Словесная дегуманизация и визуальные символы

— Политический процесс и слово-провокация: новые политические словоупотребления российской элиты.

— После Второй мировой войны слова «фашист», «нацист» и «каратель» употреблялись в политическом языке исключительно по отношению к их историческим носителям. В 1990-х фашистами и нацистами (и красно-коричневыми) в России стали называть современных носителей этой идеологии или близкой к ней. В последние годы слово «фашист» стало употребляться часто — как выражение неприятия тех или иных политических персон. В 2014 году российская пропаганда, а за ней население, стали называть фашистами и нацистами украинцев: «укрофашисты», «украинские каратели», «киевская хунта», плюс появились «укропы», как во время антитеррористической (можно назвать и карательной) операции российских войск в Чечне чеченцев называли «чехами», в войне с Грузией грузин — «грызунами» (русская ментальность фонетически ориентирована).

Словесная дегуманизация — обычное явление в войнах: убить человека — трудно, а ватника, колорада (терминология, пришедшая с украинской стороны), укропа — легко. Скажем, слово «неверные», обозначающее немусульман мусульманами, содержит в себе негативную оценку. И ровно как слово «фашист» (фОшист» в соцсетях), употреблявшееся в девяностых — нулевых игрово, «неверный» тоже использовалось шутливо, но в 2014 году все негативные слова-маркеры приобрели исключительную серьезность.

— На какие аудитории ориентировано новое использование слов: на зарубежное или отечественное общественное мнение, на конкретные социальные слои, на переформатирование элиты, на спецслужбы (спецслужбистский язык маскирует реальность), на общественные движения вроде ОНФ?

— Ориентировано на тотальную мобилизацию внутри страны и отчасти на зарубежное мнение: бесконечные «японские, английские шпионы», «участники заговора с целью свержения строя» при Сталине производили впечатление на зарубежную публику: «они же сами признались!». Потому тогда под пытками выбивали эти признания. Сейчас нужен нескончаемый поток дезинформации, в котором невозможно отличить правду от лжи.

— Можно ли говорить, что этот новый язык состоялся и что перед нами — язык военного времени или чрезвычайного положения?

— Да.

— Является ли этот язык приемлемым для среднего класса России, впервые за долгие годы становящегося действительно идеологически мотивированным?

— Нет. Средний класс ориентирован на мирную жизнь и боится войны.

— Почему новейший язык публичной политики и пропаганды в России принципиально неполиткорректен к зарубежным лидерам и элитам, хотя советский язык был в этом случае сравнительно политкорректен, состоял из эвфемизмов и умеренных высказываний?

— Назвали тысячу раз Путина крысой — получите Обаму-обезьяну. Сам Путин, впрочем, на протяжении своих 15 лет у власти следовал в ораторской традиции «кузькиной матери». Советские люди, чьи родители, деды или они сами прошли тюрьмы и лагеря, считали блатную лексику «свойской».

— Если советский язык определялся идеологическими формулами (гегемон, народ — строитель коммунизма, морально-политическое единство и проч.), то насколько нынешний язык обуславливается созданием сред поддержки, очень жестко определенных через понятие «наш — не наш»?

— «Наш» сегодня определяется больше визуальными символами: прикреплением на машину и одежду георгиевской ленточки, ношением футболки с Путиным или ядерным оружием (Тополи и Искандеры, которыми «мы ответим»), наклейкой на машину «Обама — чмо». Главный мем — «крымнаш» («укрофашисты» и «пиндосы» в придачу). «Не наши» слишком многообразны, чтоб составлять единую языковую среду. У одних «Путлер», у других — колорады и ватники, у третьих — нормативный язык.

— В советское время противопоставление «наш — не наш» было частью антагонизмов государственного строя («не по-нашему одет» (с), т.е. через отсылку к образу жизни: «советский или несоветский образ жизни»), но сейчас это конфликт сред как носителей ценностей (не прослоек, не классов, а сред, закрепляющих за собой монополию на «правильные» ценности). В советское время монополия на истинные ценности была у народа, а не у сред и братств.

— Сомнительное утверждение (последняя фраза). Декларируемым ценностям «Учиться, учиться и учиться», «дружба народов», «помогать товарищам» и т.д. в реальности больше следовали «антисоветчики», а для «советских» главной ценностью было угодить власти: увеличить надои молока, начать диссертацию/статью/выступление со слов: «Как писал великий Ленин / как мудро заметил товарищ Сталин / как сказал Брежнев в своем докладе на съезде КПСС». «Советские» часто называли представителей «дружбы народов» чурками, хохлами и (шепотом) жидами.

— Можно ли говорить, что этот язык создает новые внутрисоциальные антагонизмы, хотя якобы нацелен на «примирение»?

— Он нацелен именно на антагонизм.

— Считаете ли Вы, что он маскирует реальность или навязывает новую реальность как одновременно фантасмагорическую и безальтернативную для всех?

— И то и другое.

— В отличие от советского языка, новый язык — не язык политики: партий, социальных движений и даже лидеров. Более того, он рассчитан на новое понимание реальности, фактически, новое понимание политического — дифференциацию не по политической позиции, а по роду, почве, крови, категориям «судьбы» и «природы», на дифференциацию русского пути и общей истории, понятой как культурно-генетический код.

— Ничего нового. Французский «шовинизм» перед Первой мировой войной.

— Насколько этот язык может трансформировать политический язык Запада? Бушу с его моралистическим языком удалось трансформировать мировой политический язык через понятия «абсолютного зла» и даже «крестового похода». Какие способы трансформации политического языка намечены и обнаружены Путиным или в целом Кремлем?

— Бушевская «Ось зла» подразумевала конкретные исламистские режимы и группировки, у Кремля «наши партнеры» — они же «враги», Кремль «выражает озабоченность» по поводу всех мировых сил и происходящих событий. Кремль — торговец, его идеология во внешнем мире — «ответить», во внутреннем — «мы навсегда, нам можно все, Путин — это Россия, Россия — это Путин», кто не согласен — национал-предатели (зачем-то этот гитлеровский термин) и «пятая колонна».

— Может ли Запад выработать сопоставимую по ее моральным коннотациям политическую речь, описав Россию как морального аутсайдера, как Путин это делает в отношении Запада? Возможна ли стигматизация самой этой риторики на Западе или, наоборот, расизация понятия «русское» (русские неспособны к переменам, русские верят тем, кто их обманывает, у русских не развито личностное сознание, они коллективисты, варвары и «ватники»)?

— Увы, может.

— Насколько новые языки возвращают нас к риторическим практикам Холодной войны? В том числе формула беспощадности к врагу, равно как и формула солидарности со своими «русские своих не бросают»)?

— Возвращают к риторике и Холодной, и горячей, в любом случае — войны.

— Какими средствами достигается радикализация и политизация представлений о языке: русский язык защищается российскими элитами как язык международной коммуникации или как язык — носитель «правильных» нравственных ценностей (русский язык — залог единства всей Украины)? Считаете ли Вы, что происходит мифологизация русского языка и новая мифологизация русской культуры?

— В «Основах культурной политики» поменяли «великую русскую культуру» на «уникальную цивилизацию». Поскольку любая цивилизация (точнее, культура: цивилизация уже несколько веков одна — «западная», в том числе на Востоке) уникальна: у черокки — своя, у догонов — своя, то русская культура признается, тем самым, «одной из многих». Либо «уникальной» по сравнению с прочими, признающимися одинаковыми, похожими (что, разумеется, ложно). В советское время «великая русская литература» и «великий и могучий русский язык» были общепринятыми мемами, но понятие величия стало в последние десятилетия бессодержательным, уступив место количественному фактору: сколько лауреатов Нобелевской премии, на сколько языков переведено, сколько музеев приобрели, какие кассовые сборы и т.д. Фактически, убрали не столько слово «великая», сколько слово «русская» — дань внутреннему мультикультурализму, он же «дружба народов» неимперского, постимперского образца.

— Как Вы трактуете модификацию в последние полгода-год языка российского экспертного и журналистского сообщества?

— Радикализация, как происходит и в самой жизни.