Очерки политической культуры имперской России. Очерк третий. Конструируя политическую реальность

Правовую базу Российской империи времен «думской монархии» можно было интерпретировать по-разному. В сущности, она «конструировалась» различными политическими силами в соответствии с их взглядами и предпочтениями. Так, при всем разнообразии убеждений, имевших место среди консерваторов, в их кругах доминировало традиционалистское понимание власти. В рамках этой концепции самодержавие — надсословный, надклассовый институт, утверждавший патримониальное господство над страной, благодаря которому на правительственную поддержку могли рассчитывать наименее защищенные и наиболее нуждающиеся. Причем личные качества царя имели вторичное значение. 1 июня 1907 года П.Б. Мансуров писал Ф.Д. Самарину: «Я полагаю, что монархический принцип не выдержал бы никакой критики, если бы он требовал выдающихся способностей у монархов. Монархия, как я понимаю, имеет целью поставить во главе народа личную совесть и притом в таких условиях, которые наиболее облегчали бы ей свободное проявление, т.е. при наименьших побуждениях подчиняться частным эгоистическим мотивам» [1].

С этой точки зрения, Российское государство в отличие от многих других могло проводить преобразования вопреки интересам наиболее состоятельных слоев общества. Ярким примером тому было освобождение крестьян от крепостной зависимости. Именно поэтому, по мнению консервативных мыслителей, самодержавие следовало осмысливать не в правовых, а в религиозных категориях, так как оно придерживалось не частных интересов, а нравственного принципа. Вопреки канонам юридической науки, именно благодаря неограниченной власти царя его подданные обретали наивысшую свободу… от участия в политической жизни. По словам Д.А. Хомякова, «самодержавная форма правления возможна только у того народа, который почитает наиценнейшими не могущество, не утонченность политической системы, не принцип “обогащения”, а свободу быта и веры, свободы жизни, для достижения которой государство — только орудие… Раз же оно сделалось целью, то, конечно, поработит себе человека и отвлечет его от той свободы, которая дорога человеку неизвращенному и которая есть прирожденная его потребность» [2].

Убежденность в «надправовом» характере самодержавия позволяла избежать напрашивающегося отождествления царской власти с абсолютизмом Западной Европы. 24 ноября 1909 года Д.А. Хомяков писал К.Н. Пасхалову: «“Самодержавие” и “абсолютизм” по существу своему так же отличны одно от другого, как в общественной жизни “культурный выразитель своего народа” и “интеллигент”: первый во власти самодержавия, а второй абсолютный император»[3].

Однако мало кто из сторонников этой точки зрения готов был согласиться, что в XIX веке было найдено идеальное воплощение самодержавия. Напротив, проводилась мысль о его искаженной природе, сближении с европейским абсолютизмом. Самодержавие, историческая миссия которого — гармонизировать социальные отношения в стране, должно находиться в тесном диалоге с обществом. Это предполагало наличие механизмов, которые позволяли бы устранить обычное «средостение» между верховной властью и народом — бюрократию. Например, законосовещательный Земский собор или свободную от цензурных ограничений печать. Это ставило перед неославянофилами задачу найти правовое измерение своему идеалистическому представлению о власти. В преддверии Первой русской революции возникли альтернативные неославянофильские модели: А.А. Киреева, Ф.Д. Самарина, С.Ф. Шарапова, Д.Н. Шипова и др. Они предлагали институциональные преобразовании политической системы России при сохранении незыблемым самодержавия: помимо учреждения Земского собора, реорганизацию министерской системы управления, отмену всеподданнейших докладов и т.д. С их точки зрения, если и была необходимость учредить представительное правление, то не могло быть и речи о конституционализме в России. Будущее законосовещательное учреждение должно было следовать исторической традиции русского народа, а не западноевропейских держав [4].

При всей популярности этой концепции, она не нашла своего практического применения. Манифест 17 октября 1905 года повернул историю России совсем в другую сторону. Различным силам приходилось осмысливать уже новую политическую реальность. В этой связи можно выделить, по крайней мере, три подхода

Для правомонархических кругов сама идея Конституции оставалась неприемлемой и после 1905 года. Соответственно, выбор сводился к следующему: либо отвергнуть новый представительный строй, либо переосмыслить его в славянофильских категориях. Одни (А.А. Киреев, Л.А. Тихомиров, Д.А. Хомяков и др.) отказывались признавать Основные законы 23 апреля 1906 года, настаивая на необходимости скорого преобразования всей системы государственного управления. В соответствии с этим взглядом Дума должна была стать законосовещательным учреждением, способствующим упрочению самодержавной монархии. События 1905 года не должны были иметь практических последствий, так как, по словам Ф.Д. Самарина, они стали примером «позорной капитуляции» царской власти [5]. Уже в ноябре 1905 года С.Ф. Шарапов и А.Г. Щербатов предлагали созвать Земский собор, который бы восстановил попранный самодержавный порядок [6]. Сторонником такого похода был и А.А. Киреев, еще летом 1907 года надеявшийся, что Дума окончательно дискредитирует себя в глазах императора и это вынудит власть пойти на изменение государственного порядка [7]. Причем и в «высших сферах» подумывали о такой возможности. Согласно дневниковой записи Л.А. Тихомирова от 8 февраля 1907 года, И.Л. Горемыкин разрабатывал в это время «схему» Земского собора, считая необходимым отказаться от законодательного представительства [8]. 9 августа 1907 года граф Д.А. Олсуфьев с подачи Л.А. Тихомирова убеждал Столыпина вернуться к идее законосовещательного собрания [9]. В поддержку этой идеи выступал и шурин П.А. Столыпина А.Б. Нейгардт [10].

Однако далеко не все представители консервативных кругов были столь принципиальными противниками нового порядка. Так, многие правые Государственной думы считали ошибкой отождествлять с Конституцией порядок, установившийся в 1905–1906 годах. «Ни о какой конституции у нас речи быть не может, — утверждал В.М. Пуришкевич в 1913 году. — Наша конституция — это крестное целование. Государь император целует крест в знак того, что он дает ответ за свои действия только перед Господом Богом и своей совестью, народ целует крест царю на верную службу — вот наша конституция» [11]. По мнению правых, лишь исторически укоренившаяся монархия пользовалась народным доверием. Депутаты же были в народном сознании (а следовательно, и являлись по существу) «помощниками» самодержца в деле управления страной. Поэтому Дума не могла быть самодостаточным органом власти. Она лишь содействовала монарху в деле составления законов. Неслучайно А.С. Вязигин определял Думу как «законосоставительное», а не законодательное учреждение. Самодержавный император был вправе произвольно менять сферу ее компетенции. При этом он был обязан присушиваться к голосу представительных органов власти, дабы не лишать смысла собственную волю, провозгласившую их учреждение [12].

Манифест 17 октября 1905 года был своего рода призывом императора подданным помочь ему своим советом. Следовательно, истинный верноподданный не мог игнорировать Думу, Государственный совет, признавая в них ближайших «коллективных сотрудников» государя. Отрицать их — значит противиться царской воли. 23 мая 1908 года, выступая на пленарном заседании Думы о смете Морского министерства, Н.Е. Марков заявлял: «Мы должны сказать по нашей совести, по нашему разумению, как думаем мы по поводу морских дел. Если бы государь не желал знать мнение наше, нужно ли строить броненосцы или не надо строить броненосцы, он не приказал бы своему правительству принести смету Морского ведомства на наше рассмотрение. Раз смета Морского ведомства поднесена Государственной думе на рассмотрение по приказу Его Императорского Величества, то всякий, не желающий рассматривать оную смету, есть изменник» [13].

Отрицая за Думой положение законодательного учреждения, правые депутаты предлагали и собственную трактовку значения самого народного избранника. 26 апреля 1914 года Г.А. Шечков объявил на общем собрании Думы: «Я себя не считаю народным представителем, а считаю, что я, как и все прочие, выбран от партии, а не от народа; я свидетель о жизни народной». По залу заседаний «прокатился» смех, однако Шечков продолжал: «Это гораздо выше, чем быть представителем. Барон [А.Ф.] Мейендорф покатывается со смеха от моих слов. Я очень рад его веселому настроению, но остаюсь при своем убеждении» [14].

Для либеральных партий 17 октября 1905 года было объявлено о начале новой эпохи в жизни России. Оставался вопрос, как интерпретировать порядок, установленный Основными законами. Октябристы, представлявшие правое крыло русского либерализма, настаивали на том, что провозглашенные принципы позволяли констатировать эволюционный переход политической системы в новое качество. Именно поэтому новая управленческая модель сохраняла преемственность по отношению к прежней, самодержавной. На первом съезде «Союза 17 октября» Ф.Н. Плевако под «единодушные аплодисменты» собравшихся заявлял: «Для нас сан царя не что-то нежеланное, как говорят слева, для нас сам царь — не картина, которой прикрываются своекорыстные, не стоящие на высоте долга партии люди. Мы дорожим исторической народной святыней. За веру в нас мы усугубим веру в него и заботу о нем и всякому дерзновенному скажем: руки прочь, место священно» [15]. Октябристы соглашались с правомонархистами в том, что самодержавие традиционно представляло надклассовую и наднациональную силу и это обуславливало его историческое значение. «И в новом конституционном строе, — убеждал однопартийцев А.И. Гучков, — монархическое начало призвано играть важную и благодетельную роль. Высоко возносясь над ожесточенной борьбой интересов, оно берет на себя великую роль примирителя и становится на страже идеи справедливости и начала государственности» [16]. Иными словами, фигура царя олицетворяла государственное единство, сохранение которого являлось ключевой задачей верховной власти. Партии, представлявшие частные, вечно противоборствовавшие интересы, не могли заменить собой монархическое начало. Как раз по этой причине, по словам Л.А. Камаровского, «менее всего применим парламентаризм к России. При громадности ее территории, разнородности населяющих ее и между собой враждующих племен, при искусственно разжигаемой ныне вражде классов, окруженная с востока и с запада могучими империями, Россия нуждается в крепкой и независимой, конечно, действующей в пределах закона монархической власти» [17].

По мнению октябристов, нельзя было свести роль царя исключительно к представительной функции, так как именно на его авторитете зиждились все государственные институты Российской империи, в т.ч. и Государственная дума. 17 октября 1905 года историческая власть приглашала общество к сотрудничеству. Представители общества — депутаты — в этом случае должны были выступить в качестве партнеров администрации, отстаивая посредством правовых механизмов интересы своих избирателей. Парламентская процедура самим фактом своего наличия принципиально меняла как характер политической системы, так и особенности функционирования социальных институтов. Она создавала инструментарий общественной экспертизы законопроектов, заметно расширяла число граждан, активно участвовавших в их разработке, и, соответственно, способствовала самоорганизации населения. Долговременное существование представительных учреждений делало их привычными как для администрации, так и для общества и, соответственно, укорененными в политическую жизнь страны. По словам А.И. Гучкова, «выкован молот, который в тяжелой работе пересоздает все условия русской жизни и выкует правовой строй. Мы верим в естественную эволюцию этой новой формы. Рядом с писаной конституцией постепенно нарастает обычное право» [18].

В основе тактики Конституционно-демократической партии лежало предположение о несоответствии авторитарного режима правосознанию русского общества начала XX века. Следовательно, самодержавие ждал неминуемый и довольно скорый конец. С точки зрения кадетов, право — это не столько писаный закон, сколько представление о справедливости, бытующее в современной жизни, общественный идеал. Утрата самодержавием своего прежнего «обаяния» неизбежно должна была привести его к краху. Ведь подлинные революции происходят в головах людей и лишь затем находят свое выражение в политической практике. Власть, оказавшаяся наедине с враждебным ему общественным мнением, теряет всякие силы к сопротивлению, лишается какой-либо общественной поддержки и вынуждена идти на значительные уступки. Оппозиции оставалось лишь «организовать» общественное мнение, чтобы правительство утратило веру даже в собственное физическое превосходство над обществом, за которым не было репрессивного аппарата. Подтверждение своей теории кадеты видели в событиях 1905 года, когда власть уступила не столько под давлением насильственных действий оппозиции, а прежде всего по причине собственного бессилия. По этой логике от правительства следовало ожидать и дальнейших уступок. Вся тактика кадетов в период деятельности I Государственной думы была нацелена на скорейшее установление парламентаризма и создание ответственного правительства. Примечательно, что в письме от 26 апреля 1906 года депутат от Владимирской губернии, кадет М.Г. Комиссаров призывал Н.М. Кишкина не обращать внимания на недавно изданные Основные государственные законы: «Я лично этим законам не придаю значения. Как Манифест 17 октября, несмотря на торжественное обещание, не дал нам свободы, так и “основные законы” не удержат власть за бюрократией, если сила будет не на стороне бюрократии, а на стороне народного представительства» [19]. Иными словами, Государственная дума должна была фактически стать Учредительным собранием. Неслучайно на II съезде партии кадетов 6 января 1906 года Ф.Ф. Кокошкин отмечал: «Перед страной стоит одна общая задача — учредительство в широком смысле этого слова, переустройство и обновление во всех областях жизни» [20].

Пессимистические настроения, возобладавшие после неудачи Выборгского воззвания, вынудили кадетов скорректировать прежние планы, однако не отказаться от них вовсе. Им пришлось перейти к тактике «осады» действующей власти, а затем, после роспуска II Думы, и к отдельным «подкопам», которые так или иначе должны были принести результат, так как кадеты не сомневались в своей исторической правоте. Отстаиваемые ими идеи правового, политического и социального прогресса не могли не получить общественного признания, а следовательно, они должны были возобладать и в государственной жизни. «Конституционно-демократическая партия верит в то, что установление в России той конституции, главные лозунги которой партия пишет на своем знамени, властно диктуется самой историей и потому должно рано или поздно осуществиться: ни больше, ни меньше не может успокоить потрясенную страну», — писал Н.И. Кареев [21].

Левых радикалов публичная политика в рамках действующей политической системы не слишком занимала. Они жили в ожидании неминуемого краха всей системы социально-политических отношений, в т.ч. и сложившейся модели государственного управления. Ее отдельные достоинства не меняли общей картины — тем более что они блекли по сравнению со всеми недостатками. Это относилось и к Государственной думе, которую в леворадикальных кругах оценивали в высшей степени критически. В январе 1906 года В.И. Ленин писал: «Большевики и меньшевики согласны в том, что теперешняя Дума есть жалкая подделка народного представительства, что надо бороться против этого обмана, готовиться к вооруженному восстанию для созыва свободно избранного всем народом Учредительного собрания» [22]. Схожую оценку дал и один из лидеров эсеров Г.А. Гершуни в мае 1906 года: «Скажем прямо: трудно было придумать что-нибудь более уродливое, с одной стороны, и более совершенное в смысле глумления над народными требованиями и интересами — с другой. Цель правительства была ясна: создать фикцию народного представительства, мириться с словесными излияниями “народных избранников” и… в остальном оставить все по-старому» [23]. Однако Думой можно было воспользоваться в агитационных целях. Поэтому Гершуни продолжал: «Как законодательное учреждение, от которого можно ждать каких-либо реальных результатов, она (Дума. — К.С.) — ноль. Как организованное… общественное мнение — величина крупная» [24]. В силу этого, как бы несовершенна ни была бы Дума, ее трибуна позволяла социалистам громогласно заявлять о своей позиции в ожидании неизбежных потрясений, возможно, тем самым, ускоряя ход событий. «Не очевидно ли, что и самые выборы, и деятельность Думы должны оказать огромное влияние на развитие массового движения? — задавался вопросом Ф.И. Дан на IV съезде РСДРП в 1906 году. — Пусть Дума будет умеренная, пусть она будет реакционная, пусть она решает все вопросы в самом реакционном духе; важно, что эти вопросы ставятся, что они сосредотачивают на себе внимание самых широких народных масс… Разве не ясно, какое это могучее орудие для внесения одновременности, единства и организованности в те восстания, которые уже совершаются и еще должны будут происходить? Разве не ясно, какое это могучее орудие именно для внесения в восстание той всенародности, о которой любят так много говорить? И чем шире и крепче революционное движение масс, тем важнее и больше значение такого центра политического внимания, каким является Дума» [25].

Еще в период работы I Думы во фракции трудовиков не сомневались, что вскоре перед ними встанет задача повести за собой народные массы. «Напрасно изволите беспокоиться, — говорил П.Н. Милюкову один из лидеров трудовой группы А.Ф. Аладьин. — Массы… в наших руках. Они пойдут тогда, когда мы это найдем нужным. Левые партии не имеют значения. Влиянием пользуемся мы…» [26] Другой лидер трудовиков С.В. Аникин в кулуарах Думы заявлял: «Вы спрашиваете, куда мы идем? К революции, должно быть. Если будет кадетское министерство, оно развяжет руки, — страна пойдет вовсю. Если будет, как теперь, — к осени разгорится такая какофония, резня, черт знает что. Если разогнать Думу, будет еще хуже. Или с меньшей кровью, или с большей. Главное — надо организоваться, создавать новые формы, забирать в свои руки жизнь» [27]. В преддверии выборов во II Думу о схожей тактике задумывались и эсеры. В итоге в октябре 1906 года II Совет партии принял резолюцию: «Как выборы в Думу, так и деятельность в самой Думе партия должна использовать в целях революционизирования и организации масс, разрушая веру трудового народа в то, что путем законодательной деятельности теперешней Думы могут быть удовлетворены его основные требования, доказывая, что их может и вправе решить только Учредительное собрание, избранное на основе 4-членной формулы восторжествовавшим в своей борьбе за землю и волю народом» [28]. Некоторое время спустя, уже в период работы II Думы, Г.В. Плеханов фактически призывал членов социал-демократической фракции провоцировать скорейший роспуск Думы, так как это будет иметь благоприятные последствия для партии: «Разгон Думы послужит ярким доказательством справедливости того, что мы будем говорить народу о нынешнем жалком состоянии его представительства. А чем скорее народ убедится в справедливости этого, тем ближе будет торжество нашей идеи» [29].

Для представителей социалистических кругов подлинная политическая борьба явно выходила за рамки, официально отведенные правительством. Более того, ее прямой задачей было как раз уничтожение подобных границ. Взывая к массам, рассчитывая на их способность к самоорганизации, готовность сопротивляться административному произволу, сторонники леворадикальных взглядов надеялись на формирование новой политической реальности, в условиях которой государственные учреждения отмиравшего режима не имели бы существенного значения. В марте 1906 года Ленин настаивал на необходимости вооруженного восстания, «партизанских боевых выступлений», формирования временного революционного правительства и местных органов революционной власти, а также поддержки самостоятельно возникавших советов рабочих депутатов [30]. Соответственно, «главной формой освободительного движения в настоящее время является не легальная борьба на квази-конституционной почве, а непосредственно революционное движение широких народных масс, ломающих полицейско-крепостнические законы, творящих революционное право и разрушающих насильственным путем органы угнетения народа» [31].

Отталкиваясь от такого рода рассуждений, члены Трудовой группы в I Думе предпринимали все усилия, чтобы вынести политическую борьбу за стены Таврического дворца. Так, в июне 1906 года депутат П.А. Аникин разъезжал по Саратовской губернии, объясняя избирателям позицию фракции в расчете на их поддержку в скором столкновении правительства и оппозиции [32]. Трудовая группа предлагала организовать на местах земельные комитеты, номинальная задача которых — способствовать решению аграрного вопроса. Однако фактически задумывалось организовать местные органы власти и тем самым заметно упростить организацию народного движения. «Если вы вдумаетесь серьезно, — говорил А.Ф. Аладьин на заседании Думы 26 мая 1906 года, — возможен ли разгон или роспуск Думы на вакант, то может быть вы поймете, что руководит нами, когда мы хотим начать немедленную работу по организации на местах комитетов. Мы хотим, действительно, привести русский народ в то движение, которое остановить невозможно…» [33]

4 июля 1906 года, за несколько дней до роспуска I Думы, трудовик Н.Ф. Николаевский заявлял, «что наступил момент, когда Государственная дума должна принять в свои руки временно исполнительную власть…» Тем же, кто считал такой акт антиконституционным, Николаевский отвечал: «…Первое русское народное представительство живет и действует в период революции и стоит на пороге страшного революционного урагана. Я знаю, что народ и половина армии стоит с недоумением перед спокойствием Государственной Думы и только ждет…» Что ждало народ и половину армии, непосвященному оставалось неизвестным, однако для депутатов секрета не было, и в зале раздались аплодисменты [34].

В рамках такого подхода вопрос об Учредительном собрании оказывался одним из ключевых. Левые радикалы признавали необходимым тотальное уничтожение всей прежней правовой и политической системы и, соответственно, создание принципиально новой на развалинах, уже не поддававшихся реконструкции [35]. Как раз общие принципы предстоявшего строительства и должны были быть намечены на Учредительном собрании [36], которое одновременно должно было стать логическим концом «освободительного движения» и началом новой исторической эпохи [37]. При таких настроениях это учреждение обретало исключительное, едва ли не метафизическое значение, а идея его созыва становилась самодостаточным и принципиальным требованием радикальной оппозиции. По словам М. Горького, «лучшие русские люди сто лет жили идеей Учредительного собрания, политического органа, который дал бы всей демократии русской возможность свободно выразить свою волю. В борьбе за эту идею погибли в тюрьмах, ссылки и каторге, на виселицах и под пулями солдат тысячи интеллигентов, десятки тысяч рабочих и крестьян. На жертвенник этой священной идеи пролиты реки крови» [38].

* * *

Складывавшийся политический режим всеми виделся по-разному. Соответственно, формировавшиеся «правила игры» не могли стать основой для консенсуса противоборствовавших политических сил. Это создавало парадоксальную ситуацию, когда в России установилась конституционная монархия, возник парламент, а подлинной Конституции между тем не было. Ведь Конституция — это, прежде всего, общий политический язык, а в России каждый предпочитал говорить на своем наречии.

Примечания

1. ОР РГБ. Ф. 265. К. 193. Д. 12. Л. 158 об. — 159.

2. Хомяков Д.А. Самодержавие: Опыт схематического построения этого понятия // Православие, самодержавие, народность. М., 1993. С. 136–137.

3. ГАРФ. Ф. 102. Оп. 265. Д. 402. Л. 5.

4. Соловьев К.А. Политическая концепция неославянофилов: политика без политиков // Российская политика XXI века: Неполитический потенциал политического. М., 2009. С. 271–286.

5. ОР РГБ. Ф. 265. К. 153. Д. 3. Л. 13 об.

6. Там же. Л. 17.

7. ГАРФ. Ф. 102. Оп. 265. Д. 214. Л. 22.

8. Из дневника Л.А. Тихомирова // Красный архив. 1933. № 6. С. 90.

9. ГАРФ. Ф. 634. Оп. 1. Д. 101. Л. 117 а.

10. ОР РГБ. Ф. 265. К. 195. Д. 8. Л. 1.

11. Правые партии: Документы и материалы. М., 1998. Т. 2. С. 316.

12. В парламентских кругах: Впечатления // Речь. 1911. 13 марта. № 70. С. 5.

13. Государственная дума. Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия I. СПб., 1908. Ч. 1. Стб. 1345.

14. Государственная дума. Стенографические отчеты. Созыв IV. Сессия II. СПб., 1914. Ч. 3. Стб. 1178.

15. Партия «Союз 17 октября»… Т. 1. С. 153.

16. Там же. С. 241.

17. Камаровский Л.А. О парламентаризме // Голос Москвы. 1906. 30 дек. № 2. С. 2.

18. Партия «Союз 17 октября». М., 2000. Т. 2. С. 85.

19. ГАРФ. Ф. 102. Оп. 265. Д. 140. Л. 4.

20. Там же. С. 74.

21. Кареев Н.И. К вопросу об учредительных функциях Государственной думы // Вестник Партии народной свободы. 1906. 12 марта. № 3. Стб. 148.

22. Ленин В.И. Сочинения. М. –Л., 1930. Т. 9. С. 8.

23. Партия социалистов-революционеров: Документы и материалы: В 3 т. М., 1996. Т. 1. С. 195.

24. Там же. С. 196.

25. Меньшевики: Документы и материалы, 1903 — февраль 1917 г. М., 1996. С. 182.

26. ГАРФ. Ф. 629. Оп. 1. Д. 16. Л. 22.

27. Богораз-Тан В.Г. Мужики в Государственной думе. М., 1907. С. 64.

28. Партия социалистов-революционеров… С. 217–218.

29. Плеханов Г.В. А если разгонят? // Отголоски. СПб., 1907. С. 45.

30. Ленин В.И. Указ. соч. С. 41–45.

31. Там же. С. 40.

32. ГАРФ. Ф. 102. Оп. 265. Д. 140. Л. 48.

33. Государственная дума. Стенографические отчеты. Созыв I. Сессия I. СПб., 1906. Стб. 326.

34. Там же. Cтб. 1958.

35. Общественная мысль в России XVIII — начала XX в.: Энциклопедия. М., 2005. С. 568–569.

36. Партия социалистов-революционеров… С. 278.

37. Меньшевики… С. 156.

38. Цит. по: Протасов Л.Г. Всероссийское учредительное собрание: История рождения и гибели. М., 1997. С. 23.