Кремль и карнавал

— Политический процесс и слово-провокация: новые политические словоупотребления российской элиты.

— Российская элита не говорит на языке, принципиально новом или кардинально отличном от языка своего народа. Язык власти полностью соответствует природе нынешнего политического процесса, который в последние несколько лет принял форму карнавала. Есть, конечно, и другой язык, язык прагматический, но он заключается не в словах, а в действиях.

— На какие аудитории ориентировано новое использование слов: на зарубежное или отечественное общественное мнение, на конкретные социальные слои, на переформатирование элиты, на спецслужбы (спецслужбистский язык маскирует реальность), на общественные движения вроде ОНФ?

— А какая аудитория сидит на обрядово-зрелищных телевечерах Соловьева? Какого рода аудитория читает псевдомемуары от издательства «Эксмо-Алгоритм» и пародийные исследования В. Мединского, О. Платонова и С. Кара-Мурзы? Кто постоянный потребитель фамильярно-площадной блогосферы? Мой ответ: исполнители и есть аудитория, и наоборот.

— Можно ли говорить, что этот новый язык состоялся и что перед нами — язык военного времени или чрезвычайного положения?

— Да, этот язык состоялся, но это язык паноптикума, человеческого зоопарка, а не войны. Новое использование слов может быть воинственным, но воинственность не тождественна военной доктрине, чрезвычайному положению, мобилизационной готовности. У всех отличное настроение, смотрим на уродов («укры» и «ватники») и сиамских близнецов (либералы-«национал-предатели»), восхищаемся умению глоть мечи («ополченцы» Новороссии), боимся бородатой женщины («жидобандеровцы»), потешаемся над карликами (безвольные политики Запада), восхищаемся великанами (впишите кого-нибудь сами). Акции на Поклонной, где сначала неистовствовал Кургинян и где теперь дети читают стихи о детских смертях, — тоже часть карнавала, его макабрического сектора.

— Является ли этот язык приемлемым для среднего класса России, впервые за долгие годы становящегося действительно идеологически мотивированным?

— Прежде всего, недифференцированный язык стирает отличия между конкретными социальными слоями. А идеология в неявном виде, конечно, присутствует. Постулируется, что не может быть никакой самостоятельности от начальства, транснациональных связей, индивидуальных интересов, противоречащих недифференцированному народу, единству толпы. Важно то, что до тех пор пока средний класс выплачивает из своего кармана убытки ключевым участникам политпроцесса («Роснефть» и Ротенберг), то язык и стоящие за ним реалии остаются приемлемыми. Проблема в том, что с каждым годом независимых предпринимателей малого бизнеса становится все меньше, а число распорядителей-начальников растет. Уже в обозримом будущем если средний класс не начнет отстаивать свои материальные интересы, то он самоликвидируется. Да и распорядителям придется искать другое место работы.

— Почему новейший язык публичной политики и пропаганды в России принципиально неполиткорректен к зарубежным лидерам и элитам, хотя советский язык был в этом случае сравнительно политкорректен, состоял из эвфемизмов и умеренных высказываний?

— Снижающий развенчивающий язык — необходимое добавление к мертвому языку Холодной войны.

— Если советский язык определялся идеологическими формулами (гегемон, народ — строитель коммунизма, морально-политическое единство и проч.), то насколько нынешний язык обуславливается созданием сред поддержки, очень жестко определенных через понятие «наш — не наш»?

— Различия между этими средами стерты, призрачны, стремительно сокращаются. Если сначала в «Единой России» было несколько клубов с размытыми названиями и еще более невнятными идеологическими границами, то с осени 12-го года уже нет принципиальной разницы между коммунистами, справедливороссами, жириновцами. С весны 14-го националисты, имперцы, традиционалисты растворились в карнавале. Различия между разными средами вроде бы на поверхности, но в содержательном плане их нет. Постороннему наблюдателю (мне в том числе) сложно понять, что такое «пятая империя» газеты «Завтра» или в чем состоит программа «Спутника и Погрома», кроме ритуальных заклинаний о величии нации, необходимости нациестроительства и т.д. Представители поименованных сред опознают «своих» и отторгают «чужих», но в целом поддержка власти происходит через снятие дихотомии «наш — не наш» между средами поддержки.

— В советское время противопоставление «наш — не наш» было частью антагонизмов государственного строя («не по-нашему одет» (с), т.е. через отсылку к образу жизни: «советский или несоветский образ жизни»), но сейчас это конфликт сред как носителей ценностей (не прослоек, не классов, а сред, закрепляющих за собой монополию на «правильные» ценности).

В советское время монополия на истинные ценности была не у народа, а у партии и правительства, блока коммунистов и беспартийных, здоровых сил. Все эти термины старого режима отсылали к примату государства над обществом и стиранию различий между средами (городом и деревней, интеллигенцией и служащими). Сегодня бюрократы снова претендуют на право определять «наш» образ жизни, навязывать унифицированное национальное своеобразие. Даже «не по-нашему одет» возрождается в виде призывов церковных функционеров ввести православный дресс-код или недавнего обмена упаднических футболок на патриотические.

— Почему вообще отсылка к народу оказывается вторичной, а первичной — отсылка к единству, консолидации, солидарности и братским чувствам двух этнопартнеров, скажем так (это другое понимание народа или только этническое его истолкование)?

— Этнос, народ — это вторичные характеристики единства, на которое никто не имеет права посягать. Государство опирается на нерасчлененную массу, а не на ситуативную коалицию социальных групп. Предполагается, что самостоятельность, усложнение и дифференциация российского общества — это очень плохо, это раскол. Для нынешней политической верхушки так и есть, ведь она способна выжить, только поставив всех остальных в зависимость от собственного выживания. Поскольку политические, религиозные, сексуальные меньшинства подрывают единство, то большинство получает лицензию на подавление этих меньшинств. Конструирование «русского мира» — это повышение ставок.

— Можно ли говорить, что этот язык создает новые внутрисоциальные антагонизмы, хотя якобы нацелен на «примирение»?

— Антагонизмы, социальные противоречия, несовместимые социальные практики существуют всегда, и это нормально. Другое дело, как политический класс реагирует на эти антагонизмы. Новый политический язык создает иллюзию общественного согласия на основе консервативных и самобытных ценностей, которые нельзя не разделять. Язык ценностей, даже если он доминирует на протяжении десятилетий, не отменяет эти конфликты, а загоняет их вглубь. Он отвергает процедуры, призванные согласовывать и защищать интересы различных групп и индивидов. И действительно, некоторые из важнейших процедур просто исчезают, а другие становятся чисто имитационными, как Совет по правам человека. Общество медленно погружается в социальную кому. Как бы то ни было, единство на основе ценностей — это безусловная слабость, последствия которой проявятся очень скоро. Когда политическое давление ослабнет, социальные группы схлестнутся в смертельном конфликте. А механизмов разрешения этих конфликтов не будет. Добро пожаловать в новые 90-е с последующей ностальгией по путинской стабильности.

— Считаете ли Вы, что он маскирует реальность или навязывает новую реальность как одновременно фантасмагорическую и безальтернативную для всех?

— Да и да. Новый язык пародирует серьезную общественную дискуссию, размывает информацию, препятствует рациональному поведению. Вот возьмите, например, искрометный юмор интеллектуальной пехоты режима по поводу приверженности либералов хамону как экзистенциальной ценности. Этот язык карнавализирует проблемы протекционизма и импортозамещения. Год-два назад идеи фармацевтического суверенитета вызывали недоумение. Но теперь мы уже обсуждаем не реалии торговых войн, а тезисы о русском апельсине и тамбовском окороке. Упоительно и с хрустом. Некритическое использование этого языка уменьшает возможности принятия рациональных решений. Сопротивление нерациональным экономическим решениям маркируется как нелегитимное. Одно из проявлений нового языка — историческая аналогия — это псевдодоказательство, основанное на подменах и натяжках. Исторический Процесс помните? Кстати, оппоненты Путина, и реальные, и мнимые (как Акунин), тоже живут в мире исторических аналогий.

— В отличие от советского языка, новый язык — не язык политики: партий, социальных движений и даже лидеров. Более того, он рассчитан на новое понимание реальности, фактически, новое понимание политического — дифференциацию не по политической позиции, а по роду, почве, крови, категориям «судьбы» и «природы», на дифференциацию русского пути и общей истории, понятой как культурно-генетический код.

— Язык самобытности — это прямое последствие глубоко укорененного страха перед глобальным миром. Эти «коды» в зародыше были уже в 90-е. Но Путин им сопротивлялся, пока не понял, что нет сил, желания и умения встроиться во фрагментированный мир. Тут стало понятно, что без судьбы и предназначения, без прыжка в прошлое не обойтись. Будем строить не демократию и капитализм, а автократию и этатизм.

— Насколько этот язык может трансформировать политический язык Запада? Бушу с его моралистическим языком удалось трансформировать мировой политический язык через понятия «абсолютного зла» и даже «крестового похода». Какие способы трансформации политического языка намечены и обнаружены Путиным или в целом Кремлем?

— Основной внешнеполитический язык Запада — это язык либерального интернационализма. России изменить этот язык не под силу. Насколько я понимаю, Ваш вопрос о двух возможностях. Первое. Насколько российский консервативный поворот придаст американскому евангелическому дискурсу статус мейнстрима? Этого не произойдет. Есть отдельные персонажи, типа телепроповедника Джека ван Импе, который утверждает, что Путин — это чуть ли не антихрист. Но подобного рода дискурс маргинален, на нем не говорят ни независимые эксперты, ни функционеры. Кроме того, необходимо помнить, что моралистический язык и религиозные ориентиры Джорджа Буша-младшего вылились не столько в крестовый поход против терроризма (подобный дискурс не является необходимым условием антитеррористической операции), сколько в невероятно щедрую финансовую помощь третьему миру.

Второе. Несмотря на усиливающийся изоляционизм, Кремль действительно ищет транснациональные среды поддержки. Теоретически найти какие-то точки соприкосновения с американскими консерваторами или европейскими правыми возможно. На деле даже если Кремль запретит аборты и полностью криминализирует однополый секс, то заокеанские консерваторы не будут рукоплескать Путину. Формальное совпадение риторики или ценностей имеет весьма поверхностный характер.

— Может ли Запад выработать сопоставимую по ее моральным коннотациям политическую речь, описав Россию как морального аутсайдера, как Путин это делает в отношении Запада? Возможна ли стигматизация самой этой риторики на Западе или, наоборот, расизация понятия «русское» (русские неспособны к переменам, русские верят тем, кто их обманывает, у русских не развито личностное сознание, они коллективисты, варвары и «ватники»)?

— Маркировка российских правителей как посторонних уже произошла. Мейнстримный журнал «Экономист» говорит, что Путин “has forfeited another edge that he held until too recently, namely the willingness of some Western dupes to see him as a reasonable interlocutor, even a partner. Even the most purblind now know him for what he is: less a statesman than a brigand, not a partner but a foe.” В переводе тонкости теряются, главное — что президент, да и пожалуй вся политическая верхушка России, признаны девиантами, не вписывающимися в европейский способ политического бытия. Проблема не в том, что русские играют в свои загадочные ценности, а в том, что их действия ставят под угрозу процесс прагматического согласования интересов внутри этого Запада, то есть ставят ключевых игроков в неудобное положение по отношению друг к другу. Увидим ли мы полномасштабную проработку России как парии, будет зависеть от того, будет ли Запад видеть в России угрозу своей онтологической безопасности. Не знаю, какие именно характеристики навяжут русским (ватник — quilted jacket? — вряд ли); но уклониться от коллективной ответственности россиянам точно не дадут.

— Насколько новые языки возвращают нас к риторическим практикам Холодной войны? В том числе формула беспощадности к врагу, равно как и формула солидарности со своими («русские своих не бросают»)?

— СССР проиграл Холодную войну; биполярного мира нет; большая игра закончена. Россия не является вторым полюсом мира и больше никогда им не будет. Какие-то риторические приемы скорее всего вернутся, но это будет только поверхностное сходство. Конфронтация на словах? Риторика Холодной войны — мертвый язык, который надо музеефицировать, а не использовать. Другое дело, что Кремлю комфортно жить в симулированном мире Холодной войны. Понятно, как себя вести. Неслучайно аргумент Фукуямы о переходе мира к постистории не пришелся по вкусу ни поборникам автократической альтернативы, ни игрокам в историографический бисер.

— Считаете ли Вы, что происходит мифологизация русского языка и новая мифологизация русской культуры?

— С этим и не поспоришь, мифологизация идет каждый день. Началось это не вчера. Если глядеть поверхностно, то нельзя не приветствовать упор на отечественную культуру, традиционные ценности. Проблема в том, какие модели поведения эта великая русская культура предлагает молодому поколению. А вот здесь полный провал. Литературоцентричность в очередной раз служит русскому обществу плохую службу. Мне совершенно непонятно, какие именно идеи Бердяева, Ильина, Леонтьева могут быть использованы в качестве позитивных моделей поведения.

— Как вы трактуете форсированное использование Путиным в речах последнего года исторических примеров и понятий? Даже понятий философских («субстантивные трактовки») или псевдополитологических («государственнная субъектность» Украины).

— Ответ выходит за узкие рамки последнего года и фактографическое разоблачение натяжек об исторической принадлежности Крыма и Тавриды «материковой» России. Речь идет о фундаментальной характеристике: поддержка нынешней социальности основана на отсутствии прошлого, несмотря на эмпирическое изобилие голой фактографии, псевдомемуаров от издательства «Эксмо», беллетризированных биографий власти в ЖЗЛ. Форсированное и обильное использование Путиным исторических примеров связано с тем, что в принципиальном смысле и президент, и политкласс отказались от проработки своего прошлого. Парадокс тут только кажущийся. Действительно, на поверхности прошлого очень много, все живут прошлым — советским, имперским, языческим, но прошлое актуализируется таким образом, что купируется сама возможность постановки и решения морально амбивалентных вопросов. В целом, я вижу патологический страх россиян жить в развивающейся истории и строить свое будущее. Будущее России, ее процветание обратно пропорционально усилиям по восстановлению «исторической справедливости» и преодолению «величайшей геополитической катастрофы».

— Как вы трактуете модификацию в последние полгода-год языка российского экспертного и журналистского сообщества?

— Вам не кажется, что многие носители нового дискурса — это просто персонажи карнавала, а не эксперты и журналисты в профессиональном смысле? От Кургиняна до Холмогорова, от Акунина до Соловьева. На каком языке может говорить карнавал? Выше я уже упомянул несколько важных характеристик этого языка. А после того как карнавал окончится, «эксперты» вновь будут мучительно искать новый политический язык. Найдут ли, вопрос открытый.