Культ памяти: когда от истории больше вреда, чем пользы

Принято считать, что мы должны помнить о прошлом, чтобы не повторять его ошибок. Но бывают случаи, когда о некоторых вещах лучше забыть.

В 1993 году, работая корреспондентом и освещая события войны в Боснии, я отправился в Белград встретиться с Вуком Драшковичем, сербским патриотом, политиком и писателем, который в то время был одним из лидеров сербской оппозиции, выступавшей против режима Слободана Милошевича. Драшковича в его деле поддерживали как либеральные, так и ультранационалистические СМИ Сербии. Однажды, когда я выходил из кабинета Драшковича, один из его молодых помощников сунул мне в руку сложенный клочок бумаги. На нем была только дата: 1453 год — год, в который православный Константинополь пал под натиском осман.

Мои друзья, работавшие в бывшей Югославии во время хорватско-боснийского конфликта, имели аналогичный опыт в Загребе и Сараево, разве что даты были другие. Как будто «раны истории», как назвал их ирландский писатель Хьюберт Батлер, через пятьсот лет с лишком все еще не зажили — по крайней мере, в атмосфере отчаяния и упадка того времени и места.

И все же, пока существует возможность злоупотреблений историей, как это, несомненно, происходило на Балканах в 1990-е годы, большинство порядочных людей согласятся со знаменитым изречением Джорджа Сантаяны: «Кто не помнит прошлого, обречен пережить его вновь». Конечно, память как некая разновидность морали стала одной из наиболее неприкосновенных добродетелей нашего времени. Сегодня в большинстве обществ одним из самых священных императивов стал императив памяти. Мы убедились, что память о прошлом и его последствиях, а также увековечивание коллективной исторической памяти являются одним из важнейших моральных обязательств человечества.

А что если это не так — не всегда, конечно, но в некоторых особых случаях? Что если коллективная историческая память, на которую опираются сообщества и нации, в большинстве случаев приводит к войне, а не к миру; к злобе и обидам, а не к примирению; к решимости отомстить за травмы, как реальные, так и воображаемые, а не к тому, чтобы совершать тяжелую работу прощения?

Именно это произошло на юге Америки после 1865 года, когда умолкли пушки Гражданской войны и сразу грянула новая битва за то, чья версия этого конфликта — победоносного Союза или покоренной Конфедерации — будет считаться подлинной. Недавняя дискуссия в США по поводу [допустимости публичной демонстрации] флага Конфедерации показала, что эта битва за память, хотя и менее ожесточенная, продолжается по сей день. И точно так же, как коллективная историческая память нанесла вред бывшей Югославии в 1990-е годы, сегодня то же самое можно сказать об Израиле и Палестине, Ираке и Сирии, индуистском националистическом популизме индийской партии «Бхаратия Джаната», а также джихадистах и исламистах в мусульманском мире и в мусульманских диаспорах в Западной Европе, Северной Америке и Австралии.

Но это не значит, что есть какое-то простое решение таких конфликтов. Напротив, вполне вероятно, что потребность человека в сообществе, сохраняющаяся даже во времена мира и изобилия, в смутные времена предстает перед нами как психическая и моральная необходимость. По крайней мере, нельзя закрывать глаза на ту высокую цену, которую заплатили и продолжают платить сообщества за утешение воспоминаниями.

Коллективная историческая память — это не уважение к прошлому. Дело здесь не в неточностях, умышленных или нет, которые встречаются во многих современных телевизионных сериалах, пытающихся воссоздать прежние исторические эпохи, — «Тюдоры» на канале Showtime или, скажем, «Рим» на канале HBO. Но когда государства, политические партии и общественные группы обращаются к коллективной исторической памяти, их мотивы далеко не так просты. До второй половины XX века неизменной целью такого рода обращений было конечное единство нации. Конечно, можно утешать себя тем, что такого рода практики охотнее употребляли агрессивные режимы. Но реальность такова, что подобные действия по мобилизации коллективной памяти, манипулированию ею или даже ее созданию предпринимаются политическими режимами и партиями практически любого рода.

Бывали случаи, когда конкурирующие политические движения соперничали за «право собственности» на историческую личность, которая была призвана олицетворять всю нацию. Во Франции в XIX веке такой личностью была Жанна д’Арк. Для правых она была символом борьбы Франции против иностранных захватчиков, в то время как для французских левых антиклерикалов она была жертвой Церкви, отправившей ее на костер. После того как Римско-католическая церковь беатифицировала ее в 1909 году (а затем канонизировала в 1920 году), левые утратили права на исключительное владение этим образом. Тем не менее, «память» о Жанне д’Арк продолжают оспаривать. Она служит вдохновением для правых сил: сперва для крайнего консервативного католического движения, «Аксьон франсез» и правительства Виши во время Второй мировой войны, а затем, начиная с конца 1980-х годов, для французской ультраправой партии «Национальный фронт». Неслучайно НФ чествует память Жанны д’Арк 1 мая, в день самого крупного ежегодного праздника левых сил.

Попытки насадить «коллективную память» — утверждая, что, подобно Жанне д’Арк, представляющей борьбу Франции против английских иноземных захватчиков своего времени, Национальный фронт сегодня реализует борьбу с мусульманами и иммигрантами, — являют собой грубое искажение истории. Тем не менее, попытки правых манипулировать образом Жанны д’Арк не более грубы, чем усилия социал-демократической Шотландской национальной партии (ШНП) присвоить фигуру Уильяма Уоллеса, дворянина конца XII века, лидера средневековых войн Шотландии за независимость, ради достижения собственных идеологических и политических целей.

Во всяком случае, Уильям Уоллес, как его представляла своим избирателям ШНП, имеет гораздо меньше сходств с реальным историческим персонажем, чем Жанна д’Арк в постановке Национального фронта. И, вероятно, благодарить за это мы должны Голливуд: ШНП сделала выход нелепого байопика Мэла Гибсона о Уоллесе «Храброе сердце» на экраны Шотландии в 1995 году частью агитации за свою партию. По всей Шотландии кинолюбителям на выходе из кинотеатров волонтеры раздавали листовки со словами: «Вы видели фильм — теперь взгляните в лицо реальности… Сегодня независимость выбирают не только “храбрые сердца”, но и “мудрые головы”». Это сопоставление само по себе было довольно нелепым, и все же вице-президент ШНП Пол Хендерсон Скотт, казалось, не видел никаких проблем в том, чтобы лицом его партии стал человек, о котором, кроме его военной кампании 1297–98 годов и жутких подробностей его публичной казни англичанами в 1305 году, практически ничего неизвестно. «В нынешних условиях, — сказал Скотт, — чаяния гражданского национализма ничем не отличаются от прежних [тех, что были у Уоллеса]».
***

Я не призываю здесь к моральной амнезии. Чтобы не было памяти, надо чтобы не было мира. Я также не возражаю против того, чтобы отдельные группы увековечивали память своих умерших или требовали признания своих страданий. Возражать памяти — утверждать моральное и психологическое самоистязание в катастрофических масштабах. Но с другой стороны, чрезмерное забвение — это едва ли единственная опасность. Возможно, что сегодня речь идет об излишней зацикленности на памяти. Да, в начале XXI века, когда люди во всем мире, по словам историка Цветана Тодорова, «одержимы новым культом — культом памяти», кажется, что память таит в себе больше опасностей, чем забвение.

Гипертимезия — это редкое нарушение, которое характеризуется как «исключительная автобиографическая память». Медицинский журнал Neurocase: The Neural Basis of Cognition так определяет две основные характеристики этого нарушения: во-первых, человек проводит «аномально большое количество времени, думая о своем прошлом», а во-вторых, «обладает необыкновенной способностью помнить конкретные события из его (или ее) прошлого».

С точки зрения скептика, современные культ памяти и порицание забвения могут рассматриваться как гипертимезия, только в глобальном масштабе. Хотя память может играть значительную роль в жизни сообщества, отвечая высоким моральным и этическим требованиям, она может также нести в себе опасности, порой экзистенциального характера. В годы войн, социальных и политических кризисов большую опасность представляет не то, что американский историк Йосеф Хаим Йерушалми назвал «террором забвения», а террор слишком отчетливых, слишком ярких воспоминаний.

Если забвение — это несправедливость по отношению к прошлому, то в некоторых случаях память — это несправедливость по отношению к настоящему. И в тех случаях, когда коллективная память вынуждает общества чувствовать боль исторических ран и горечь исторических обид, нужно уважать не столько умение помнить, сколько умение забывать.

Но разве можно в этих случаях с уверенностью утверждать, что хуже — память или забвение? Однозначного ответа на этот вопрос не существует. Однако, учитывая склонность людей к агрессии, возможно, что забвение, несмотря на то, чем ради него придется пожертвовать, может быть единственным средством спасения — и как таковое должно быть источником утешения, а не страха. Есть немало исторических примеров, когда такого рода забвение происходило быстрее, чем того ожидали. Можно вспомнить, как генерал Шарль де Голль внезапно переменил свое мнение и решил, что Франция должна признать независимость Алжира; говорят, что один из его советников запротестовал, воскликнув: «Так было пролито столько крови!» На что де Голль ответил: «Ничто не высыхает так быстро, как кровь».

Эта дилемма может быть выражена еще резче: даже если мы представим память как сторонницу справедливости, то она никогда не сможет стать более надежным другом миру и спокойствию, чем забывание. Хорошим примером здесь может служить так называемый Pacto del olvido (пакт забвения) между правыми и левыми, который, хотя никогда и не был официально признан, имеет важное значение для политического урегулирования и восстановления демократии в Испании в 1970-е годы после кончины испанского диктатора генерала Франко. Переход к демократии произошел благодаря как переписыванию истории, так и забыванию. Огромное количество проспектов и бульваров, названных в честь Франко и его соратников после победы фашизма в 1939 году, были переименованы. Но вместо того чтобы называть улицы именами республиканских героев и мучеников, испанское правительство решило дать им имена королевских особ былых времен.

Pacto del olvido должен был успокоить сторонников Франко с самого начала, когда готовность правых смириться с преобразованиями вовсе не была очевидна. С самого начала у пакта было много противников, и не только среди левых. И даже значительное число тех, кто в целом не был настроен против пакта, думали, что без поддержки «комиссий правды», по примеру тех, что были в Южной Африке или Аргентине, он не будет иметь успех. В конечном счете, мировой судья был вынужден инициировать судебное разбирательство, которое политики упорно игнорировали. В 2008 году судья Бальтасар Гарсон начал расследование по факту гибели 114 тысяч человек, которые предположительно были убиты фашистами во время гражданской войны и в последующие десятилетия режима Франко. Гарсон также потребовал вскрытия девятнадцати братских могил с последующей эксгумацией тел.

В Испании усилия Гарсона оценивались как достаточно спорные — и не только потому, что многие испанцы были убеждены в эффективности Pacto del olvido, но и потому, что Закон об амнистии 1977 года провозглашал отмену уголовного преследования за убийства и зверства, совершенные той или иной стороной в период гражданской войны «с политическим умыслом». Гарсон отрицал, что он превысил свои полномочия. Он считал, что «любой закон об амнистии, целью которого является попытка скрыть преступления против человечества, не имеет законной силы». Многие из его сторонников в Испании, самые ярые из которых принадлежали к Ассоциации по восстановлению исторической памяти, приложили немало усилий, чтобы повлиять на общественное мнение и склонить его в пользу Гарсона и его дела. И даже несмотря на то что, в конце концов, высшие судебные инстанции не только отклонили прошение Гарсона, но и лишили его звания судьи (в 2014 году он стал одним из ведущих адвокатов, представляющих интересы основателя WikiLeaks Джулиана Ассанжа), его сторонники никогда не сомневались в том, что действия Гарсона представляют собой единственно возможную этическую позицию. Их точка зрения заключена в риторическом вопросе, который стоит в шапке сайта Ассоциации: «Почему создатели Конституции бросили моего дядю в канаве?»

Среди правозащитников, в том числе таких как Гарсон, есть общая тенденция: представлять закон и мораль как неотделимые друг от друга, по крайней мере, в тех случаях, когда рассматриваемый вопрос явно находится вне компетенции суда. И так как большинство из них предполагают, что справедливость необходима для установления прочного мира, они склонны преуменьшать риск негативных политических и социальных последствий собственных действий. Но если эти последствия возникают, то их позиция обычно состоит в том, что разбираться с последствиями по должности положено не им, а политикам.

Было бы несправедливо удерживать внимание только на тех временах, когда память не способствовала установлению мира и согласия, не уделив должное внимание случаям, когда забвение также не шло на пользу. Об этом много раз заявляли представители Ассоциации по восстановлению исторической памяти в ходе кампаний в поддержку Гарсона и его позиции. Кроме того, с аналитической точки зрения, Ассоциация справедливо рассудила, что «закон об амнистии имел ключевое значение для перехода от жестокой диктатуры к демократии и многие годы пользовался широкой народной поддержкой. Но в этом десятилетии [2000-е годы] жертвы обратились к левому правительству и потребовали, чтобы те, кто избежал возмездия за преступления против человечности [совершенные во время гражданской войны и диктатуры Франко], не остались безнаказанными».

Ассоциация, вероятно, не ошиблась, утверждая, что в XXI веке Испания больше не нуждается в Pacto del olvido. А когда документальный фильм «Скорбь и сожаление», наконец, вышел в эфир французского телевидения, стало ясно, что Франция изменила свое отношение к событиям, произошедшим во время нацистской оккупации, чтобы не причинять вреда моральной и исторической «экологии» страны.

Периоды ближайшего прошлого или современности, к которым относится вышесказанное, очевидны: конфликт на Балканах, палестино-израильский конфликт (и большая часть того, что происходит на Ближнем Востоке), война в Северной Ирландии. В других случаях речь идет не о том, чтобы «забыть сейчас», а о том, что в будущем — неважно, насколько быстро оно настанет, — победы, поражения, раны и обиды, почитаемые сегодня, нужно будет отпустить. В этом списке будут, к примеру, Шри-Ланка, Колумбия, Украина. В нем будут Соединенные Штаты с памятью о терактах 11 сентября 2001 года. Ведь даже если американцы пока не готовы с этим смириться, так называемая глобальная война с террором в один прекрасный день закончится, так же, как закончилась когда-то Вторая мировая, и рано или поздно события 11 сентября будут иметь не больший резонанс, чем события Перл-Харбора сегодня.
***

Даже работа траура, которая сама по себе очень важна, должна в конце концов закончиться. Потому что жизнь продолжается. Возможно, некоторые воспоминания покажутся потом слишком ценными, чтобы от них отказываться. Для больших обществ, сообществ и групп, особенно для тех, кто ощущает себя в опасности или хочет навязать свою религию, ценности или территориальные требования своим соседям, такая перспектива все равно будет весьма отдаленной. Вспомним, например, как интерпретируют слова «крестовый поход» и «крестоносец» такие организации, как ИГИЛ, «Аль-Каида» и другие джихадистские группировки, как, впрочем, и многие исламские священнослужители от Индонезии до пригородов Парижа.

Как заметил специалист по истории сообществ Кембриджского университета Пол Коннертон, «средневековые мусульманские историки не разделяли мнение средневековых европейских христиан, считавших, что они свидетельствуют о великой битве между исламским и христианским мирами за контроль над Святой Землей». Коннертон добавил, что выражения «крестовый поход» и «крестоносец» не встречаются в мусульманских хрониках и других исторических сочинениях той эпохи. Вместо этого они используют термины «франки» или «неверные». Однако, согласно Коннертону, начиная где-то с середины XIX века «разросшийся корпус арабских исторических текстов начал делать основной акцент на теме крестовых походов, превращая это выражение в кодовое слово для описания пагубных намерений западных держав… кульминацией которых стало основание государства Израиль». Коннертон утверждает, что, по крайней мере, одним из последствий каждой арабо-израильской войны было дальнейшее развитие темы этих крестовых походов.

Крестоносцы как протосионисты! Возможно, это не история, но это показательный пример того, как коллективная политическая память служит получению широкой политической поддержки. И тот факт, что средневековые арабские тексты про крестоносцев практически никак не обосновывают коллективную память об обидах тех лет, совершенно не важен. Миф рождается из необходимости, а значит, может меняться, подстраиваясь под чаяния и надежды тех, кому он адресован. Нам осталось представить, как эти раны и обиды превращаются в оружие.

Спустя менее двух месяцев после терактов 11 сентября Усама бен Ладен записал речь, в которой он описал только что начавшееся вторжение США в Афганистан как продолжение «долгой истории крестовых походов против исламского мира». Это происходило не только непосредственно после Первой мировой войны, когда, как он говорил, «весь исламский мир содрогнулся под натиском крестоносцев — британского, французского и итальянского правительств». Бен Ладен утверждал, что эти завоевания продолжались на протяжении всего XX века, включая чеченскую кампанию в России и действия «крестоносцев австралийских сил, [высадившихся] на индонезийских берегах… чтобы отнять [у Индонезии] Восточный Тимор, являвшийся частью исламского мира».

Конец XX — начало XXI века в исламском мире ознаменовались крахом многих форм рациональности и прежде всего скептицизма. При всей набожности и ожесточенности, процветающих сегодня в мировой мусульманской общине, кажется невероятным, что многие — хотя, конечно, не все, — кто смотрел выступление бен Ладена в социальных сетях, «вспоминают» это крестоносное «прошлое», которое объединяет целую вереницу исторических деятелей от Балиана Ибелина (1143–1193), великого христианского рыцаря Королевства Иерусалим, до Джона Говарда, премьер-министра Австралии, который в 1999 году отдал приказ о вторжении Австралии в Восточный Тимор, одной целью — подчинить себе исламский мир.

Очевидно, что это грубейшее манипулирование историей в действительности не более чем антиисторическая практика, обусловленная текущими политическими нуждами. Однако столь же очевидно, что версия бен Ладена в исламском мире воспринимается как историческая реальность.

Некогда критик Леон Уисельтир предупреждал, что националистические взгляды, основанные на коллективной памяти, могут «уничтожить то основанное на опыте представление, которое необходимо для ответственного применения силы». События на Ближнем Востоке — полигон для безответственного применения силы — подтверждают эту мысль едва ли не каждый день. Для примера можно привести осаду Бейрута израильской армией в 1982 году. Тогда премьер-министр Израиля Менахем Бегин заявил, что Армия обороны Израиля (IDF) окружила «нацистов в их собственном бункере», несмотря на то что Ясир Арафат и ФАТХ, которые оказались заперты в ливанской столице, не имели никакого отношения к нацизму. Это был яркий пример того, что случается, когда коллективная память, порожденная травмой, находит политическое и прежде всего военное выражение.

Израиль — яркий пример того, как коллективная память может до неузнаваемости исказить общество. Движение поселенцев по привычке обращается к библейской версии истории, которая является таким же искажением истории, как исламистские фантазии о непрерывной связи между средневековым королевством Иерусалим и современным государством Израиль. При входе в поселение Гиват Асаф, на Западном берегу реки Иордан, выбита надпись: «Мы вернулись домой». В одном из интервью Бенни Гал, лидер поселения, утверждал: «На этом самом месте 3800 лет назад земля Израиля была обещана иудейскому народу». Шани Симковиц, глава организации переселенцев «Гуш Эцион», подтвердил его слова: «Более 3000 лет назад наши отцы дали нам землю. И это не Рим и не Нью-Йорк, это земля Израиля».

Даже будучи секулярной, сионистская коллективная память, как и другие подобные взгляды, является мистификацией и искажением истории. Таков современный процесс мифологизации и политизирования археологии в Израиле, в котором в конце концов наука и государственная политика оказались двумя сторонами одной медали. В 1981 году представитель израильской интеллигенции Амос Елон писал, что израильские археологи «искали не просто объекты и знания, но свои корни, которые они находили в древнеизраильских руинах по всей стране». И добавил: «Студент, изучающий политологию и археологию, непременно обратит внимание на очевидные катартические эффекты обеих дисциплин».

Это наиболее очевидно на примере крепости Масада, руины которой в начале 1960-х годов открыл Игаэль Ядин, отставной глава Армии обороны Израиля, ставший археологом. Именно в Масаде еврейские зелоты, восставшие против Рима в 70 году до н.э., нашли свое последние пристанище, совершив массовое самоубийство. Вскоре после раскопок Ядина на том же месте стали проводить выпуски солдат военных училищ Израиля. Там, наряду со стандартными церемониями, завершавшими базовое военное обучение, выпускники должны были хором прокричать: «Масада больше никогда не падет!» Как заметил Елон, такие «взывания к истории» на самом деле были совершенно неисторическими. Елон писал, что «зелоты Масады, несомненно, выступили бы против современного западного и светского Израиля, как в свое время они противостояли рабству евреев у римлян».

В 1963 году в речи, посвященной выпускникам Армии освобождения Израиля, Ядин сказал: «Когда Наполеон в окружении своих войск стоял у египетских пирамид, он воскликнул: “На вас смотрят четыре тысячи лет истории”. Но он не мог сказать своим людям: “Четыре тысячи лет вашей собственной истории смотрят на вас”».

Четыре тысячи лет истории. Как может отношение, основанное на опыте, необходимое для разумного пользования властью, соревноваться с этим? Если история и учит нас чему-нибудь, так это тому, что в политике, как и на войне, людям несвойственна противоречивость: они выбирают преданность и уверенность. И как утверждал историк XIX века Эрнест Ренан, неважно, являются ли исторически точными сомнительные воспоминания, раз они могут быть подкреплены коллективной памятью.

Йосеф Йерушалми считал основной проблемой современной эпохи то, что без указания властей или нравственного закона люди не могут понять, что нужно помнить, а что можно сразу забыть. Но если опасения Йерушалми были обоснованы и любая реальная преемственность между прошлым, настоящим и будущим подменяется коллективной памятью о прошлом, которое не более реально, чем придуманные традиции, то, конечно, пришло время внимательно изучить такие унаследованные нами ценности, как память и забвение.

И здесь можно начать с Нантского эдикта, изданного Генрихом IV в 1598 году, который должен был положить конец религиозным войнам во Франции. Генрих просто-напросто запретил всем своим подданным, как католикам, так и протестантам, вспоминать об этом. Эдикт гласил: «…Память обо всем, что было совершено как одной, так и другой из сторон с начала марта 1585 года и по сей день и во время других предшествующих смут, должна быть стерта, как будто ничего этого никогда не происходило». Могло ли это сразу сработать? Могла ли вражда быть устранена одним королевским постановлением? Так как Генрих был убит в 1610 году католическим фанатиком, который был против этого эдикта, в конце концов, отмененного, мы ничего не можем утверждать наверняка. Однако представим, что, если бы люди во всем мире потратили хотя бы толику той энергии, которую тратят на воспоминания, на то, чтобы попытаться все забыть, ситуация в худших местах планеты стала бы хоть немного лучше.

Итак, работа репортером во время Боснийской войны, которая по большому счету была бойней, развязанной коллективной памятью или, точнее, невозможностью забыть прошлое, я носил с собой помятые и обгоревшие листки с двумя стихотворениями. Это были «Конец и начало» и «Действительность требует» Виславы Шимборской. В обоих стихотворениях эта самая гуманная и антидогматичная поэтесса, сказавшая однажды, что ее любимой фразой являются слова «я не знаю», смогла с точностью передать моральную необходимость забвения. Родившись в 1923 году, она пережила страдания Польши и под немецкой, и под советской оккупацией. Для нее, как и для многих людей ее поколения, каждый клочок родной земли, каждый камень на городской мостовой пропитаны кровью и воспоминаниями самого трагического, невыносимого и разрушительного характера. И, несмотря на это, в стихотворении «Действительность требует» она писала:

Да, действительность требует,
чтобы сказать и об этом:
Жизнь продолжается.
И под Бородино, и под Каннами,
на Косовом поле и в Гернике.

(Перевод: Г. Ходорковский)

То, что пытается сказать Шимборская, — моральная необходимость забыть прошлое, чтобы жизнь могла продолжаться, потому что жизнь должна продолжаться. И в этом она права. Потому что все когда-нибудь кончается, даже работа скорби. Иначе кровь никогда не высохнет, конец великой любви станет концом самой любви. Или, как просто говорят в Ирландии, страсти утихнут, а обида останется.

Источник: The Guardian