, не имеет о ней ни малейшего понятия. «ШО» неразборчив и эклектичен, зачастую мешает журнал с дайджестом, всерьез гордится тем, что выходит в «твердой обложке» (проклятая традиция-культура заставляет меня поправить: «в переплете», коль скоро «твердая обложка» — технический оксюморон, но… «мама, они все так говорят!»). И тем не менее, «ШО», надо думать, в большей степени, чем харьковский «©П», представляет «русскую литературу Украины» в ее нынешнем состоянии — на выходе из «котляревщины», двуязычной игры с «низким жанром», на грани между массолитом и толстожурнальной литературой, которая так или иначе «импортируется» из метрополии: «ШО» любит «свадебных генералов».
Вообще, декларативный отказ от «ориентации на метрополию» ни в коей мере не выдерживается, и вряд ли имеет смысл говорить об этом всерьез: в конце концов, существует огромный рынок литературы на русском языке, инструменты и механизмы которого, по большей части, находятся в метрополии. С другой стороны, всякий писатель, выходящий за рамки «жанра» и массолита, так или иначе оглядывается на литературную историю, и это русская литературная история — от Пушкина и Достоевского до Бродского и Довлатова.
Харьковский «©П» со своим «метафизическим авангардом» заместил на этих широтах донецкое «Многоточие» (был в 90-е такой нерегулярный журнал-альманах, представлявший местный «андеграунд»). Тот андеграунд был старомодно замешан на латиноамериканском «магическом реализме», так что «магический постмодернист» Владимир Рафеенко не одними терриконами жив. Что же до харьковского «авангарда», то он, по собственному признанию Андрея Краснящих, «тихий, домашний, для себя», обратный полюс «жанра» и «массолита», который, с точки зрения харьковского критика, обретается в Киеве, но, кажется, не только и не столько. Однако я не стала бы делать акцент на «домашнем» харьковском авангарде, это довольно скучно (как в известном признании Льва Лосева: «После многих лет приглядывания к литературному авангарду, я понял его главный секрет: авангардисты — это те, кто не умеет писать интересно»). Кажется, главное в литературном самостоянии русского Харькова — его реальный (не декларативный) украинский выбор: здесь, в самом деле, есть ощущение «литературного центра мира», ощущение, что настоящая литература делается здесь и сейчас, и она делается… на украинском языке. И одновременно есть нервное и болезненное противостояние старого «русского Харькова», того, что остается русской литературной провинцией со всеми вытекающими. Очевидно, что смысл этого самопровозглашения отдельной «русской литературы Украины» — собственно в гражданской самоидентификации, которая предшествовала самоидентификации литературной. Русскоязычные граждане Украины — спасибо Путину — отныне сознательно определяют себя украинцами, русскоязычные граждане Украины, пишущие по-русски, называют себя украинскими писателями. Это политический и культурный жест. Что же до собственно литературы, то, к сожалению, у «жанра» нет национальности. Да и у «домашнего авангарда» с этим проблемы. Национальная литература происходит из национальной истории и культурной мифологии, этой историей порожденной. Новая история Украины происходит здесь и сейчас, и, так или иначе, она будет написана и по-русски.
Примечания
Комментарии