«На мельницах войны»: историческая память о Сталинградской битве

Сталинградская битва: свидетельства участников и очевидцев / Пер. с нем. К. Левинсона; отв. редактор Й. Хелльбек; послесл. И. Калинина. – М.: Новое литературное обозрение. – 672 с.: ил. – (Библиотека журнала «Неприкосновенный запас»)

На волне интереса, пробужденного к истории Великой Отечественной войны 70-летием Победы, в 2015 году вышло в свет сразу несколько важных публикаций, посвященных ключевому событию войны — Сталинградской битве. Тем паче важно, что две из них — переводные: первый полный вариант известной книги Энтони Бивора «Сталинград» [1] и совместный немецко-российский труд под редакцией Йохена Хелльбека, впервые представляющий материалы Комиссии по истории Великой Отечественной войны, о которой до этого знали только профессиональные историки, и то — в основном понаслышке (последняя книга, опубликованная в издательстве «НЛО» в 2015 году, и находится в центре моего внимания). Историография подкрепляется и новыми источниками: еще в 2013 году была выпущена маленькая книжка под редакцией Нины Вашкау «…Хоть раз напишу тебе правду» [2], собравшая под одной обложкой письма немецких солдат из сталинградского окружения.

 

Сталинград как феномен исторической памяти

Сталинградская битва в историческом сознании уже давно утратила связь с реальными событиями, происходившими на берегах Волги в 1942–1943 годах, и стала еще одним выдающимся «местом памяти» и для российского, и для немецкого народов. Авторский коллектив «Сталинградской битвы» (К. Дроздов, Д. Лотарева, С. Маркова, Д. Файнберг, ответственный редактор — Й. Хелльбек) пытается снять культурные слои, под толщей которых погребены свидетельства Комиссии по истории Великой Отечественной войны, разобраться в сложной историографической ситуации, сложившейся вокруг битвы и войны в целом и выйти, тем самым, на близкое расстояние к самому историческому событию. Подобного рода «деконструкция» вполне укладывается в традиционные рамки историографии, но необычен методологический подход. Отбирая материал, составители отказываются от повествовательной истории в пользу необычного и нечасто используемого в научной литературе «монтажного» метода. Соседствуя друг с другом, документы получают новые и оригинальные смыслы и создают удивительно полную и противоречивую картину Сталинградской битвы. Думается, что катастрофа, которой становится любая война и битва, может быть описана только в границах соответствующего «фрагментарного дискурса»: ресурсы целостности здесь практически исчерпаны, непротиворечивость уступает место противоречию между событиями, властно требующими своего описания, но не укладывающимися ни в одну схему, а информативная функция рассказа отходит на дальний план. Впрочем, авторы сборника попытались «уравновесить» такое письмо в концептуальном «Введении», где дается подробное описание работы Комиссии по истории Великой Отечественной войны и исчерпывающе характеризуются представленные в книге тексты.

 

Историографическая ошибка как историческое забвение

Косвенным доказательством отмеченного своеобразного забвения служит до обидного увеличившееся количество фактических ошибок, погрешностей и неточностей в работах о Сталинградской битве. Историческое прошлое и память о нем вступают в конфликт. Так, Йохен Хелльбек пишет о 1942–1943 годах, что «уже больше года британская армия терпела одно поражение за другим» [3]. Между тем трудно считать поражением победу под Эль-Аламейном, одержанную 8-й британской армией под командованием Бернарда Лоу Монтгомери над армией «Африка» одного из лучших командующих Третьего рейха генерал-фельдмаршала Эрвина Роммеля. После Сталинградской битвы «недоверчивые и склонные все скрывать советские власти позволили первой группе иностранных журналистов из Британии, США, Франции, Чехии и Китая посетить место событий лишь 4 февраля 1943 г.». Увы, Франции и Чехии в это время не существовало как государств, территория Китая была разделена и частично оккупирована Японией, так что о каких журналистах пишет автор, не совсем ясно. Применительно к боям в излучине Дона автор пишет, что «немцы взяли 57 тыс. пленных» [4], не давая при этом ссылку на источник, в то время как три окруженных дивизии советской 62-й армии насчитывали в своем составе не больше 45 тыс. человек. Генерал-фельдмаршал Эрих фон Манштейн, лучший стратег Вермахта, оказывается вдруг понижен в звании до генерала [5], и, конечно, не только «плохие погодные условия и сильный огонь советских зениток привели к тому, что снабжение Сталинградского котла по воздуху было нерегулярным». Не следует сбрасывать со счетов изначально ошибочную оценку возможностей «воздушного моста» (прежде всего — самим Гитлером) и успешных действий советской авиации. Увы, можно привести и другие примеры неточных данных и некорректных оценок, но в концептуальном «Введении» это, разумеется, не главное.

 

Верден и Сталинград

Йохен Хелльбек, вслед за многими другими историками (и участниками и свидетелями битвы) проводит сравнение Сталинграда с Верденом: «Кровавая бойня, стоившая жизни миллиону с лишним человек, значительно превзошла по своему масштабу битву при Вердене, одну из самых кровопролитных битв Первой мировой войны. Аналогия с Верденом приходила в голову и самим участникам сражения — как с советской, так и с немецкой стороны» [6]. В исторической памяти немцев эта параллель прочерчивалась весьма охотно и, совершив причудливый виток, возвращалась уже под мастеровитыми перьями профессиональных историков (из наших современников достаточно назвать Энтони Бивора и Джеффри Робертса, а из их советских предшественников — Александра Самсонова). В случае с солдатами Вермахта такое обращение понятно: в военной агитации и пропаганде Третьего рейха битва под Верденом подавалась скорее как победа, чем как поражение или сражение с неопределенным исходом, а гитлеровская идеология осуществила подмену, «перенеся» Верден с запада на восток, из Франции к берегам Волги. Этим сходство не исчерпывалось: так же, как и Верден, Сталинград некоторое время практически целиком занимали немецкие войска, которые в итоге должны были превратить город в крепость. Наконец, есть еще одна историческая аналогия, «встроенная» немцами в Сталинград из Вердена: впервые именно у города на Волге война на продолжительное время стала позиционной, так что о возврате к блицкригу как типу боевых действий речи не шло в принципе. В изменившихся обстоятельствах режим отчаянно нуждался в убеждающей функции исторической памяти — и «вспомнил» о Вердене. Необходимо было показать, что Вермахт умеет обороняться так же хорошо, как и наступать, а изматывающая позиционная борьба также имеет свое место в арсенале немецкого военного искусства. Так, 8 ноября 1942 года Гитлер, произнося речь в очередную годовщину «пивного путча» в «Бюргербройкелллер», упомянул, что его целью вовсе не является создание нового Вердена, — но ведь это было сказано еще за две недели до начала советского контрнаступления. Словом, именно битва под Верденом стала для немцев той схемой, на которую накладывалось описание всех сходных сражений, и прежде всего — Сталинградской битвы.

 

Героика подвига или мужество отчаяния?

В своем «Введении» Йохен Хелльбек приходят к далеко не однозначным выводам — в частности, о том, что членство в партии или в комсомоле помогало сражаться. Здесь трудно не увидеть подмены понятий: такое членство могло помочь героически погибать, но уж точно никак не отражалось на сугубо профессиональных военных качествах советских солдат и офицеров. Героизм не становится меньше или больше от того, что именно им движет — равнодушие к смерти, страх перед заградительными отрядами или самопожертвование. Но ситуация, в которой солдаты вынуждены ценой своей жизни искупать ошибки командования, свидетельствует, увы, о недостатках собственной военной системы.

Это относится и к другой важной проблеме, поднятой авторским коллективом «Сталинградской битвы», — способу представления героического на войне. Думается, мимо этой проблемы не может пройти ни один историк, пишущий о войнах, ведь ему приходится отвечать на вопрос о том, как в условиях катастрофы (которой по определению является война) человек преодолевает сам себя, а затем ищет язык описания для этого надчеловеческого опыта.

Совершенно справедливо Йохен Хелльбек пишет о вдохновляющем примере советских солдат, атаковавших в полный рост, приводя мнения и рядовых и командующего 62-й армией В.И. Чуйкова: «Политработники призывали идти в бой, гордо выпрямившись, так как они полагали, что героический характер такого поведения мотивирует других бойцов подражать им» [7]. Но атака в полный рост, как это ни цинично прозвучит, просто непродуктивна, так как приводит к огромным потерям — а кроме того, она противоречила боевому уставу РККА (изменения в редакциях 1938 и 1942 годов, делавшиеся под влиянием тяжелого, но важного опыта первых военных лет, интересны сами по себе и еще ждут своего исследователя). Получается, что политруки в Сталинграде не способствовали, а, наоборот, во многом мешали (в том числе и с чисто военной точки зрения) достижению конечной цели — победы над врагом. Коренного перелома в войне удалось добиться только тогда, когда по достоинству было оценено значение специальных военных знаний, а произошло это уже в преддверии Курской битвы. Эффективность боевых действий Красной Армии стала выше после запрета политрукам вмешиваться в решения командиров, принятого осенью 1942 года, опять-таки во время Сталинградской битвы.

О мужестве отчаяния красноречиво свидетельствует и поведение штрафников — о котором, однако, почти ничего не говорится в материалах, собранных Комиссией по истории Великой Отечественной войны. Из более чем двухсот документов только в десяти есть упоминания о штрафниках, причем под строго определенным углом зрения: проштрафившиеся, но искупившие вину своей и вражеской кровью.

Здесь перед нами своего рода «тройное умолчание» о штрафниках: комиссары и политруки молчали потому, что те являлись косвенным подтверждением их непрофессионализма и недоработок, командирам была важна незапятнанная репутация частей для своевременного получения подкреплений, наконец, рядовые не упоминали о своих сослуживцах из ложно понятого чувства стыда, взращенного коммунистической идеологией. При этом велась и двойная документация: в Главпуре были представлены исчерпывающие данные о штрафниках, по которым делались выводы для советского руководства об устойчивости частей в бою, о роли заградительных отрядов в приостановке отступления, о проценте «перековавшихся» из тех, кто выжил… В условиях искусственного забвения штрафники сражались так яростно именно потому, что им нечего было терять, а вовсе не из-за веры в Сталина или любви к родине. Таким образом, советское командование обеспечило себе в штрафниках самых стойких бойцов, предварительно создав для них такую ситуацию, в которой героическая гибель воспринималась как нечто само собой разумеющееся.

Йохен Хелльбек пытается опровергнуть известную цифру Энтони Бивора о тринадцати с половиной тысячах расстрелянных, исходя из того, что напрямую она не названа ни в одном документе, а единственный совокупный подсчет дает совсем другое число — 297 человек. Комментируя это расхождение, надо сказать, что, во-первых, речь в них идет о разных по длительности периодах битвы, а во-вторых, английский историк писал о солдатах, расстрелянных за преступления по всем статьям, предусматривавшим высшую меру, а не только о дезертирах, наконец, в-третьих, в число общей убыли военнослужащих Красной Армии цифры расстрелянных, судя по всему, так и не были включены. Дело в том, что писавшие отчеты командиры не были заинтересованы в том, чтобы упоминать о случаях дезертирства или трусости в их частях, иначе они сами себя подводили под удар, а также рисковали остаться без подкреплений. Кроме того, своеобразная статистика по этим страшным эпизодам все-таки существует: достаточно сложить вместе все упоминания о расстрелах в воспоминаниях о Сталинградской битве (пусть даже с весьма приблизительными цифрами), чтобы получить число, увы, гораздо большее, чем 297 человек. Следует помнить и о том, что речь идет о расстрелах в том числе и командного состава, то есть офицеров, в боевой обстановке отдавших приказ на отступление, понимавших, что их солдаты, оставаясь на месте, погибают. Как же в таком случае следовало поступать с рядовыми и сержантами, формально выполнявшими приказ своего командования?

Советский дискурс о массовом самопожертвовании должен был примирять с мыслью о миллионах погибших и раненых. Нет сомнения, что опосредованно эта риторика произвела впечатление и на Энтони Бивора: экстраполировав информацию о штрафниках, он решил, что советская действительность была настолько ужасна, что рядовому солдату Красной Армии было легче погибнуть и тем принести хоть какую-то пользу своей семье, чем продолжать влачить полурабское существование. Если вдуматься, то суждение историка очень цинично: советские люди жили, как нелюди, мол, им и помирать проще. Впрочем, надо отдать должное: автор безотносительно к историографической конъюнктуре пишет о невиданном героизме красноармейцев и их нечеловеческой стойкости, не укладывающейся в рамки представлений о боевых качествах профессиональной армии.

 

Дисциплина и приказ № 227

Пытаясь встать на позицию советской стороны, Йохен Хелльбек перефразирует вопрос, вложенный в уста председателя комиссии И.И. Минца: «Каким образом Красной Армии удалось одолеть противника, который — по всеобщему мнению — превосходил ее по уровню тактических навыков, дисциплины и военной подготовки?» [8] Уже сама постановка вопроса вызывает сомнения: ни на одном из этапов Великой Отечественной войны в Советском Союзе не признавали превосходства противника — подобное высказывание было равнозначно смертному приговору. Нет сомнения, что бойцы Красной Армии уступали в дисциплине солдатам Вермахта, но при этом надо понимать, что к самому понятию дисциплины (как и к военной службе вообще) немцы относились «профессиональнее» — хотя бы ради нее самой, о чем свидетельствуют и авторы: «Вместе с тем разведчики упоминали и “слепой” или “механический” характер дисциплины у немцев. В их глазах это выглядело как рабское повиновение, то есть атрибут дореволюционной эпохи, в отличие от советской дисциплины, рождавшейся из осознания необходимости» [9]. Но о признании чисто военного — тактического или технического — преимущества Вермахта речи не шло: в советском военно-политическом руководстве не рисковали идти на прямое сравнение, складывавшееся явно не в пользу Красной Армии. Напрашивается вывод: в Вермахте использовались принципиально иные методы мотивации солдат и повышения эффективности боевых действия, в частности, в риторике господствовал призыв к военной чести, а не к политической сознательности.

Проблему дисциплины авторы рассматривают отдельно, как лежащую в области исторической психологии. Это неслучайно: как уже упоминалось, именно дисциплинарные недостатки (старательно отсеивая все остальные) и признавал на официальном уровне Главпур. Здесь авторы попадают в весьма характерную ловушку, не учитывая принципиального различия в степени информированности внутренних и внешних политических институтов в Красной Армии. Само собой разумеется, что политруки в окопах на передовой не сосредотачивались на вопросах дисциплины, но, как справедливо отмечают авторы, апеллировали прежде всего к коммунистической сознательности (а тем самым — во многом — были первыми творцами исторической памяти о Сталинграде, делая ударение на непоколебимой стойкости коммунистов и комсомольцев, приводя их поведение в качестве образцового). В итоге получается, что с единственной официально признанной проблемой в Красной Армии должны были справляться командиры, но никак не политические институты, обращавшие внимание в своей работе совсем на другие вещи. Открытым остается вопрос и о том, до какой степени политруки были в курсе истинного положения дел. В целом излишне прямолинейная идеологическая работа все же приносила свои плоды: массовое бессознательное заменялось массовым сознательным.

В свою очередь, и приказ № 227 должен был исправить катастрофическое положение именно с дисциплиной. Его подготовка и подписание после сдачи Ростова-на-Дону является, по сути, попыткой объяснить чисто военные неудачи исключительно проблемами с дисциплиной. Понятно, что советское руководство не могло принять и признать того факта, что на втором году войны Вермахт воевал все еще лучше, чем Красная Армия, — впрочем, коренного перелома оставалось ждать недолго.

В отношении приказа № 227 ясно, что участь основной массы штрафников была немногим лучше расстрела на месте — выжило из них только около 10%. Между тем авторы пишут: «Но и в этих драконовских мерах был заложен сильный воспитательный элемент. Солдатам, переведенным в штрафные роты, говорилось в приказе, должна была предоставляться “возможность искупить кровью свои преступления против Родины”; им давалась надежда на полную реабилитацию и повторную интеграцию в регулярные воинские части» [10].

 

Сталинградская победа

Трудно согласиться с утверждением Йохена Хелльбека, что именно после Сталинграда инициатива перешла к Красной Армии. Как-никак, уже после тех событий немцы сумели одержать тактическую победу под Харьковом и провести стратегическое наступление под Курском. В гораздо большей степени великая победа под Сталинградом важнее в символическом плане: впервые при равенстве сил (и даже превосходстве немцев на некоторых этапах сражения) чистое поражение было нанесено одному за другим лучшим полководцам Третьего рейха, которые не смогли предложить ни одного сколько-нибудь убедительного плана ведения боевых действий в условиях окружения — вплоть до выдающегося стратега Эриха фон Манштейна. Наконец, сам факт окружения бросал тень на все военное искусство Вермахта, ведь этот маневр справедливо считался со времен битвы при Каннах венцом тактического мастерства. Советским же полководцам удалось провести его в исключительно сложной ситуации, использовав буквально все до одной возможности. Чтобы как-то компенсировать масштабы поражения, в немецкой историографии распространилось представление, что Сталин хотел большего, чем Сталинград, — на самом деле, конечно, нет: он, как и его подчиненные, не ожидал, что в окружении окажется такая крупная группировка войск противника. Даже Жуков думал насчитать в кольце не больше 80 тыс. человек. Ситуация, о которой в связи с этим говорят и пишут немецкие историки, сложилась позже, после провала операции по прорыву окружения, а сама версия была впервые пущена в ход в историографии в воспоминаниях Эриха фон Манштейна.

Другой важный аспект победы под Сталинградом тоже упускается из виду. Речь идет о том, что 6-я армия именно капитулировала, то есть сдалась в плен по приказу, организованно. Символическое значение этого факта трудно переоценить: сдача в плен в крайних обстоятельствах одного или нескольких солдат вполне могла быть приравнена к дезертирству (а к такой юридической казуистике и прибегали по обе стороны фронта), чтобы караться смертной казнью, а капитуляция подобных мер уж точно не предусматривала.

 

Материалы Комиссии по истории Великой Отечественной войны: советская «тотальная история»

Само распределение документов позволяет выявить в них общее и частное, благодаря разным типам воспоминаний, среди которых есть высказывания на несколько строчек и развернутые повествования на десятки страниц. Синхронический план показывает одно и то же событие (бомбежки Сталинграда, уличные бои 308-й стрелковой дивизии, Латошинский десант, пленение фельдмаршала Фридриха Паулюса и его штаба) с разных точек зрения, диахронический — события в их развитии. При этом складывается впечатляющая картина: с одной стороны, собственно идеологические установки оказываются далеко не такими однозначными, как их представляли члены комиссии, а с другой — почти полное отсутствие личных мотивов участия в войне. Между этими двумя равнодействующими и лежит феномен героизма красноармейцев в Сталинградской битве. В отличие от солдат Вермахта и союзников они не стремились к профессиональной выслуге — на войне ими двигали совсем другие силы. «Я всегда ввязываюсь в бой, я хочу не отличий, хочу немцев разбить, жертвуя своей жизнью», — говорил летчик Иван Запрягаев в беседе с Василием Гроссманом [11]. Увы, в 1946 году он покончил с собой в возрасте 37 лет.

Представленные Комиссией по истории Великой Отечественной войны материалы позволяют создать цельную риторическую картину высказываний участников и свидетелей Сталинградской битвы. Ее характерной особенностью становится описание подвига как массового явления, с присущими ему чертами вроде бы повседневного события — за которым, однако, стоит человеческая жизнь. Увы, в документах, по вполне понятным причинам, не нашлось места риторике обвинения, крупицы которой выцеживаются из фронтовых писем: дававшие интервью люди предпочитали умалчивать о своей критике в адрес власти и верховного командования, обвинения если и были, то переводились на бывших сослуживцев или штрафников. Историки неслучайно общались в основном с рядовыми и младшим и средним командным составом — «наверху», на уроне командования фронтом, скорее всего, им бы просто ничего не сказали. В связи с этим интересно проследить техническую стороны работы Комиссии по истории Великой Отечественной войны — были ли отказы от сотрудничества с ней? «Не напрямую, намеком, но критиковал своего комдива Василия Глазкова командир полка Александр Герасимов; более откровенные слова находили опрошенные матросы Волжской флотилии, когда речь шла об их комдиве Иване Афонине. Особенно тяжелые упреки достались на долю генерала Василия Гордова, который в июле и августе 1942 г. командовал Сталинградским фронтом» [12].

В высказываниях прошедших через жерло Сталинграда людей можно встретить и попытку перевода разрушительного травматического опыта в хотя бы относительно нормальное состояние. «Советские самолеты У-2, действовавшие против прожекторных установок противника, отрицательно влияли на точность огня немецкой артиллерии», — таким формальным языком изъясняется Иван Решетняк, один из немногих выживших моряков, сопровождавших неудавшийся Латошинский десант [13].

Разумеется, при чтении материалов комиссии важно помнить о «двунаправленной» цензуре: с одной стороны, самым тщательным образом был продуман список вопросов, с другой — сами опрашиваемые о многом умалчивали или говорили обиняками (что отмечают сами публикаторы). Но, даже несмотря на это, в интервью содержится бесценная информация, позволяющая по-новому взглянуть на многие эпизоды Сталинградской битвы. Лучше всего о неоднозначном отношении к результатам деятельности комиссии свидетельствует тот факт, что собранные материалы дожидались публикации 70 лет.

Наконец, вслед за членами Комиссии по истории Великой Отечественной войны авторы сборника вопрошают, за счет чего Красная Армия смогла выстоять и победить, уступая противнику в дисциплине и тактике и отставая в техническом оснащении. Их ответ может в чем-то показаться неожиданным: сила духа, по их мнению, оказалась решающим фактором. А пытаясь объяснить эту последнюю, они и приходят к выводу о крайне важной роли коммунистической агитации и пропаганды, осознанной идеологии. По сути, в авторских размышлениях, основанных на уникальном историческом источнике и богатой историографии, содержится мысль о том, что советский тип войны принципиально отличался от всех прочих: война профессионалов подменялась всеобщей. На первом — оборонительном — этапе войны Красная Армия была народной в самом прямом смысле этого слова, а впоследствии, при переходе в наступление и по мере обретения опыта, она все в большей степени профессионализировалась, насыщаясь современным качественным и массовым вооружением и осваивая сложные тактические умения и навыки. Вопрос о том, как этот процесс соотносился с политикой советского государства в целом, еще предстоит исследовать.

«Сталинградская битва» — почти «народная», в лучшем смысле слова, книга. Сделать исчерпывающее описание исторического события невозможно: каждый рассказ участника или очевидца по определению уникален. Но в огромном хоре тех, кто выстоял и победил под Сталинградом, звучащем со страниц книги, все голоса узнаваемы, ни один не похож на другой, они звучат в полную силу — и рассказывают свою правду о Войне и Победе.

 

Примечания

↑1. Бивор Э. Сталинград / Пер. с англ. С. Саксина. М.: КоЛибри, Азубка-Аттикус, 2015.

↑2. «Хоть раз напишу тебе правду…» Письма солдат Вермахта из сталинградского окружения / Сост., пред., комм. Н. Вашкау. М.: РОССПЭН, 2013.

↑3. Сталинградская битва. Свидетельства участников и очевидцев / Пер. с нем. К. Левинсона; отв. ред Й. Хелльбек; послесл. И. Калинина. М.: Новое литературное обозрение, 2015. С. 8.

↑4. Там же. С. 17.

↑5. Там же. С. 21.

↑6. Там же. С. 7.

↑7. Там же. С. 103.

↑8. Там же. С. 13.

↑9. Там же. С. 91–92.

↑10. Там же. С. 88.

↑11. Там же. С. 321.

↑12. Там же. С. 108–109.

↑13. Там же. С. 322.