1914–2017: Первая мировая война в пространстве культурной памяти современной России

От автора: Вниманию читателей представляется лонг-рид, посвященный процессам коммеморации Первой мировой войны в России. Конечно, только современностью ограничиться не удалось, ведь многое, что происходит сейчас, опирается на отдельные элементы и практики советской и даже дореволюционной эпох. Основу составляют статьи, вышедшие в начале этого года в различных журналах [1]. Некоторые места сокращены, другие — переработаны, третьи — расширены. Осознанно не включена статья про развитие героического нарратива о крепости Осовец, которая размещалась на «Гефтере» год назад, а также более ранние материалы про героизм в советской мемуаристике и захоронения в Калининградской области [2]. Многие аспекты поднимаемой темы требуют дальнейшего исследования, особенно связанные с советским периодом (так, только в фондах РГАКФД хранится более 100 документальных фильмов 1924–1991 годов, затрагивающих нашу тематику!). Потому данный материал представляет лишь промежуточный итог моих исследований того, как Первая мировая война превращалась в память (лучше сказать, в текст) и закреплялась различными способами в пространстве коллективной работы с прошлым.

Отношение к Первой мировой в России отличается от большинства других стран-участниц, включая бывших членов Антанты. Так, в Австралии и Новой Зеландии мировая война превратилась в национальный «учреждающий миф». Значительное внимание ей уделяется и Франции, хоть она и оттеснена событиями Второй мировой, затерявшись среди других значимых дат [3]. В Великобритании о значимости Первой мировой свидетельствует публичная полемика, которая возникла после программной статьи министра образования Майкла Гоува (Gove), в которой он обрушился с критикой на «левых историков», мешающих сохранению памяти об этой войне как о национальном триумфе [4]. За всеми этими спорами мы можем усматривать более широкий процесс размывания национально-героических нарративов прошлого.

Особенность России заключается в том, что к началу XXI века Первая мировая не была в полной мере вписана в культурную и политическую память, а значимые места памяти вообще отсутствовали. А потому 100-летие прошло под лозунгом возрождения памяти о «забытой войне». Лежащий за этим эпитетом метафорический образ [5] редко подвергался рефлексии, а задаваемый фрейм устраивал большинство участников: патерналистски настроенное государство получило возможность проявить заботу о «национальном сознании» и продолжить взятую еще в середине 2000-х годов линию по расширению политически приемлемого прошлого и детализации тезиса о непрерывности 1000-летней российской государственности [6]. Для различных общественных деятелей это стало хорошим риторическим аргументом в целях привлечения государственного финансирования. Тем самым метафора «забытая» определила ключевые черты того дискурса, который структурировал обращение к теме Первой мировой войны в публичном пространстве.

Ирония заключалась в том, что чем больше говорили о «забытой» войне, тем меньше она казалась таковой. Тем более что за сто лет сформировалась весьма солидная историография, а определение «забытая» указывало, скорее, на разрыв между, с одной стороны, значимостью войны для истории России, и с другой — слабым отражением ее в социальной и культурной памяти. Ряд социологических опросов, проведенных в 2014–2015 годы, подтверждает данное представление [7]. Речь идет не о том, что люди не знают об этой войне в принципе — скорее она не имеет собственного «лица», будучи словно поглощенной революционными событиями 1917 года и Гражданской войной. Пользуясь терминологией Яель Зерубавеля, мы можем утверждать, что Первая мировая обладает низкой коммеморативной плотностью [8].

Тезис о «забытой войне» получил популярность в 1990-е годы, когда в целом в стране началась «реабилитация» дореволюционного прошлого. Нередко звучали обвинения в адрес большевиков в намеренном уничтожении памяти о войне и ее героев [9]. Вместе с тем было бы ошибочным полагать, что тезис о «забытой войне» был исключительно направлен на то, чтобы усилить критику советского прошлого и противопоставить советской истории историю имперскую: такая логика была больше характерна для приверженцев националистических и имперских настроений, а также тех, кто воспринял воззрения части русской эмиграции, оставшейся верной неприятию коммунистической России [10]. В 1990-е годы это в целом вписывалось в линию, проводимую администрацией президента Бориса Ельцина и направленную на «преодоление» советского наследия. В 2000-е годы по мере усиления идеологии государственного патриотизма все активнее становились те, кто пытался уйти от противопоставления советской и российской империй, полагая необходимым ставить в центр внимания «сильную национальную государственность».

Вместе с тем тезис о «забытой войне» нуждается в определенном уточнении, поскольку он заставляет подразумевать, что до 100-летнего юбилея Первая мировая была объектом исключительно научного интереса, ограниченного сообществом историков. В действительности процесс коммеморации в 2014–2016 годы опирался на те подходы, дискурсы и культурные практики, которые появились ранее.

 

Практики коммеморации Первой мировой в 1914–1917 годах

Историю формирования коллективной памяти о Первой мировой необходимо возводить к 1914–1917 годам, когда как официальными, так и общественными структурами предпринимались попытки сформировать основы будущей памяти о Великой войне. На уровне дискурса общий тон задавали две взаимодополняющие тенденции: с одной стороны, была героическая пропаганда (с ее императивом сформировать общенациональный пантеон героев), с другой — стремление почтить память погибших, что было связано с ощущением общей трагедии войны. Основные направления деятельности были связаны со сбором официальных документов и источников личного происхождения с целью формирования массива данных для последующего изучения опыта текущей войны (по линии Военно-ученого архива Главного управления Генштаба) [11]; сбором трофеев и иных предметов войны как материальных символов могущества русского оружия (по линии двух трофейных комиссий); созданием музеев (причем в этом процессе зачастую большую активность проявляли представители общественности и выборных органов, нежели собственно бюрократы); обустройством братских захоронений во внутренних губерниях страны, где хоронили умиравших в госпиталях или привезенные с фронта тела погибших.

Хронологически экскурс в историю коммеморации событий Первой мировой в России мы должны начать с 1914 года. Вскоре после вступления в войну и.д. начальника Военно-ученого архива Главного управления Генштаба полковник А.И. Григорович обеспокоился сбором военно-исторических документов, значимых для обобщения опыта боевых действий. 22 сентября (по ст. ст.) 1914 года приказом Верховного главнокомандующего вел. кн. Николая Николаевича была объявлена соответствующая инструкция. Причем речь шла о сборе не только официальных документов, но и источников личного происхождения. При штабах армий создавались специальные делопроизводства, при штабах фронтов действовали Полевые отделения Военно-ученого архива [12].

Если эта деятельность была направлена на формирование комплекса источников для будущих исследователей, то совокупными усилиями военных пропагандистов и журналистов велась работа по формированию общественного восприятия войны. Основная цель пропаганды заключалась в поддержании высокого боевого духа и обосновании необходимости каждого внести собственный вклад в будущую победу, однако она при этом формировала общее понимание происходящего, «расчерчивая» текущие события, выделяя одни и предавая забвению другие, акцентируя внимание на отдельных операциях, сражениях и героях. Так, именно усилиями пропаганды были выдвинуты на первый план образы первого георгиевского кавалера К. Крючкова, авиатора П. Нестерова (первый в мире воздушный таран), сестры милосердия Риммы Иваны, «женского батальона» Марии Бочкаревой и многие другие. Во многом благодаря усилиям прессы летнее наступление 1916 года получило название «брусиловского прорыва» (именно так, по фамилии главнокомандующего фронтом, были названы летние успехи, и хотя другие военачальники также упоминались, основная слава досталась именно А.А. Брусилову). Одни образы оказались достаточно живучими, оказывая влияние на восприятие войны даже спустя столетие (например, только совсем недавно был опровергнут пропагандистский миф о подвиге К. Крючкова) [13], другие со временем были преданы забвению.

В качестве примера влияния пропаганды на процесс коммеморации можно привести подвиг крестьянина С. Веремчука, который в сентябре 1915 года, находясь на оккупированной территории, оказывал содействие русским войскам и был жестоко убит австро-венграми. После доклада императору Николаю II было решено не только назначить пенсию вдове и матери убитого, а также оказать содействие детям в получении среднего специального образования, но и увековечить подвиг, выпустив тиражом в 500 тыс. экземпляров брошюру о С. Веремчуке и начав сбор средств на строительство памятника-часовни [14]. Попутно отметим, что устройство часовен в честь тех или иных событий было распространенным явлением в православной культуре дореволюционной России, а потому неудивительно, что в годы Первой мировой сбор средств на строительство подобных памятников стал одной из коммеморативных практик.

Другой коммеморативной практикой того времени являлось создание музеев. Как отмечала Ю.А. Жердева, музеализации Великой войны носила во многом стихийный характер и являлась результатом действий как официальных учреждений, так и общественных объединений, а также частных лиц. Ключевое внимание уделялось трофеям как наиболее наглядным материальным свидетельствам мощи русского оружия. В 1914–1917 годах существовали две трофейные комиссии: одна при Военном министерстве, другая — при Русском военно-историческом обществе. Осенью 1915 года Императорское общество ревнителей истории инициировало создание музея Великой войны в Петрограде, который открылся в 1917 году и был вскоре переименован в «Музей Мировой войны и революции» [15]. Схожие процессы происходили в регионах. Например, в Москве историк С. Бахрушин выступил с инициативой создания специальной комиссии, которая собирала бы материалы для московского музея войны. Подобные инициативные группы создавались и в других городах. Впрочем, не всегда общественные инициативы находили поддержку у местных властей, причем участие интеллигенции приводило к тому, что, помимо собственно героического нарратива, акцент мог делаться на ужасах войны или на том, чтобы отражать усилия различных общественных организаций по помощи фронта [16].

Третье направление коммеморации было в меньшей степени детерминировано патриотической пропагандой: речь идет об увековечении памяти погибших, что было в то время сопряжено и с общей деятельностью по поддержке инвалидов войны. В конце сентября 1914 года Александровский комитет попечительства о раненых выступил с предложением выработки политики помощи увечным воинам. В частности, он предполагал два вида мероприятий: материальные и моральные, под последним понималось «оказание раненым должного внимания и уважения как воинам, пролившим кровь на поле брани» [17]. Речь шла прежде всего об устройстве специальных военных захоронений по всей стране, а также установке памятников, каменных столбов, часовен, крестов, памятных досок и прочих монументов по всей стране. В марте 1915 года на утверждение Верховного начальника санитарной и эвакуационной части принца А.П. Ольденбургского был представлен проект устава. В 1916 году председателем созданного общества стал генерал Н.В. Рузский, который сразу же поднял вопрос об обустройстве и упорядочивании захоронений воинов текущей войны на городских кладбищах как в Петрограде, так и по всей России [18]. Подчеркнем, что к этой деятельности активно подключилась и Церковь: в начале 1915 года Синод указал, чтобы во всех епархиях духовенство начало работу по увековечению памяти героев [19]. Конкретные меры уже предпринимались в регионах по инициативе как местных властей, так и представителей общественности.

Не стоит забывать и о том, что уже в первые недели после начала войны многие раненые прибывали во внутренние районы России. Умиравших в лазаретах хоронили на городских кладбищах, в отдельных случаях с театра военных действий домой удавалось вывозить и тела убитых офицеров. Так появлялись многочисленные захоронения, которые также становились отдельными местами памяти. Постепенно в некоторых городах для воинов отводились специальные участки или создавались специальные кладбища, как, например, в Москве, где в феврале 1915 года было открыто Московское городское братское кладбище. Отметим, что первый гражданский памятник воинам Первой мировой появился в 1916 году в Вязьме (Смоленская губерния), а в начале 1917 года в Петрограде открылся Музей мировой войны и революции [20].

Попутно заметим, что автономным процессом коммеморации павших являлось создание памятников погибшим в плену солдатам русской армии, т.е. на территории Германии и Австро-Венгрии. Так, 31 июля 1916 года был открыт монумент на кладбище умерших военнопленных мусульман в Церенсдорфе [21]. В декабре 1916 года на кладбище около крепости Йозефов (120 км от Праги, Австро-Венгрия), где размещались русские военнопленные, по их инициативе был установлен памятник «Погибшим за Отечество в Великую мировую войну», автором выступил прапорщик Н. Сушкин.

 

Советская эпоха: от забвения к реабилитации

События революционного 1917 года и Гражданской войны привели к резкому повороту к восприятию Первой мировой войны. Формировавшийся героический нарратив сохранился среди русских эмигрантов, однако даже там память о событиях 1914–17 годов оказалась структурирована последовавшим гражданским конфликтом. В эмигрантской мифологии героями Первой мировой прежде всего оказались те, кто в 1918–1921 годы был участником Белого движения. Наиболее явно это проявилось на страницах официального печатного органа Русского общевоинского союза — журнала «Часовой», где героизм в Великой войне «позитивно» дополнял биографии героев антибольшевистского сопротивления. Те, кто перешли на службу к «красным», оказались недостойны прославления. В определенной степени Гражданская война виделась в качестве продолжения Первой мировой, которая, как отмечал Борис Колоницкий, считалась «настоящей», «чистой», «справедливой» [22]. Не будем забывать и о том, что большая часть эмигрантов осела в странах Антанты, а потому формируемый нарратив имел определенную прагматику: обозначить роль русской армии (и офицеров-эмигрантов, в частности) в общей победе Антанты и тем самым повысить свой символический статус.

В советской России память о Первой мировой была «потеснена» событиями Октябрьской революции, которые стали «учреждающим мифом» для молодого государства. Если в эмиграции ветераны еще могли относительно свободно повествовать о своем опыте войны (многие офицеры были скованны «корпоративной» этикой), то в Советском Союзе делать это было возможно, только подчиняясь определенным правилам публичного дискурса. Тем самым многие были обречены на молчание, и уже в 1928 году историк Михаил Покровский говорил о забвении этой войны [23]. Можно предположить, что участники Первой мировой предпочитали не вспоминать о травмирующем фронтовом опыте, а предлагаемый официальный нарратив в целом устраивал бывших солдат, «загоняя внутрь» тяжелые воспоминания, но при этом предлагая своеобразную «компенсацию» в виде социалистической революции, «отмщения» ведшим их на смерть классовым противникам и обещания «светлого будущего».

В официальной историографии Первая мировая получила наименование «империалистической», а в разряд «новых героев» попали те, кто занимал антивоенные позиции. Сама война описывалась как «катализатор» объективных социально-политических противоречий, которые закономерно привели к торжеству Великого Октября, а преступлениям капитализма противопоставлялись страдания рабочего класса (тем самым легитимировалась пораженческая позиция большевиков, а вместе с нею и многочисленные факты отказа солдат идти в бой и даже добровольной сдачи в плен). В 1920–1930-е годы «официальный взгляд» на войну находился в русле идеологии пролетарского интернационализма. Отсюда и акцент на страданиях просто солдата, предательском поведении командования и политического руководства, бессмысленности войны, что делало объективным превращение ее из империалистической в гражданскую, а простого солдата — из жертвы режима в пламенного революционера. Достаточно ярко подобный нарратив отобразился в полуигровых-полудокументальных фильмах Н. Ильзиной и Н. Юдина конца 1920-х годов, посвященных Октябрьской революции. В 1930-е годы эти сюжеты оказались обязательными для «советских писателей» и отслеживались посредством строжайшей цензуры [24]. Заметим, что такой взгляд был в определенной степени близок к западной пацифистской литературе, выходившей в этот период.

Если в европейских государствах процессы коммеморации были сопряжены с отданием дани памяти погибшим, то в Советском Союзе обращение к теме прошедшей войны на официальном уровне подчинялось пропагандистско-идеологическим мотивам. Обращение к теме войны на страницах официальных газет оказалось призвано внести очередной вклад в представление о миролюбии СССР и враждебном окружении [25]. Наиболее наглядными были кампании, организуемые к 1 августа — «международному антивоенному дню». Так, в 1924 году в специальных методических указаниях предполагалось провести агит-суд над виновниками войны. Само мероприятие, судя по описанию, напоминало театрализованное действие, в ходе которого альтернативные официальной трактовке события должны были быть подвергнуты уничтожающей критике [26]. Кроме того, 27 июля — 4 августа была проведена «Неделя борьбы против войн». Характерным был центральный лозунг на «стихийных» митингах, организованных 2 августа, — «Спасение мира от новых войн в диктатуре пролетариата». Ответственность за войну и ее ужасы возлагалась на капиталистические правительства, в то время как захват власти пролетариатом утверждался как способ предотвращения войн. Любопытно, что даже тяжелое экономическое положение в стране приписывалось тем разрушениям, которые несла в себе Первая мировая [27].

В 1924 и 1929 годах, соответственно в 10-ю и 15-ю годовщины начала Первой мировой, проводились в различных городах страны антивоенные демонстрации. Так, в 1929 году в Москве все ограничилось парадом комсомольцев и физкультурников, который завершился в Центральном парке культуры и отдыха торжественным пленумом Московского ЦК ВКП(б). В то время как в Ленинграде была организована инсценировка «Война — войне», где после непродолжительного боя условные войска Красной армии одержали победу, разбив «воинствующие силы империализма» (как утверждали журналисты Совкиножурнала), а именно фашистов. Играющие их актеры были наряжены в белые одежды с огромными черными свастиками на спине.

Однако было бы некорректным полагать, что предлагаемый пропагандой нарратив в полной мере подменил собою память о войне. Он формировал определенное символическое единство, предлагал язык для публичной артикуляции опыта, в то время как не мог в полной мере влиять на личную память. В публичном пространстве иные интерпретации были приведены в маргинальное положение. В 1920-е годы существовали организации инвалидов войны, пострадавшим выплачивались государственные пенсии. В Красной армии служило немало ветеранов Первой мировой, которые полагали необходимым помнить о героических подвигах прошлого. В 1926 году похороны генерала Алексея Брусилова превратились в торжественную церемонию, на которой были совмещены советские, имперские и религиозные символы. Более того, в 1920–1930-е годы издавалось немало литературы, посвященной изучению опыта прошедшей войны. Нередко авторами становили участники описываемых событий. И хотя они следовали принятым правилам военно-исторических исследований, превращая боевые действия в совокупность планов, схем, расчетов, передвижений и маневров, за этим «сухим языком» удалось порою отдавать дань памяти героев [28]. В воспоминаниях, выходивших в 1920–30-е годы, также присутствовала тематика героизма, однако это был все же «трагический героизм», поскольку помещался он в общую рамку «бессмысленной» и «жестокой» войны [29]. В начале 1920-х годов в период попыток советской дипломатии выйти из изоляции и отвергнуть претензии стран Запада о реституции национализированной собственности в качестве одного из аргументов звучали и доводы о роли России в общей победе Антанты [30].

Изменение отношения к Первой мировой произошло в конце 1930-х — 1940-е годы с возвращением государства к имперско-патриотическому дискурсу. Под влиянием изменившейся международной политической обстановки произошла смена тональности пропаганды: относительно виновности в развязывании войны акцент сместился с «мирового империализма» на Германию. Обозначилась и определенная «реабилитация» России и подвигов ее армии: теперь это война не «империалистов против рабочего класса» (что оправдывало идеологию пораженчества), а столкновение наций, а потому нарратив страдания постепенно вытесняется рассказом о достижениях и подвигах простого солдата [31]. Стали чаще вспоминать и о роли России в спасении союзников (например, так интерпретировались события в Восточной Пруссии в 1914 году). В 1939 году, к 25-летию с начала Первой мировой, газета «Красная звезда» подробно писала о героизме русских солдат того периода [32]. В этом же году вышел и сборник художественных произведений, который предварялся характерной вступительной статьей: помимо типичных слов об интернационализме, империализме, предательстве генералов и тяготах фронта появились и такие сюжеты, как героизм русского солдата, его победы и роль в спасении союзников от разгрома Германией [33].

В годы Великой Отечественной пропаганда нуждалась в героических примерах из прошлого. Некоторые заимствовались и из эпохи Первой мировой. Уже 24 июня 1941 года в эфир вышел очередной выпуск «Совкиножурнала»: если первый сюжет был посвящен готовности советского народа бороться против агрессора, то следующий за ним обращался к прошлому, а именно рассказывал о «летчике-патриоте» П.Н. Нестерове. В качестве иллюстративного материала использовались более ранние съемки, посвященные открытию тематической выставки на его родине в Нижнем Новгороде и общению дочери героя с пионерами. Завершалось все выстраиванием преемственности от автора первой мертвой петли и первого тарана к современным советским летчикам.

Вместе с тем на протяжении всей войны при обращении к тематике Первой мировой центральное место принадлежало личности генерала Алексея Брусилова, который был вписан в «официальный пантеон» воинской славы страны: его мемуары неоднократно переиздавались, публиковались различные брошюры и статьи, возвеличивающие его полководческое искусство, ставились пьесы и публиковались романы. При этом авторов художественных произведений не сильно смущало, что, например, «брусиловский прорыв» был осуществлен на том участке фронта, где преимущественно находились австро-венгерские части: писатели стремились создать образ Брусилова именно как победителя германцев [34]. Вся эта кампания прекратилась после того, как во второй половине 1940-х годов обнаружилась ранее неизвестная версия его мемуаров, содержавшая весьма нелицеприятные оценки советской власти. Лишь во времена Н.С. Хрущева, к 50-летию Первой мировой, произошла повторная «реабилитация» генерала [35].

Использовались и другие сюжеты. Например, в 1941 году политуправление Ленинградского фронта выпустило брошюру об обороне крепости Осовец. В 1944 году один из новостных сюжетов был посвящен находящейся в Польше крепости Осовец. В ролике на одну минуту журналисты не упустили возможность провести параллели с доблестью императорской армии: «Славной страницей отмечен Осовец в истории русской армии. В 1915 году маленький гарнизон крепости выдержал 7-месячную осаду. 400 тыс. снарядов выпустила тогда германская артиллерия по осовецким фортам». Однако отсылка не только являлась плодом дискурсивной игры, но и обрела конкретную телесность: «К памятным бастионам пришли солдаты-ветераны, воевавшие здесь 30 лет назад: Тихон Григорьевич Вожник, Иван Петрович Спирин, Евдоким Федорович Андреев [у него виден орден Отечественной войны]. Они кавалеры георгиевских крестов. Это прирожденные воины, которые по первому зову Родины готовы с оружием в руках против врага. Вместе с молодыми они снова завоевали себе славу героев Осовца» [36]. Нам не удалось найти документальных подтверждений того, что Вожник или Спирин были георгиевскими кавалерами и участниками обороны Осовца, однако даже если авторы сюжета и приврали, само желание соврать именно в данном случае предстает показательным и интересным. В 1941–1945 годы произошли изменения в организации РККА, которые воспринимались как «возрождение» преемственности с дореволюционной традицией: появились гвардейские части, ввели погоны и офицерские звания. Более того, предлагались проекты воссоздания Георгиевского креста — «главной» солдатской награды царской эпохи. На столь радикальные шаги советское правительство не решилось, а в 1943 году был учрежден «солдатский» орден Славы, который носился на «георгиевской» ленте и в общей наградной системе занимал то же самое место, что и Георгиевский крест в наградной системе царского времени. Более того, судя по сохранившимся фотографиям, некоторые офицеры на завершающем этапе войны надевали на советскую форму георгиевские награды. Подобная практика официально не разрешалась (у нас нет в распоряжении соответствующих документов), однако и не запрещалась, по-видимому, отдаваясь на усмотрение командиров отдельных частей.

Проведение параллелей между событиями мировых войн стало относительно распространенной дискурсивной практикой, направленной на обоснование преемственности воинских традиций. Нельзя сказать, что подобные сравнения поощрялись, однако они не были запрещены и в целом полагались приемлемыми, когда речь заходила о героизме простого солдата. Например, для мемуаров о Первой мировой, изданных после 1945 года, свойственна попытка примирить две ценности: патриотизм («образца царского времени») и революцию. Теперь доблестная служба в императорской армии сама по себе не имела оттенка контрреволюционности, от которого надо откреститься. Патриотические чувства 1914–1916 годов во многом реабилитировались. В качестве примера можно привести фильм-интервью «Маршал Советского Союза К.К. Рокоссовский» (Центрнаучфильм, 1970), в котором генерал Афанасий Белобородов, рассказывая об одном из эпизодов битвы под Москвой, упомянул: «На этом участке дрался 31-й гвардейский стрелковый полк, которым командовал командир полка…» Рокоссовский его перебил: «Да, я помню, вы говорили о нем. Это такой один из боевых…» Белобородов весьма воодушевился: «Да-да. Командир полка полковник Николай Гаврилович Докучаев. Это боец старой царской армии, в гвардии служил и в Первую мировую воевал в гвардейских частях. И потом стал командиром полка. Там был солдатом, а здесь командиром полка советской гвардии был» [37].

Подводя промежуточный итог, отметим, что в советское время сформировался ряд дискурсивных практик обращения к данной теме в публичном пространстве: 1 августа как основная коммеморативная дата, образ Брусилова, преемственность воинских традиций. В рамках последней была возрождена в 1940-е годы память о летчика Петре Нестерове. Уже в период перестройки в 1987 году в Нижнем Новгороде, а в 1990 году в Киеве ему были открыты памятники. Конечно, все это не отменяет того факта, что память о Первой мировой оставалась маргинальной. В этом смысле интересно, что 23 февраля (официальный праздник — День РККА) был связан с событиями именно Первой мировой, а именно с наступлением немцев на Псков, однако в общественном сознании и официальной пропаганде эта дата ассоциировалась с Гражданской войной. До сих пор эта дата не осмысляется как связанная с событиями рассматриваемой войны, хотя на это существуют весьма веские основания.

 

1990–2000-е годы: пространства памяти Первой мировой

С распространением политики гласности в горбачевскую перестройку и распадом СССР начался бурный процесс общественного переосмысления прошлого. Конечно, в 1990–2000-е годы основное внимание было привлечено к событиям Великой Отечественной войны (которая стала «образующим мифом» нового Российского государства), сталинских репрессий и Гражданской войны. Центральным был и, пожалуй, остается вопрос отношения к советскому прошлому, а потому неудивительно, что имперская эпоха (включая и Первую мировую) нередко воспринималась как желаемый идеал. Впрочем, сама война по-прежнему оставалась малоизвестной широкому кругу российских граждан.

В контексте проводимого исследования нас интересует формирование различных пространств памяти, в рамках которых обращение к теме Первой мировой имело собственную перспективу. Речь идет о дискурсах (понимаемых в духе Мишеля Фуко), в рамках которых формировалось собственное видение и отношение к прошлому. Разница в расстановке акцентов и понимании значимости событий, на наш взгляд, определяется исходной прагматикой. В частности, речь идет о символическом конструировании Первой мировой в пространстве семейной памяти, военно-исторической реконструкции, возрождаемых традиций и исторического краеведения Калининградской области.

Во всех указанных случаях нам принципиально важно даже не то, что именно говорят о Первой мировой, — скорее, как это делается, сквозь какую «оптику» и с какой целью обращаются к тем событиям. Причем последнее отсылает не только к дискурсу как некоей форме, формирующей значения. Важным является само телесное соприкосновение с прошлым и порождаемая им эмоциональная, аффективная связь: в рамках семейной истории она связана с сохранившимися реликвиями, в военно-исторической реконструкции — с предметами униформы и вооружения, историческом краеведении — с памятниками и захоронениями. Это определяет специфику коллективных представлений о прошлом, которые не могут восприниматься как «чистое пространство смысла», подверженное исключительно собственной динамике (в рамках распространенных семиотических и когнитивных подходах авторы склонны к рассуждениям в духе «идеалистической философии»). Постараемся кратко охарактеризовать каждое из пространств памяти, которые на практике, конечно, взаимно пересекаются.

1. Семейная история. Исходным пунктом, как правило, являлись сохранившиеся реликвии того времени (зачастую фотографии, реже — письма или дневники) или устные предания. Этот взгляд на Первую мировую диктовал стремление разобраться в первую очередь с боевыми путем предка и обстоятельствами награждения орденами или медалями. Отсюда пристальное внимание к порядку прохождения службы, деталям боевых действий, порою преувеличенное отношение к личному вкладу в победу, а также некритическое восприятие различных документов, особенно наградных. Именно из интереса к персональной, семейной истории вырастает идея составления книг памяти (подвижником этого дела стал историк Александр Григоров, благодаря которому были составлены книги памяти трех губерний).

2. Возрождаемые традиции: казачества и православия. «Казачья» оптика была направлена на прославление героев-казаков, причем во многих казачьих станицах хранилась семейная память о своих предках. О значимости этих событий для формирования казачьего сообщества может свидетельствовать скандал, произошедший в г. Ессентуки в 2011 году: 83-летний пенсионер В. Глухов объявил голодовку из-за того, что власти города отказались устанавливать памятную доску в честь казаков — георгиевских кавалеров [38].

Акцент на доблести также сводил историю Первой мировой к военной истории и одновременно обходил стороной вопрос о том, какую действительную роль могли играть казачьи части в эпоху массовой индустриальной войны. Обращение к прошлому в данном случае необходимо не только для легитимации через историю, но и для создания нормативного образа казачества, что делает затруднительным критический подход к изучению его истории. Раздел о героях-казаках стал неотъемлемой частью и региональных учебников истории некоторых южных регионов. Причем весьма характерно, что вместо связного нарратива перед нами — разношерстный «ассамбляж» фактов и сведений, призванный зафиксировать героизм казаков [39].

Влияние эмигрантских воззрений привело и к тому, что в числе героев оказались не только Алексей Каледин или Лавр Корнилов, но и известные казаки-коллаборационисты эпохи Второй мировой Петр Краснов и Андрей Шкуро. В рамках формирующегося отношения к истории (чувство сопричастности с дореволюционным казачеством) доминирующий антисоветизм делал не столь «большим грехом» сотрудничество с нацистами, при этом подвиги, совершенные в годы Первой мировой, превращались в риторические аргументы, поддерживающие фактическую реабилитацию этих лиц.

В контексте православной традиции Первая мировая рассматривалась как духовный подвиг русского воинства. Акцент был сделан на деятельности военных священников (зачастую на основе пропагандистских материалов того времени) и православных реликвиях, связанных с той войной (в конце 2000-х годов началось прославление последней воинской иконы императорской России — иконы Августовской Божией Матери). Более того, с этой же традицией связано возрождение памятного храмостроения (в Калининградской области была открыта часовня Августовской Божьей Матери, в Гусеве сейчас достраивается храм-памятник павших в годы Первой мировой, в 2014 году в Нижнем Новгороде был освящена часовня), а также участие представителей духовенства в памятных церемониях на сохранившихся захоронениях Первой мировой. Отметим, что в 2000-е годы в казачьих регионах России начала возрождаться традиция увековечения памяти местных героев или участников Первой мировой в виде мемориальных досок на стенах православных храмов. Тем самым православная церковь предложила собственные практики коммеморации, направленные на сакрализацию памяти об участниках Первой мировой.

Отметим, что Первая мировая война использовалась и для углубления традиций современной российской армии. Так, в 1999 году Днем дальней авиации стало 23 декабря, поскольку именно в этот день в 1914 году была учреждена Эскадра военных кораблей (при штабе Верховного Главнокомандующего), на вооружении которой состоял первый в мире тяжелый бомбардировщик «Илья Муромец». В 2014 году в Москве Российским военно-историческим обществом был открыт памятник Дальней авиации, в котором нашло отражение и история ее основания.

3. Историческое краеведение. В качестве отдельного кейса мы должны выделить Калининградскую область (северная часть бывшей Восточной Пруссии), поскольку это единственный регион современной России, где в те годы шли активные боевые действия, «наследием» которых являются более 1000 индивидуальных и братских захоронений, не считая различных обелисков, установленных в 1920–30-е годы в честь немецких солдат. Более того, с территорией области связаны такие известные события, как Гумбинненское сражение и бой под Каушеном (где отличился барон П.Н. Врангель). Сам фактор пространства становился основой для усиленного интереса (изначально проявляемого на уровне отдельных краеведов и историков) к этим страницам прошлого, причем сами они позволяли усиливать основную идеологическую линию на историческое обоснование русского присутствия в регионе.

4. Военно-историческая реконструкция (ВИР). В России становление реконструкторского движения относится к концу 1980-х годов. Тогда основное внимание уделялось Отечественной войне 1812 года, однако стали появляться и первые реконструкторы, которые «шились» и «на Первую мировую». Первым крупным мероприятием стал поход реконструкторов по местам Брусиловского прорыва в 1991 году. В 1990-е интерес к Первой мировой в среде реконструкторов по всей России начал возрастать, однако первые полноценные реконструкции начали проводиться только в 2000-х годах.

В контексте нашего исследования мы хотели бы подчеркнуть, что военно-историческая реконструкция представляет собой не реконструкции собственно истории или отдельных ее фрагментов, а скорее знаков той эпохи, смысловое наполнение которых теснейшим образом связано с сообществом реконструкторов. Из поставленной задачи проистекает интерес к особенностям прохождения службы, деталям боевых действий, тактике и униформе. Источниками, как правило, служат различные документы, инструкции, уставы того времени, а потому речь идет о воспроизведении прежде всего формальных элементов и специфических представлений об офицерском долге и чести [40]. Тем самым манифестируется взгляд на войну не со стороны простых солдат, а скорее с позиции офицера, причем позиции воображаемой — того нормативного идеала, который, пожалуй, наиболее емко изложен в «Советах молодому офицеру» Валентина Кульчицкого. В этом плане смысловое (семиотическое) пространство ВИР можно рассматривать как производное от трех тенденций: стремления к детальному воспроизведению устройства и быта русской армии, игровой составляющей реконструкции, нормативных идеалов русского офицера.

Обращение к «сообществам памяти» позволяет, на наш взгляд, разрешить тот парадокс, что, хотя фактически возрождение памяти о Первой мировой началось еще в 1990-е годы, этот процесс не представлял единого целого, а также не вел к формированию неких общих представлений о войне и «разжижению» коммеморативной плотности. Причина лежит в изначальной гетерогенности; Первая мировая вписывалась изначально в различные дискурсивные, социальные и прагматические структуры, связанные с решением собственных задач (возрождение традиций, проведение реконструкций и пр.). Отметим, что параллельно развивалась и академическая историография Первой мировой, которая в большей степени ориентировалась на изучение социальных, экономических и политических проблем. В этом плане то, что было зачастую интересно в рамках описанных пространств памяти, а именно боевые действия, оставалось и остается предметом интереса относительно небольшой группы военных историков (причем, среди них немало бывших военных и представителей технических профессий). Таким образом, те сюжеты, на которые есть наиболее серьезный «социальный запрос», менее всего изучены и находятся на окраине академического подхода к теме.

Вместе с тем именно на этом, общественном, уровне была проделана весьма серьезная работа по возрождению памяти о Первой мировой. О значимости именно общественной инициативы свидетельствует то, что именно благодаря ей к 2004 году в Москве было обустроено бывшее Московское городское Братское кладбище, которое в настоящее время превратилось в мемориально-парковый комплекс героев Первой мировой войны. Параллельно в Санкт-Петербурге при поддержке Русской православной церкви (РПЦ) и местных властей велась работа по обустройству Царскосельского братского кладбища, где к 2007 году возвели стелу.

 

100-летний юбилей и «политика центра»: аффективный менеджмент прошлого

Поэтому, когда с 2012 года на государственном уровне началась работа по подготовке к 100-летнему юбилею, официальные мероприятия и их дискурсивное отображение (т.е. осмысление, включение в пространство различных дискурсов) во многом основывались на заимствовании ранее выработанных практик и подходов. Особенность проводимой символической политики заключалась в том, что официальная власть (это видно на примере выступлений Владимира Путина о Первой мировой) воспроизводила имеющиеся дискурсы и символические жесты, встраивая их в общую политику формирования идеологии государственного патриотизма. Главным было сформировать не общее понимание событий, а скорее утвердить общую повестку дня «юбилея», а именно тематику героизма.

Ассамбляж символических жестов был призван прежде всего сформировать аффективное, эмоциональное отношение к прошлому – чувство гордости за своих предков, а позволило бы дистанцию, разделяющих современных россиян и эту войну. Характерны слова В.Р. Мединский при открытии музея первой мировой войны в Царском селе: «Но главное – если с созданием музея нам удастся пробудить интерес к истории, то цель будет достигнута» [41]. Тем самым коммеморативные практики, поддержанные государством, могут быть наиболее адекватно описаны как примеры аффективного менеджмента истории (С. Ушакин) [42]. Он направлен не столько на создание и воспроизводство некоего нарратива (который могли бы изучать различные аналитики дискурса), сколько на управление коллективными эмоциями, присвоение прошлого, когда «память и восприятие оказываются здесь если не слитыми воедино, то, по крайней мере, нерасчлененными. При таком отношении к истории факты прошлого не столько учитываются и регистрируются, сколько активно переживаются – как явления, которые продолжают сохранять свое эмоциональное воздействие. Знание (истории) ради знания (истории) играет в данном случае ничтожно малую роль. Существенным оказывается иное: способность исторических образов, звуков или, допустим, вещей провоцировать и /или поддерживать определенный эмоциональный накал» [43].

Конечно, дискурсивное измерение вовсе не теряет значение, однако задача рассматриваемых нами коммеморативных практик заключается не в том, чтобы представить некое понимание истории войны, сколько выстроить определенное ее эмоциональное восприятие как героического события. Значение имеет именно особая стилистика выступлений и других коммеморативных практик, направленных на то, чтобы сформировать чувство гордости за героизм предков, привлечь внимание к истории, увлечь ею. При подобном подходе излишняя детализация порою может и вредить (с точки зрения символической политики нет ничего хуже, чем увековечивать конкретные подвиги или лица, если имеются или будут обнаружены свидетельства, способные поколебать «официальную» версию). Именно этим мы можем объяснить тот факт, что доминирование тематики героизма вовсе не привело к появлению новых общеизвестных героев. Так, когда министерство культуры и РВИО принимали решения устанавливать памятники Первой мировой в Москве и других регионах, то посвящались они героям в целом, а не каким-либо конкретным личностям. Неудивителен и акцент на поддержку военно-исторической реконструкции (постоянная площадка для реконструкторов была создана в Калининградской области на поле победного Гумбинненского сражения): реконструкторское движение представляет собой воспроизводство различных знаков той реальности, игровую симуляцию (степень точности всегда относительна), которая призвана увлечь зрителя романтизированным образом русской императорской армии: и зрители, и участники в разной степени переживают воссозданные события [44].

Точно также в самом кассовом фильме о Первой мировой «Батальонъ» яркость и героичность образов оказались важнее следования «букве истории» (впрочем, мы далеки от мысли будто произведения искусства исторической тематики могут в полной мере воспроизводить представления, сложившиеся в рамках исторической науки). Решение о дорогостоящей оцифровке списков потерь русской армии (должна завершиться к 2018 г.) тоже укладывается в эту логику, ведь направлено оно на то, чтобы содействовать процессу углубления семейной памяти. Неудивительно и то, что обе «официальные» организации, являющиеся проводником государственной исторической политики, Российское историческое (РИО) и Российское военно-историческое (РВИО) общества одно из направлений своей деятельности посвятили семейным архивам (РИО объявило сбор сохранившихся свидетельств, а РВИО запустило Интернет-проект «Народный архив Первой мировой», куда каждый желающий может выложить электронные копии сохранившихся реликвий).

Именно на формирование подобного аффективного отношения (чувство гордости за героизм, в частности) была направлена и особая героическая стилистика выступлений, и установление общих памятников героям Первой мировой, и поддержка военно-реконструкторского движения (наиболее аутентичная практика переживания событий, о чем писал в указанной выше статье Сергей Ушакин), и направление средств на оцифровку списков потерь (тем самым государство способствовало углублению семейной памяти), и запуск при поддержке Российского военно-исторического общества компьютерной игры «Илья Муромец» (так назывался первый в мире тяжелый бомбардировщик, который был принят на вооружение в 1914 г. и считался гордостью русской авиации того времени). Сюда же можно включить и использование новейших мультимедийных средств выставочной деятельности (поливизоры, стереовизовы, различного рода проекции и визуальные реконструкции), направленных также на формирование прежде всего эмоционального отношения к прошлому. Наиболее ярко эта тенденция отразилась в выставке «Герои Отечества. Георгиевская традиция России» (открыта в декабре 2015 года в «Стрелецких палатах»), где Первой мировой уделено значительное внимание.

Конечно, все это вовсе не говорит, будто государство и официальные структуры государственной исторической политики отказывались от наполнения юбилея конкретикой. Наоборот, тот факт, что в основу юбилея была положена когнитивная метафора «возрождения памяти», позволял включать в это понятие самые разнообразные практики: от выпуска книг и проведения конференций до открытия памятников и мемориальных досок, обустройства захоронений, запусков тематических интернет-проектов и публичных выступлений. Наверное, наибольшую телесность эта метафора возрождения обрела в 2015 году, когда из Франции в Москву был перенесен прах Верховного Главнокомандующего русской армией в 1914-15 годы вел. кн. Николая Николаевича.

 

Дискурсивные основания юбилейной коммеморации

Однако аффективный менеджмент прошлого не может проходить вне языковой, т.е. дискурсивной, среды. Весь этот на первый взгляд хаотический процесс был структурирован патриотическим и медийным дискурсами, а также логикой проведения исторических параллелей. «Консервативный поворот» в российской политике (начался сразу после либеральной протестной волны 2011-2012 годов) и доминирование в публичном пространстве патриотического дискурса (служение государству как высшая ценность) привели к тому, что ключевой темой юбилея стало увековечение героизма и подвига русской армии. Подобная расстановка акцентов весьма ясно обрисовывалась в выступлениях и президента Владимира Путина, и спикера Госдумы Сергея Нарышкина, и министра культуры Владимира Мединского (последние двое начиная с 2012 г. являются ключевыми проводниками исторической политики [45] в России). Отметим, что 2000-е гг. с приходом к власти В.В. Путина наметилась тенденция (развивающаяся до сих пор) по усилению федеральной власти и формированию идеологии государственного патриотизма. С точки зрения государственной исторической политики речь шла о формировании символического единства в рамках тезиса о 1000-летней истории российской государственности [46]. Тем самым произошел отказ от попыток противопоставить имперское или советское прошлое или же объявить последнее неприемлемым. Отсюда следует и провал попыток «десоветизации», а также критическое отношение к высказываниям и акциям, направленным на осуждение сталинского режима и уравнивание сталинской России и гитлеровской Германии (осуждение политических репрессий не должно вести к осуждению всего режима в целом). В этом плане характерны попытки официальных лиц нормализировать «трудные вопросы» истории (например, в этом духе выдержана статья министра культуры В.Р. Мединского, посвящена открытия «музея Сталина» в д. Хорошево Ржевского района, равным образом как 100-летие революций 1917 г. и начала Гражданской войны официально собираются «отмечать» под эгидой идеи примирения) [47].

Поскольку процесс возрождения памяти неотрывно связан с его освещением в медиа, то по сути происходило подчинение его медийному дискурсу, в центре которого – поиск того, что предстает «неизведанным», «неожиданным», «новым» и желательно способным стать «медийным событием». Наиболее ярко это проявилось в создании героического мифа о крепости Осовец (небольшая крепость, которая в течение чуть ли не 200 дней отражала натиск противника, включая три штурмы, выдержав при этом и газовую атаку), когда – парадоксально – отдельные верные элементы были сплетены в достаточно сомнительную общую картину чуть ли не 200-дневной обороны маленькой крепости, чей слабый гарнизон выдержал три штурма, включая газовую атаку. Перед нами тем самым миф в том смысле, который в это понятие вкладывал Ролан Барт [48]. История обороны крепости рассказывалась так, чтобы подчеркнуть героизм ее защитников (другими словами нарратив, излагающей историю крепости, подчиняется иной прагматике, нежели собственно максимально достоверно рассказать об этих событиях; это вовсе не значит фальсификацию или искажение истории, но ее деформацию, в данном случае, во имя патриотических целей). Однако сам нарратив распознавался медийным дискурсом как нечто необычное и потому достойное внимания (использование газов, долгая оборона крепости, броская метафора «атака мертвецов») [49].

Патриотический и медийный дискурсы задавали общую рамку, внутри которой приходилось действовать государственной власти. Впрочем, вряд ли эти рамки воспринимались как жесткие и неудобные, поскольку символическая политика была направлена на то, чтобы вписать Первую мировую в контекст идеологии «государственного патриотизма» и привлечь максимально широкое внимание к данным событиям. Однако речь шла об определении общего направления коммеморативных практик, в то время как конкретное осмысление событий, наполнение истории героическими именами и событиями во многом отдавалось на откуп различных интеллектуалов (многие из которых были приближены к государственным или прогосударственным общественным организациям, однако что именно надо говорить оставалось на их личное усмотрение).

Другими словами, государство стремилось задать общую повестку дня, в рамках которой различные интерпретации могли быть одновременно приемлемыми. Например, вовсе нет противоречия в том, что в разное время Владимир Путин говорил о «предательстве большевиков», которые «украли у России» победу, (или же о том, что «Россия ведь не проиграла Первую мировую войну – она объявила себя, по сути, проигравшей» [50]), Сергей Нарышкин указывал на ответственность политических элит за поражение («Война стала проверкой на прочность всех стран. Но выдержали ее лишь те, кто смог консолидировать усилия общества и государства. К сожалению, в России этого сделать не смогли») [51], а Владимир Мединский заявил, что «Вообще наше участие в первой мировой войне было громадной геополитической ошибкой. В этом смысле нам нужно учиться у американцев, которые умеют извлекать максимум пользы с минимумом жертв» [52]. Нет смысла сопоставлять эти оценки и на этой основе делать вывод о скрытом противоречии. В каждом из случаев эти заявления были встроены как раз в героико-патриотический контекст и ситуативно играли на его усиление.

Патриотический дискурс привел к тому, что Первая мировая была помещена к контекст национальной истории: сама Российская империя воспринималась именно как «предшественница» современной России без проблематизации идеи преемственности. И это не удивительно, поскольку она осознавалась именно как преемственность между государственными образованиями Российская империя – СССР – Российская Федерация. В контексте Великой Отечественной, например, сделать это намного сложнее: попытки представить победу советского народа в качестве победы русского народа натыкаются на справедливое отторжение, ведь «советский народ» ни в коей мере не тождественен «российскому народу». Подобный социологизированный взгляд позволяет предположить, что и в 1914-1917 годы не только современная Россия является «наследницей» успехов и неудач русской армии и российского общество, которое включало в себя и жителей тех территорий, которые к сегодняшнему дню получили независимость. Более того, общее осмысление участия России при практическом игнорировании глобального масштаба конфликта (фактические ссылки на «глобальный характер» вовсе не получили своей расшифровки и символической репрезентации) свелось к обоснованию значимости событий восточного фронта.

Ввиду иерархичности российской политической системы юбилей Первой мировой не мог принять широкого масштаба без одобрения президента. Причем его слова воспринимались как та символическая основа, которая задает ключевые смыслы обращения к Первой мировой. Впервые во внутриполитическую повестку дня тематика Первой мировой была вписана 27 июня 2012 г., когда на встрече президента с членами Совета Федерации сенатор А. Лисицын, реализующий ряд проектов в Сербии и Западной Украине по обустройству захоронений Первой мировой, поднял вопрос о возрождении памяти об этой войне. Ответ президента на предложение создать «какую-то государственную комиссию» содержал ряд интересных тезисов, которые в дальнейшем неоднократно воспроизводились. Прежде всего В.В. Путин указал: «Чем Вторая мировая война отличается от Первой, по сути, непонятно. Никакой разницы на самом деле нет» [53]. Тем самым уже в речи президента воспроизводилась сформировавшаяся в советское время дискурсивная практика сравнения обеих мировых войн, причем символически они теперь были уравнены. Вместе с тем акцент был сделан на том, что именно большевики замалчивали эту войну, поскольку капитулировали перед «проигравшей» Германией: «И это результат национального предательства тогдашнего руководства страны». В дальнейшем Путин оговорился, что большевики искупили свою вину победой в Великой Отечественной, но признал, что в результате «акта предательства» Россия тогда потеряли многое: «Но время прошло, сейчас нужно вернуться к этому, потому что люди, которые отдали свои жизни за интересы России, не должны быть забыты». Восстановление справедливости Президент увидел и в том, чтобы напомнить бывшим сотрудникам по коалиции, что Россия также причастна к итоговой победе.

В декабре 2012 г. тема Первой мировой также оказалась в тексте Послания Президента Федеральному Собранию. Учитывая характер данного документа, речь шла фактически о признании значимости подготовки к близящемуся юбилею. Эта война была помещена в контекст сохранения «ратной памяти Отечества», и обращение к ней заключала две мысли: необходимость установки общенационального памятника героям Первой мировой и возрождение памяти о незаслуженно забытой войне для укрепления боевого духа вооруженных сил, который «держится на традициях, на живой связи с историей». В дальнейшем в своих речах Президент неоднократно отмечал значимость именно героического составляющей коммеморативных практик.

Отметим важный момент: В.В. Путин не только задавал основы коммеморативных мероприятий. В этом он опирался и на существующий патриотический дискурс, участники которого улавливали слова президента и в дальнейшем воспроизводили их. В этом плане показательно, что тот же дискурс определял и то, как слова президента воспринимались. В частности, приведем следующий пример. В Послании Федеральному Собранию 2013 г. В.В. Путин указал на необходимость празднования в 2014 году 150-летия Земской реформы: «Кстати, именно развитие земств, местного самоуправления в свое время позволило России совершить рывок, найти грамотные кадры для проведения крупных прогрессивных преобразований. В том числе для аграрной реформы Столыпина и переустройства промышленности в годы Первой мировой войны» [54]. Последнее отсылает в «патриотическому подъему» 1914 г. и деятельности различных общественных организаций по организации работы тыла в 1914-1916 годы. Казалось бы, эти слова Президента могли дать основание для построения альтернативного нарратива о Первой мировой, не замыкающегося на военных подвигах. Более того, с бурной патриотической деятельностью было связано укрепление институтов гражданского общества, а также появление тех организаций, которые в 1915-1916 гг. стали одним из мест формирования и интеграции политических сетей, негативно настроенных по отношению к действующей власти. Однако подобная интерпретация истории Первой мировой оказалась невозможна: идеология либерального патриотизма на сегодняшний день не получила развития, а находящимся в оппозиции либералам не было смысла ссылаться на Путина.

Выступления политиков на исторические темы мы воспринимаем как перформативные высказывания, цель которых определить (зафиксировать) официальное отношение к Первой мировой. Но на что именно направлены эти высказывания? Референтом может служить как отношение к истории, преломленное сквозь определенные ценности (исходя из ценности государства мы должны отдать дань памяти тем, кто сражался за него, и осудить тех, кто способствовал революции 1917 года), так и собственно история (утверждение «правильного» видения прошлого). Например, на заседании Оргкомитета по подготовке мероприятий, связанны с Первой мировой, Сергей Нарышкин заявил: «Я уверен, что сохранение памяти о наших соотечественниках, защищавших Россию в годы той великой войны – это не только одна из задач Национального организационного комитета, но и наша моральная ответственность. Ответственность за восстановление исторической справедливости» [55]. Его слова мало чем отличались от выступлений на эту тему и Владимира Мединского, и Владимира Путина: война забыта, забыты ее герои, ради справедливости мы должны восстановить память о них. Тем самым подобная установка приводила к тому, что в поле зрения прежде всего оказывались примеры героизма. Однако тот факт, что этот акцент на героизме является производным от определенного сегодняшнего отношения к прошлому, сконструирован и детерминирован сегодняшними событиями, довольно редко подвергался рефлексии.

Общая модель заключалась в том, что будто существует некая объективная история Первой мировой, которая была забыта и которая должна быть возрождена и стать достоянием всех россиян. А потому призыв вспомнить героев перерастал в то, что многие общественные деятели и чиновники восприняли это так, будто истинная история участия России в Первой мировой есть история героическая. Соответственно, мог быть сделан и следующий логический вывод о том, что негероическая история есть история неподлинная. Так, 31 июля 2014 года, выступая на крупном российско-французском форуме в Москве, продюсер фильма «Батальонъ» Игорь Угольников заявил: «Военное кино должно быть обязательно правдивым. Я считаю, что неприемлемы лживые фильмы, которые призваны опорочить честь наших военных. На мой взгляд, военное кино должно способствовать именно патриотическому, а не антипатриотическому воспитанию» [56]. Как видно, возможность правдивых фильмов, содержащих нелицеприятные факты о русской армии и не способствующих патриотическому воспитанию, одновременно и исключалась, и признавалась нежелательной. Неудивительно, что, поскольку ура-патриотическая риторика захлестнула российские СМИ, летом 2016 г. Владимир Путин предостерег: «Ни одна страна, ни один народ не должен жить прошлым и купаться в своем героизме бесконечно. Это вредно и опасно для будущего нации» [57].

Впрочем, само обращение к истории Первой мировой нередко было детерминировано текущими политическими событиями. Популярным стало проведение параллелей между 1914 и 2014 годами. В этом смысле разговор о Первой мировой оказался структурирован текущей политической повесткой дня, а именно укреплением основ российской государственности (угрозой которому называли «внутренние предатели — либералы») и ситуацией вокруг юго-востока Украины. Выстраивались следующие логические структуры:

— предательство «либералов» и «большевиков» тогда привели к тому, что произошла Февральская революция, пала монархия, армия распалась, а «у России была украдена» ее победа (соответственно сегодня легитимировалось давление властей на либеральную оппозицию, которая пытается забрать «Крымскую победу», т.е. оспорить присоединение Крыма в марте 2014 года);

— в июле 1914 года Россия предпринимала все усилия, чтобы предотвратить войну, но страны Запада втянули ее, и в итоге война обернулась общеевропейской катастрофой (соответственно, в 2014 году Россия также пытается договориться с европейскими партнерами по поводу урегулирования конфликта на юго-востоке Украины, однако нежелание Запада договариваться может грозить повторением печальных событий).

Тем самым Первая мировая превращалась риторически в негативный пример, который не должен повториться. Наиболее ярко обе параллели проявились в речи Владимира Путина на открытии общенационального памятника героям Первой мировой на Поклонной горе (1 августа 2014 года) [58]. Выступление было выдержано в героическом ключе: героизм русского солдата, выполнение союзнического долга — вот основные сюжеты, тематизирующие обращение к событиям вековой давности. В отличие от ранних выступлений негативные оценки действий большевиков усилились. Слова о предательстве большевиков, отнятой победе, о миролюбии России, которая на протяжении многих веков «выступала за крепкие и доверительные отношения между государствами» и обозначение памятника как предостережения «о том, что мир хрупок» — все это не только отсылало к отдельным эпизодам истории, но и сильно резонировало с текущими внешнеполитическими событиями, а также усилившимся давлением на либеральную оппозицию (которую националистические и прогосударственные СМИ активно обвиняли в национал-предательстве ввиду занятой позиции по крымскому вопросу, заключающейся в непризнании его вхождения в состав страны).

Если текущая повестка дня, особенности медийного и патриотического дискурсов определяли общие границы того семиотического пространства, в рамках которого проходил юбилей, то конкретное «разжижение» коммеморативной плотности, насыщение истории Первой мировой именами, событиями, героями было в определенной зависимости от трех дискурсивных практик: заимствование героических образов, созданных царской пропагандой; подчинение Первой мировой памяти белогвардейскому героическому нарративу; проведение параллелей с Великой Отечественной.

Заимствование образов, сформированных пропагандой Первой мировой, на наш взгляд, связано с двумя обстоятельствами. Во-первых, эти героические истории формировались средствами массовой информации в 1914-1917 годы и уже тогда соответствовали главному критерию отличительности, уникальности, а потому спустя столетие могли быть легко заимствованы и тиражируемыми. Во-вторых, именно военная история является наиболее слабым звеном современной отечественной историографии Первой мировой, а потому в условиях ограниченного времени вместо поиска новых героев заимствовались уже старые истории. Так, на уровне общих наименований событий стали воспроизводиться такие номинации того времени как «Великая война», «Священная» и «Вторая Отечественная». В качестве примера заимствования героических образов может быть приведен кассовый фильм «Батальонъ» (2015), который воспроизводит героический образ 1917 года «женского батальона» Марии Бочкаревой. «Возрожден» оказался и самый тиражированный герой Первой мировой – первый георгиевский кавалер казак Козьма Крючков (только совсем недавно были обнаружены документы, опровергающие «каноническую» версию о том, что он убил 12 немцев и получил 12 ран) [59]. Более того, именно материалы пропаганды зачастую служили основой для различных тематических выставок, тем самым наиболее доступные для использования пропагандистские визуальные образы претендовали на то, чтобы репрезентировать войну в целом [60].

Подчинение событий Первой мировой белогвардейскому героическому нарративу связано с воспроизводством перспективы, когда биографии известных лидером Белого движения дополнялись отсылками к их героическому прошлому 1914-1917 гг. Характерно, что на приеме в честь выпускников военных вузов 26 июня 2014 г. Владимир Путин, затрагивая тему Первой мировой, вписал в число легендарных военачальников не только Алексея Брусилова, но и Михаила Алексеева, Лавра Корнилова и Антона Деникина: последние трое больше известны как белые полководцы (хотя, конечно, генерал Михаил Алексеев действительно является выдающимся стратегом Первой мировой) [61]. Подобный нарратив был характерен и для кинематографа: он уже просматривается в сериале «Гибель империи» (2005), более четко выражен в фильме «Адмирал» (2008) и доводится до гротеска в кинокартине «Герой» (2016), провалившейся в прокате.

Действительно, многие белогвардейские офицеры были и героями Первой мировой. В этом плане стирание граней между этими войнами, когда попытки увековечить память о лидерах Белого движения приводят к «реанимации» их героизма в 1914-1917 гг., характерно для пространства памяти, сформированного возрожденным казачеством. В этом плане сложно однозначно сказать, какую символическую нагрузку, например, несет памятные доски героическому летчику и белому авиационному главному В.М. Ткачеву (установлена на родине в 2010 г.) и генералу М.Г. Дроздовскому (открыта в Ростове-на-Дону в 2014 г. к 100-летию Первой мировой, хотя известен он, прежде всего, как «белый воин») или же памятник Л.Г. Корнилову (2013 г., Краснодар). Весьма показательно, что попытки реабилитировать сотрудничавших с нацистами П.Н. Краснова и А.Г. Шкуро также приводят к апелляции к их героизму эпохи Первой мировой. Впрочем, подобная риторика является манипулятивной, поскольку стремление их увековечить (например, попытка указать их на памятной доске на мемориале у м. Сокол в Москве, появление в 2007 г. памятника Краснову на личном подворье одного бизнесмена из ст. Еланской, попытки назвать в честь А.Г. Шкуро улицу в Новороссийске) связано вовсе не с их подвигами в 1914-1917 гг., а с тем, что они были активными участниками Белого движения и до конца своих дней сохранили резко негативное отношение к советской власти. Впрочем, данный риторический ход оказался в целом неубедительным: память о Великой Отечественной войне имеет большее значение, а потому никакие заслуги в 1914-17 гг. не могут служить оправданием в глазах большинства россиян сотрудничества с нацистами в 1941-1945 гг.

Проведение параллелей с Великой Отечественной было направлено на установление преемственности между эпохами (излюбленная тематика служба советских военачальников в царской армии), а также усиление символической значимости Первой мировой. Итак, в 2012 г. Владимир Путин заявил, что не видит разницы между обеими мировыми войнами [62]. Эта идея была увековечена и монументальной пропаганде: в мае 2014 года при поддержке РВИО в Москве был открыт памятник «Прощание славянки», посвященный известному военному маршу, который приобрел популярность и в 1914-1918 гг. и 1941-1945 гг. В конце года Министерством обороны был установлен памятник героям обеих войн. В некоторых случаях происходило дальнейшее расширение контекста. Так, в 2013 году в Воронеже появилась памятная стела в честь героев трех войн – Отечественной 1812 года, Первой и Второй мировых.

Впрочем, в некоторых случаях зависимость между обеими войнами оказалась достаточно глубокой. На уровне языка она оказалась связана со сложившейся привычкой праздновать Победу. Однако относительно мероприятий 1 августа нельзя сказать, что мы «празднуем» или даже «отмечаем» (последнее слово обладает положительной коннотацией) начало войны. Языковая привычка и патриотический дискурс с его акцентом на героях не могли предложить однозначную номинацию, а потому если в ряде устных выступлений, включая высокопоставленных чиновников, «язык хватал говорящего», то журналистам и спичрайтерам приходилось прибегать к описательным дефинициям разной степени точности «проводить памятные мероприятия», «вспоминать о…» и пр.

Указанные дискурсы и дискурсивные практики задавали семиотическое пространство самих юбилейных мероприятий. На федеральном уровне в 2013 г. был создан Организационный комитет по подготовке к 100-летию Первой мировой войны под председательством Сергея Нарышкина, спикера Госдумы и председателя Российского исторического общества. Оргкомитет сосредоточился больше на координации разрозненных мероприятий и инициатив. Но основная деятельность осуществлялась в рамках Министерства культуры и Российского военно-исторического общества (далее – РВИО), во главе обеих структур стоял Владимир Мединский.

Основным итогом работы стало создание «инфраструктуры памяти» о Первой мировой войне. В 2012 году была официально закреплена «основная дата» — 1 августа — День памяти русских воинов, погибших в Первой мировой войне. В 2014 году открыт общенациональный памятник Героям Первой мировой на Поклонной горе в Москве (Поклонная гора является ключевым федеральным мемориальным комплексом воинской славы России). Также в Санкт-Петербурге в Ратной Палате была открыта первая экспозиция создаваемого опять же первого в России Музея Первой мировой войны.

Ряд мероприятий был связан с теми «пространствами памяти», о которых мы говорили выше. В частности, Министерство обороны инициировало оцифровку картотеки потерь русской армии (сайт, подобный ОБД «Мемориал», должен открыть в августе 2017 г.), а РВИО запустило интернет-проект «Народный архив Первой мировой» для сбора материалов из семейных архивов. Также, по инициативе РВИО была создана «постоянная» площадка для реконструкторов Первой мировой. Ею стало поле Гумбинненского сражения в Калининградской области (в 2014-2016 годы прошли масштабные фестивали, которые привлекают, по официальным данным, порядка 30 000 зрителей ежегодно).

 

100-летний юбилей: региональное измерение

Выше мы смотрели на юбилей Первой мировой с точки зрения федерального центра, на те практики, которые могут рассматриваться на общероссийские, на структурирующие символическое пространство всей страны. Ключевой стала проблема преодоления отчужденности этой войны: Первая мировая является малоизвестной для простого россиянина, причем события 1914-1918 гг. не затронули территорию современной России (за исключением Калининградской области, о которой мы будем говорить отдельно). А потому «опорой» для коммеморации служили память о земляках-героях, сохранившиеся здания госпиталей и военные казармы, реже – братские захоронения. Неудивительно, что материальных объектов сохранилось не так много, а потому одной из тенденций этого юбилея стало создание памятных мест.

Существует соблазн считать деятельность в регионах производной от общих усилий, инициированных федеральным центром. Во многом это верно: без публичного призыва «вспомнить о Первой мировой», который впервые сделал В.В. Путин в 2012 г., вряд ли юбилей принял бы столь широкий масштаб, а общая дискурсивная рамка, акцентирующая внимание на героизме, также исходила из Москвы. Тем самым деятельность регионов в целом может быть интерпретирована как включение в общефедеральную повестку и ее детализация на основе «местного» материала. Таким образом, Первая мировая превратилась в одну из тем, посредством которой происходило поддержание символического единства страны. Более того, ряд мероприятий федеральных ведомств был направлен на то, чтобы включить Первую мировую не только в общероссийское, но и в региональные символические пространства. В частности, одна из задач созданного в 2013 г. Оргкомитета по подготовке мероприятий к 100-летию Первой мировой, возглавляемого спикером Госдумы С.Е. Нарышкиным, заключалась в координации мероприятий регионального уровня. По линии Росмолодежи была инициирована серия региональных молодежных проектов и конкурсов, приуроченных к 100-летию. Во всех православных храмах (как в России, так и за рубежом) 1 августа 2014 г. прошли памятные богослужения, а 1 сентября во всех школах первый «урок мужества» был посвящен теме участия России в Первой мировой. Более того, в 2014-15 гг. министерство культуры и РВИО открыли памятник героям Первой мировой не только в Москве, но и в Калининграде, Гусеве, Пскове, Липецке, Саранске и Туле. При этом в 2014-2016 гг. памятные акции 1 августа (День памяти российских солдат, погибших в годы Первой мировой войны) РВИО стремилось проводить не только в Москве, но и в ряде регионов, где имели активные отделения. Все эти разрозненные действия мы склонны рассматривать как часть общего процесса, направленного на символическую интеграцию страны.

Однако в некоторых регионах коммеморация Первой мировой началась ранее, нежели на федеральном уровне, и соответственно те действия, которые могут рассматриваться как включение в общефедеральную повестку, на самом деле опирались на особенности местной памяти. В частности, мы хотим указать на обозначившийся в конце 1980-х гг. процесс возрождения казачьих традиций, который опирался в том числе и на сохранившуюся семейную память о дореволюционных временах. Акцент на героизме делал логичным актуализацию разных страниц казачьего прошлого, включая и Первую мировую, что определило и специфику обращения к этой войне: роль казачества в общих усилиям русской армии. Если в 2000-е гг. все ограничивалось преимущественно отдельными публикациями, то в 2010-е гг. в различных станицах начали устанавливать первые мемориальные доски на фасадах православных храмов в честь земляков-героев или участников войны 1914-1918 гг. Так, в 2010 г. по инициативе атамана Келермесского хуторского казачьего общества (Адыгея) на стене Свято-Покровского храма была установлена мемориальная доска прославленному земляку прославленному летчику В.М. Ткачеву. В конце 2011 года в с. Новосвободной (Адыгея) появилась мемориальная доска в честь георгиевского кавалера К. Глухова (на ее открытии присутствовали и его потомки) [63], а в 2012 г. в Ессентуках открылась памятная доска на стене храма в честь 17 казаков – георгиевских кавалеров. Эта история получила резонанс еще в 2011 г., поскольку доска была изготовлена по инициативе пенсионера О. Глухова, который в связи с нежеланием властей города разрешить ее установку объявил голодовку [64]. Уже в 2014 г. памятники в честь казаков были открыты в г. Шахты и станице Егорлыкской Ростовской области. В этом же году в Краснодаре местные власти приняли решение назвать 22 улицы в честь героев Первой мировой. В 2015 г. в Волгограде при поддержке РВИО был открыт памятник К.И. Недорубову (полный георгиевский кавалер Первой мировой и Герой Советского Союза в Великую Отечественную).

Стоит отметить и формирующуюся в станицах традицию установки памятных досок на стенах храмов в честь либо погибших казаков в годы Первой мировой, либо тех, кто был удостоен георгиевских наград. Например, подобные доски появились в ст. Тбилисской Краснодарского края (2015) и в станице Передовой Отрадненского района (2016). Подобная мемориальная практика стала возможной с возрождением православной традиции, которая «предложила» ряд отличных от унаследованных от советской эпохи коммеморативных практик, направленных на сакрализацию подвига русских воинов (проведение крестных ходов, богослужений на захоронениях, памятное храмостроительство). Со второй половины 2000-х гг. стали вспоминать о последней воинской иконе России – Августовской иконе Божьей Матери, написанной в честь Явления Богородицы русским солдатам в 1 (14) сентября 1914 г. В 2008 г. в официальный месяцеслов было внесено празднование в честь этой иконы. Особое внимание к ней проявили в Калининградской области (поскольку это событие произошло недалеко от границ этого региона): в 2005 г. настоятель Свято-Духова прихода г. Нестерова о. Георгий (Бирюков) начал собирать средства на строительство часовни в честь иконы в пос. Чернышевском и храма-памятника. К сожалению, идея храма тогда властями поддержана не была, однако часовня появилась. Более того, с 2008 г. каждое 20 августа стал совершаться крестный ход с этой иконой от г. Нестерова к полю Гумбинненского сражения (первая крупная победа русских войск, одержанная 20 (7) августа 1914 г.). В 2012 и 2014 гг. икона Августовской Божьей матери для молитвенного поклонения побывала в Калининградской области [65].

С деятельностью Русской православной церкви также связано возрождение традиции памятного храмостроения. В частности, в 2010 г. в г. Гусеве (бывший Гумбиннен) был освящен закладной камень на строительство храма-памятника павшим в годы Первой мировой войны, открыт он был в ноябре 2016 г. В 2014 г. в Парке Кулибина (Нижний Новгород) появилась часовня в память о нижегородцах, погибших в годы Первой мировой войны.

Здесь стоит лишний раз подчеркнуть, что возрождение памяти о Первой мировой началось в 1990-е гг. благодаря именно общественной инициативе (неважно, идет ли речь о попытках разобраться в семейных корнях, о военно-исторической реконструкции, об историческом краеведении или о более целенаправленной деятельности по возрождению казачьей и православной традиций), и только затем подключилось государство.

Непосредственно процесс «юбилейной» коммеморации начался в 2013 г., причем в его рамках можно выделить несколько направлений. В первое мы включаем то, что можно определить общим понятием «просвещение»: деятельность профессиональных историков, архивистов, краеведов и сотрудников музеев, которые «откликнулись на юбилей» организацией тематических выставок, публикацией монографий, сборников документов или отдельных статей, посвященных участие жителей своего региона (города или района) в Первой мировой войне. Эта деятельность затронула практически все субъекты федерации. Общей моделью служили коммеморативные практики, связанные с Великой Отечественной, которые можно обозначить как изучение роли региона в этой войне. Ввиду доминирования патриотического дискурса акцент делался на героях (особенно георгиевских кавалерах) и работе различных учреждений по помощи раненым воинам.

Другая группа практик была связана с созданием «инфраструктуры памяти». Как правило, речь шла об установке памятников и памятных знаков. Поскольку захоронения эпохи Первой мировой слабо сохранились, то помимо Калининградской области подобный род мемориальных практик получил развитие в Санкт-Петербурге (благодаря организации «Белое дело», члены которой с 2007 г. обустраивают отдельные захоронения) и Вологде (благодаря действующему с 2011 г. Вологодскому военно-историческому обществу) [66]. В прочем, захоронений участников Первой мировой в реальности в России намного больше. Например, в рамках 100-летнего юбилея во Владимире вышла книга, посвященная не только истории города в 1914-1918 гг., но и сохранившимся индивидуальным могилам участников как тех, кто погиб на фронте, так и вернувшихся домой и умерших в мирное время. Проведенная исследовательская работа привела к расширению семантического значения ряда захоронений: теперь это места упокоения не просто обычных граждан, но и ветеранов Первой мировой [67].

Непосредственно памятные места можно разбить на несколько групп: общие памятники героям или участникам войны, мемориальные доски на зданиях, где в те годы располагались военные учреждения или лазареты, бюсты героям. В 2014 г. «общие монументы» (помимо тех, которые были открыты РВИО) появились в Волгограде, Воронеже (кроме того, в 2013 г. здесь же был открыт памятник в честь героев трех войн – Отечественной 1812 г., Первой мировой и Великой Отечественной), Пскове, Ростове-на-Дону, Калуге, Оренбурге, Тамбове, Санкт-Петербурге (на Витебском вокзале и на Левашовском мемориале в честь жертв репрессированных в советские годы участников Первой мировой), Азове, Костроме, Батайске, в с. Частоостровском Красноярского края (первый памятник такого рода за Уралом), Национальном конном парке «Русь» (Подмосковье), в с. Ершово Одинцовского района Московской области, в пос. Подгоренский Воронежской области (в ноябре 2015 г.), а также в Обнинске (2016). Отметим, что еще в 2009 г. в Перми по инициативе движения «Белое дело» был открыт памятник русским солдатам Первой мировой и Гражданской войн, а в 2014 г. в Уфе установили закладной камень на месте будущего памятника участникам Первой мировой – уроженцам Уфимской губернии (ввиду отсутствия финансирования проект так и не завершили).

В некоторых случаях была выражена региональная специфика, как например, в Новочеркасске (обелиск «Донским политехникам-добровольцам великой войны 1914-1918 годов», ноябрь 2015 года), в г. Ногинск (в честь расквартированного здесь 209-го Богородского пехотного полка), Кингисеппе (в честь солдат и офицеров 146-го Царицынского пехотного полка), Землянске Воронежской области (2015 г., закладной камень памятника в честь подвига 226-го пехотного полка во время обороны крепости Осовец) и в Полесске Калининградской области (памятный камень в честь 209-го пехотного полка).

Другими памятными местами стали сохранившиеся здания бывших военных казарм, на которых в 2014-2015 гг. появились соответствующие памятные таблички. Так, в Рязани установили мемориальные доски на казармах 138-го пехотного полка и 35-й артиллерийской бригады, в Пензе – на казармах 45-й пехотной дивизии. Также в 2013 г. в Казани была открыта памятная доска на бывшем здании Казанского военного округа с именами тех горожан города, кто был награжден за труды по мобилизации в 1914 г., а в Калуге (в 2014 г.) – мемориальная доска на местном вокзале, откуда отправлялись эшелоны на фронт.

В Краснодарском крае и Республике Адыгея тема Первой мировой активно использовалась для продвижения идеи межнационального мира, в частности, посредством символического закрепления памяти о боевом братстве между казаками и черкесами. Последние в 1914-1917 гг. служили в Черкесском конном полку, который входил в состав «Дикой дивизии» (Кавказской туземной конной дивизии, элитного воинского соединения, в котором добровольцами служили мусульмане Северного Кавказа). Самым масштабным мероприятием стало открытие в 2016 г. в Краснодаре памятника «Казакам и горцам — героям Первой мировой войны».

В 2010-е гг. произошло и закрепление героического нарратива о «Дикой дивизии» в ряде республик Северного Кавказа. Всего были установлены четыре памятника, связанных с этой темой: в честь Ингушского полка в Назрани в 2012 г. и в с. Сагопши, в 2014 г.; в честь Чеченского полка в Грозном в 2015 г., а также в честь всадников из аула Уляп (Адыгея) в 2015 г. Более того, на 2015 г. в Республике Адыгея насчитывалось более десяти памятных досок в честь всадников Черкесского полка [68].

В значительно меньшем количестве создавались памятники в честь конкретных героев. Начало положил памятник А.А. Брусилову в Санкт-Петербурге в 2007 г. В 2014 г. в Гусеве открыли памятную доску генералу П.К. фон Ренненкампфу, в пос. Ульяново (вблизи бывшей немецкой д. Каушен) Калининградской области – барону П.Н. Врангелю, в Рязани – военному врачу В.П. Кравкову, в г. Холм Новгородской губернии появился бюст генералу П.П. Калитину. Также в Бронницах на памятнике в честь умерших в местном лазарете воинов установили памятную доску. В 2016 г. д. Шанлыкулево Буздякского района (Башкортостан) открыли памятную доску в честь погибшего генерала Р. Сыртланова, а в с. Кременки Ульяновской области появился памятник полному георгиевскому кавалеру В.И. Долматову. Инициатором стал общественник, полковник в отставке Д. Борисов из Тольятти. Также в сентябре 2016 г. был открыт бюст казачьего сотника М.И. Чайки (станица Бриньковская Приморско-Ахтарского района) работы З. Церетели (внуком казака является действующий Генпрокурор Ю. Чайка). В Нижнем Новгороде в 2017 г. появился усилиями потомков бюст капитану 2-го ранга П.Н. Черкасову.

Отдельно стоит отметить мемориальные доски на местах, где в годы Первой мировой размещались лазареты и другие военно-медицинские учреждения. Подобные доски были открыты в Липецке (2013), Черняховске (2014), Санкт-Петербурге (2014 г., на здании бывшего Дворцового госпиталя, где служила императрица Александра Федоровна), две в Курске (2014 г., одна отражает факт посещения императрицей этого лазарета, другая – Николаем II), Кисловодске (2014), Ессентуках (2014), Новосибирске (2014), Владимире (2014 г, посвящена умершим воинам обеих мировых войн), Туле (2014 г., связана с посещением госпиталя Николаем II), Щелково (2014), Бийске (2014), Воронеже (2014 г., связана с посещением госпиталя Николаем II), Ставрополе (2015). Из оригинальных памятников военно-медицинской тематики можно упомянуть открытый в 2014 г. в Самаре памятник героям Первой мировой «Корабельная рында теплохода Кашгар» (госпитальный пароход), а на территории 3-го Центрального военного госпиталя им. Вишневского, расположенного в Подмосковье в 2016 г. появился памятник сестре милосердия. Изображения на барельефах связывают этот памятник с событиями Крымской, Первой мировой и Великой Отечественной войн. Кроме того, в августе 2016 г. в Кирове Российским военно-историческим общество был установлен памятник сестре милосердия.

Тот факт, что некоторые доски были связаны с посещением госпиталей представителями царской семьи, неслучаен. Подобное стоит воспринимать не столько как проявление монархической идеологии, сколько как воспроизводство модели «центр – периферия», когда осмысление себя в качестве последней делает значимыми знаки внимания «центра». В этом плане показательны отрывки из региональных газет, посвященных истории своего города в Первую мировую. Так, авторы статьи о Тамбове в 1914 г. описание визита монаршей четы в город завершили так: «На этом краткое пребывание императорской семьи в Тамбове закончилось. Это был последний приезд Николая II на Тамбовскую землю. С тех пор никто из первых лиц нашего государства в Тамбове не был» [69]. А в 2004 г. в газете «Дагестанская правда» вышла статья, посвященная «юбилею» визита Николая II в Дербент. Завершалась она симптоматично: «Николай Романов — единственный из руководителей России и СССР, кто в XX веке посетил Дербент. Никогда не были в Дагестане В. Ленин, Н. Хрущев, Ю. Андропов, М. Горбачев, Б. Ельцин. Чаще всех в нашу республику приезжал В. Путин» [70].

Для ряда субъектов Российской Федерации память о Первой мировой имела особое значение ввиду того, что в свое время с ними были связаны известные герои того времени. Тем самым мы можем говорить о формировании «пантеона» героев региональной значимости, а именно – летчик П.Н. Нестеров (Нижегородская область), подпоручик В.К. Котлинский (Псковская область, один из ключевых участников раскручиваемой в 2015 г. «атаки мертвецов»), сестра милосердия Римма Иванова (Ставрополь, где в честь нее названа улица и установлена мемориальная доска). Вполне ожидаемо, что в Краснодарском крае и Ростовской области особое внимание было уделено казачеству, а в Ингушетии, Чечне, Северной Осетии и Дагестане – «Дикой дивизии».

Помимо прочего мы хотели бы отдельно отметить наиболее оригинальную коммеморативную инициативу, принадлежащую полковнику в отставке Д. Борисову (из Тольятти): в 2014 г. при поддержке ЮНЕСКО, Русского географического общества, региональных властей и частных компаний был высажен лет памяти солдат Ставропольского уезда Самарской губернии (всего 40 000 саженцев на площади в 10 га). В 2016 г. здесь был установлен памятный знак и освящена часовня.

Отметим также, что ассоциация «Военные мемориалы» (согласно распоряжению Правительства РФ, является единственным исполнителем работ, связанных с обеспечением сохранности иностранных военных захоронений в России) также занимается обустройством некоторых братских могил эпохи Первой мировой. Так, в каталог 2014 г. попало одно захоронение австро-венгерских солдат в Новосибирске (на Заельском кладбище) [71]. Также, согласно сайту организации, в Кировской области были установлены три памятных знака, посвященных венгерским военнопленным [72]. Куда больше захоронений официально неучтенных. В Карелии существует 16 братских могил германский и австрийских военнопленных, умерших во время строительства мурманской железной дороги [73]. В Красноярске на Троицком кладбище сохранились два захоронения: в одной погребен немецкий капитан, второе представляет собою братскую могилу солдат и офицеров [74]. Под Санкт-Петербургом у ст. Погостье находится захоронение австро-венгерских воинов, попавших в плен во время известного летнего наступления 1916 г. К сожалению, информация об этих захоронениях мало известно широкому кругу общественности, а эти места памяти могли бы быть актуализированы в рамках внешнеполитической стратегии по продвижению позитивного имиджа России: обустройство братских могил (чье состояние в реальности оставляет желать лучшего) можно было бы превратить в международные мероприятия с акцентом на уважительное отношение к памяти бывших врагов. Отдельные подвижки начались лишь в последнее время. Так, в 2017 г. было подписано соглашение между Россией и Турцией по обустройству захоронений турецких пленных в Краснодарском крае, Кирове, Владивостоке, Петровске (Саратовская обл.).

 

Особый случай: Калининградская область

Отдельно мы должны выделить Калининградскую область, а также то сообщество памяти, которое в 1990-2000-е гг. было образовано местными историками, общественными деятелями и краеведами. Основанием обращения к теме Первой мировой был тот факт, что регион в составе современной России оказался единственным, где в 1914-1915 гг. велись активные боевые действия. Всего в Восточной Пруссии на 1939 г. находилось около 2200 братских и индивидуальных захоронений, причем более 1000 – на той территории, которая вошла в состав России [75]. Более того, практически в каждом селении существовали обелиски в память о жителях, погибших на этой войне. Поскольку в 1944-45 гг. эта территория оказалась ареной активных боевых действий, многие монументы были разрушены, значительное число уничтожили в послевоенное время. Переселенцы либо не знали, кому или в честь чего установлены данные монументы, либо рассматривали их как свидетельство германского империализма (в последнем случае речь шла об обелисках в честь немецких солдат, не привязанных к захоронениям). После образования Калининградской области переселенцы были заняты больше восстановлением базовой инфраструктуры, а потому сохранению следов немецкой культуры если и предавали значение, то чисто утилитарное. В городах нередким было строительство жилых кварталов на местах немецких кладбищ, включая тех, где были погребены солдаты Первой мировой. Только в период оттепели (рубеж 1950–1960-х гг.) несколько братских могил, находившихся в Советске (Тильзит), пос. Совхозное (Маттишкемен), пос. Дружба (Алленбург) и Гусеве (Гумбиннен) были взяты под охрану [76]. Интересная особенность: несмотря на то, что на братских кладбищах покоились немецкие солдаты, в официальных документах о них не было ни слова. К 1960-м об этих захоронениях вновь «забыли» и они исчезли из отчетов. И если в дальнейшем о захоронениях и вспоминали, то спорадически и благодаря инициативам отдельных представителей власти на местах. К концу 1980-х даже специалистам было известно около 7 захоронений русских солдат времен Первой мировой войны [77].

Ситуация стала меняться с Перестройкой. В конце 1980-х гг. в некоторых районах активность проявили местные сельсоветы и комсомольские отряды [78], с 1993 г. в области действует отделение ассоциации международного военно-мемориального сотрудничества «Военные мемориалы», которое также периодически уделяет внимание военным захоронениям. В дальнейшем (вплоть до «юбилейного 2014 года») судьба захоронений в основном волновала отдельных краеведов и энтузиастов. Известны случаи, когда местные жители (например, в д. Тростники и пос. Лунино) восстановили найденные памятные знаки немецким воинам (вне привязки к захоронениям). Наибольшую активность проявлял Немецкий народный союз по обустройству воинских захоронений, который проводил специальные лагеря для молодежи и резервистов, приезжавших в регион для того, чтобы вести восстановительные работы.

В культурном плане в 1990-2000-е гг. достаточно мирно сосуществовали две тенденции обращения к прошлому. Одна заключалась в попытках спасти «немецкое наследие» (многочисленные немецкие дома, замки, кирхи, обелиски, брусчатку и пр.), проявить ответственность за то, что осталось от «бывших хозяев». Очевидность, повседневность для большинства жителей региона «немецких следов» (Кафедральный собор является одной из архитектурных доминант Калининграда, многие живут в домах, построенных до 1945 г. и пр.) привела к тому, что сами памятники культуры превратились в один из акторов формирования символического пространства региона. Они стали основанием для чувства сопричастности немецкой истории региона, а следовательно – истории Германии и Европы в целом. Вряд ли за этим процессом стоит усматривать именно германизацию региона, скорее – «приватизацию» истории Восточной Пруссии. В контексте нашей темы подобный подход делал одинаково легитимным обращение к истории и русской, и германской армии. Равным образом как захоронения, так и памятные обелиски в честь немецких солдат признавались одинаково достойными для сохранения.

Другое направление, активно поддерживаемое властями (и порою обоснованное иррациональным страхом перед германизацией региона), было направлено на восстановление «русских следов» в Восточной Пруссии как своеобразное историческое обоснование прав на эту территорию. Первая мировая стала одним из таких «следов», причем вполне легитимной считалась их мемориализация. В 2000 г. по инициативе историка Г.В. Кретинина под Краснознаменском (бывший Ласденен) был установлен памятный знак на месте гибели ротмистра В.Б. Бушнева. В 2003 г. в Черняховске (бывший Инстербург) открылась памятная доска в честь парада русской гвардии, проведенного здесь в сентябре 1914 г. Также на территории региона появился памятник (в пос. Победино) и памятная доска, посвященные Н. Гумилеву, чей боевой путь был связан с Восточной Пруссией. В 2015 г. в Гвардейске (бывший Тапиау) был открыт памятник русским солдатам сразу четырех войн (Семилетняя, наполеоновские, Первая и Вторая мировые войны), чей боевой путь пролегал через эти края. Причем инициаторов вовсе не смущал тот факт, что на территории района боевых действий русские войска ни в XVIII, ни в XIX веке не вели, а в 1914 г. все ограничилось отдельными стычками и перестрелками. Во всех этих случаях первичным было чувство сопричастности через территорию к военному прошлому своей страны.

Конечно, ключевым предметом коммеморации в регионе стали захоронения Первой мировой. Если в 1990-е гг. представители общественности спорадически обращались к ним, то в 2000-е гг. сложилось несколько относительно стабильных групп, занимающихся поиском, выявлением и обустройством братских могил. В начале 2000-х гг. активную деятельность развил настоятель Свято-Духова прихода г. Нестерова о. Георгий (Бирюков), который занимался захоронениями на территории Нестеровского района. Так, в 2002 г. на собственные средства и пожертвования прихожан он установил памятный знак возле одного из крупнейших захоронений в пос. Пушкино, создал скаутский отряд «Ятвягия» (зарегистрирован в 2004 г., название восходит к этнически близкому к пруссам балтийскому племени, которое одним из первых приняло православие), с членами которого начал выездные работы на братских могилах в Нестеровском районе, а в дальнейшем стал по собственной инициативе заказывать металлические кресты для установки их на захоронениях [79].

Кроме того, к 2008 г. оформилась группа калининградских краеведов (А. Адылов, А. Казеннов, П. Качнов, Н. Троневский, А. Панфилов) которая также начала активно заниматься выявлением и обустройством захоронений [80]. К сожалению, участники этих акций не стремились к тому, чтобы считать количество выездов или широко пиарить свою работу, а потому на данный момент сложно оценить ее масштаб. На основе немецких карт и каталогов энтузиасты ездили по труднодоступным местам области, пытались на местах определить, где находится ранее существовавшее захоронение. Где-то выезды ограничивались обнаружением сохранившихся надгробий с фотофиксацией текущего состояния, а также расчисткой территории, в других же приходилось собственными силами пытаться локализовать захоронение (т.к. надземная часть была полностью утрачена).

В Гусевском районе по инициативе директора краеведческого музея А.А. Фесенко в 2011 г. на захоронении в пос. Лощинка была установлена памятная плита с фамилиями солдат и офицеров 109-го пехотного полка, который предположительно захоронены здесь.

В качестве примера подвижнической работы можно привести восстановление захоронения в бывшем немецком поселке Дееден. Здесь на сельском кладбище упокоились 74 русских солдата. Само захоронение поддерживалось немцами вплоть до 1944 г. В ходе боевых действий пос. Дееден был уничтожен, погибла и надземная часть захоронения. В 2010 г. внимание к нему привлек о. Георгий Бирюков. Братская могила была обследована поисковиками из ассоциации «Военные мемориалы», о. Георгий начал писать письма в местную администрацию, однако местные власти не проявили должного интереса [81]. В 2012 г. земли, в том числе и где покоились русские солдаты, были переданы частному предпринимателю под сельскохозяйственные работы. Общественники забили тревогу, к спасению подключились и калининградские краеведы. В частности, А.А. Панфилов не только вел переговоры с чиновниками, но и вышел на владельца участка А. Долгова, который принял решение о сохранении братской могилы. Летом 2013 г. после того как трактор случайно вспахал часть захоронения усилиями о. Георгия и других краеведов (А. Адылова, А. Панфилова и Н. Троневского) оно было огорожено, а также на нем были установлены два креста: православный на захоронении русских солдат и латинский в память о погребенных здесь германских гражданах [82]. Затем это захоронение было поставлено на учет как объект культурного наследия. Завершающий аккорд прозвучал в 2014 г., когда по инициативе прокуратуры суд изъял эти земли из собственности и обязал муниципалитет произвести необходимые мемориальные работы [83].

Проблема подобной деятельности заключалась в том, что любое захоронение требует постоянного ухода, а потому одними лишь частными силами сделать это невозможно. Муниципальные власти проявляли (и до сих пор проявляют) малый интерес к братским могилам, поскольку они не поставлены на официальный учет. Областная служба охраны объектов культурного наследия также не показывала в этом деле большого рвения (официальная процедура выявления объектов культурного наследия является весьма долгой и затратной). Попытки же писать обращения на федеральный уровень (например, в Министерство обороны) заканчивались ответами, что данный вопрос должен решаться на местном уровне. Тем самым формировался «порочный круг», прорвать который не удается до сих пор. При этом острой остается проблема «черных» копателей, разрушающих захоронения [84].

Подготовка к «100-летнему юбилею» началась в 2012 г., когда при губернаторе области Н.Н. Цуканове была создана рабочая группа, ответственным секретарем стал М. Черенков, известный общественный деятель, бизнесмен и сотрудник Калининградской епархии. Его радикальные имперские взгляды, резкий и неуживчивый характер, а также стремление играть «первую скрипку» в теме, которой он прежде плотно не занимался (если не считать пожертвований на часовню Августовской Божией Матери и организацию 11 ноября 2010 г. памятных мероприятий на крупнейшем захоронении в пос. Совхозное), вызвали неприятие у значительной части краеведов и журналистов, некоторые из которых пытались замалчивать либо проводимые им мероприятия, либо его роль в их организации.

Основная активность Черенкова была связана с полем Гумбинненского сражения: 20 августа 1914 г. русские войска одержали крупную победу над немцами, которая в свою очередь в совокупности с другими успехами русских войск заставила противника ослабить давление на наших франко-английских союзников, а это, по мнению некоторых российских историков, позволило им выиграть стратегическую битву на Марне и сорвать германский блицкриг [85]. К сожалению, попытки привлечь внимание французских или бельгийских властей к данной теме не увенчались успехом: дипломатические представители присутствовали на памятных церемониях, проведенных 11 ноября 2010 г. и 2012 г., однако фактически отказались от содействия в организации более масштабных мероприятий, на одном из круглых столов в ноябре 2012 г. (автор данной статьи присутствовал на нем) заявив, что не заинтересованы в том, чтобы праздновать русскую победу. Впрочем, региональное министерство культуры также не проявляло рвения в реализации широкомасштабных международных проектов.

В дальнейшем М. Черенков вступил в серию конфликтов как с краеведами, так и с региональными властями. В основе конфликта лежали как межличностные противоречия, так и борьба за возможность влиять на распределение тех средств, которые федеральные власти выделяли на различные юбилейные мероприятия. Предметом конфликта с региональным министерством культуры (а затем и губернатором) стало проведение фестиваля реконструкторов на поле Гумбинненского сражения. В 2012 г. М. Черенков организовал первый небольшой фестиваль «Гумбинненский прорыв» (неадекватная реалиям самого Гумбинненского сражения калька с известного военно-исторического фестиваля «Брусиловский прорыв»). В дальнейшем идеей создания постоянной площадки для реконструкторов Первой мировой войны заинтересовались в федеральном Министерстве культуры и Российском военно-историческом обществе. Региональные власти решили напрямую работать с Москвой (поскольку основные средства выделялись именно оттуда), по сути, оставив Черенкова в стороне. В ответ он обвинил региональное министерство культуры в том, что оно своровало его идею и название мероприятия («Гумбинненский прорыв») [86]. Потому в 2013 г. прошло два фестиваля: один (у пос. Лермонтово), организованный на государственные средства, а второй в черте г. Калининграда (бывший аэропорт Девау), которым занимался М. Черенков при поддержке Московского центра военной истории и культуры «ГВАРДИЯ» (во главе с Г. Истоминым). Если в 2014 г. благодаря позиции федеральной центра М. Черенков как один из подрядчиков привлекался к проведению основного фестиваля, то уже на следующий год ввиду продолжающегося конфликта с региональными властями ему пришлось проводить альтернативное мероприятие, которое посетили, правда, не более 350 человек [87]. Отметим, что «основной» фестиваль «Гумбинненский прорыв» в 2014-2016 гг. привлекал больше зрителей: в 2014 г. от 35 до 75 тыс. (региональные власти называли цифру в 70 тыс.), в 2015-2016 гг. – около 25–30 тыс. человек (впрочем, М. Черенков указал на то, что данные цифры завышены, см. комментарий к последней новости в ссылке) [88].

Другой конфликт был связан уже с захоронениями Первой мировой, который можно в определенной степени возвести к нежеланию муниципальных и региональных властей вплотную заниматься проблемой необустроенных захоронений. Эта история восходит к 2008 г., когда о. Георгий Бирюков решил обустроить в районе озера Виштынец русско-немецкое захоронение, где в частности, покоятся героически погибшие в арьергардных боях 1915 г. солдаты 106-го Уфимского пехотного полка [89]. Однако уже вскоре выявилось благодаря краеведу А. Панфилову, что в реальности захоронение находится не у дороги (это оказалось немецкое гражданское кладбище), а на 1,5 км дальше в лес. Казалось бы, на этом инцидент был исчерпан, однако летом 2013 г. в социальных сетях появились фотографии, свидетельствующие о том, что М. Черенков вместе с о. Георгием Бирюковым, волонтерами и поисковым отрядом «Фридрихсбург» «обустроили» под видом военной могилы то самое сельское кладбище. Разразился скандал: калининградские краеведы обвинили Черенкова и Бирюкова в подлоге и излишнем самопиаре. Последние заявили, что на самом деле установили кенотаф (о том, насколько этично это было делать на могилах немецких бюргеров мы оставим судить читателю, равным образом и о причинах появления однозначной надписи на «обустроенном» захоронении «Здесь покоятся 69 воинов 106 Уфимского п.п. 27 п.д. 12 февраля 1915 года»), а критики намеренно препятствуют их «патриотической деятельности» и выполняют заказ по дискредитации М.В. Черенкова (незадолго до скандала он обвинил региональные власти в том, что они «своровали» его фестиваль) [90].

Дальнейшая история конфликта была связана с эксгумацией останков солдат силами поисковиков из «Фридрихсбурга», причем личные вещи, как заявляли они, были переданы в незарегистрированный музей отряда. В начале 2014 г. эта ситуация стала предметом жаркой полемики на втором заседании Совета по увековечению памяти защитников Отечества при губернаторе (создан осенью 2013 г.), подключились следственные органы. В 2015 г. было возбуждено уголовное дело по факту надругательства над телами убитых, однако затем его закрыли ввиду невозможности предъявить обвинения конкретному лицу [91]. В конечном итоге по благословению викария Балтийского Серафима останки были захоронены на территории Свято-Духова прихода, хотя местные органы власти (муниципалитет Нестеровского района) не давали на это разрешения.

Этот конфликт расколол тех общественников, которые занимаются Первой мировой войной. Произошло намеренное противопоставление двух обозначенных выше подходов отношения немецких памятников. М. Черенков и о. Георгий Бирюков («патриотическая» или, вернее, неоимперская трактовка) не просто выступали прежде всего за увековечение памяти русских воинов и акцентирование русского присутствия в регионе. Само по себе подобное расставление акцентов вряд ли бы смутило многих. Однако теперь обустройство оставшихся памятников в честь немецких солдат (установлены в 1920-30-е гг.) стало рассматриваться как проявление «низкопоклонства перед Западом» (отметим, что данная позиция является маргинальной для Калининградской области). Во многочисленных публицистических материалах о. Георгия Бирюкова конструировался образ врага в виде «либералов» (оппозиция «патриоты»/«либералы» предлагалась самим дискурсом), куда попали люди абсолютно разных убеждений. Публичное уважительное отношение к памятникам культуры немецкого времени превращалось в свидетельство «прогерманской» позиции.

Перед нами типичная для современной России борьба за насыщение понятия «патриотизма» конкретными смыслами, причем наибольшую активность проявляют политические консерваторы, предъявляющие претензии на его монополию. Тем самым происходит подмена понятий, когда консерваторы называют себя патриотами, а идейных оппонентов клеймят за «непатриотическое» поведение [92]. В конкретном случае апелляция к патриотизму и актуализация образа «либералов-предателей» (причем таковыми представляются и те, кто придерживается даже монархических взглядов) была определенной формой борьбы за символический капитал: обвинения были призваны, с одной стороны дискредитировать возможных оппонентов, а с другой – легитимировать собственные действия (включая «забвение» немецких солдат, самовольную эксгумацию и проведение перезахоронений).

Впрочем, несмотря на все конфликты, работа по обустройству продолжалась. Служба государственной охраны объектов культурного наследия Калининградской области начала мониторинг существующих захоронений, на подготовку сметной документации и проведение реставрационных работ в 2013 г. было выделено 9,3 млн рублей (на 24 захоронения) [93]. В 2013-2014 гг. проводилась паспортизация всех воинских захоронений, которая в реальности растянулась и на последующие годы (в 2014-2015 гг. ее координировал известный краевед А.А. Адылов как эксперт регионального Министерства по муниципальному развитию и внутренней политике). Если до этого на учете находились 24 братские могилы Первой мировой (а также 38 других военно-мемориальных объекта), то по итогам его работы – 76. В настоящее время еще 14 карточек из Нестеровского района находятся на оформлении.

Вместе с тем еще десятки братских могил (с разрушенной или полностью уничтоженной надземной частью) оказались пока за пределами внимания региональных и муниципальных властей: официальная процедура выявления и постановки на учет объекта культурного наследия является не только долгой, но и затратной (ведь в данном случае требуются археологические раскопки, а не просто примерное определение места захоронения на основе немецких карт и справочников, как это делают краеведы-энтузиасты). В условиях постоянного недофинансирования официальные органы оказываются в скованном положении, а сама медлительность, объясняемая следованию официальными процедурам (включая проведения конкурсов и тендеров на составление необходимой документации и проведение реставрационных работ), у несведущих представителей общественности вызывает далеко не всегда справедливую критику.

Неудивительно, что в 2013-2016 гг. основную активность проявляли различные группы общественности, причем если ранее «первая скрипка» в уходе за братскими могилами русских и германских солдат принадлежала немецким волонтерам, то теперь она досталась региональной общественности. Параллельно обустройством захоронений занимались и о. Георгий Бирюков, и М. Черенков (он организовал в 2013 г. группу волонтеров «Последние герои империи», которые за несколько лет собственными силами обустроили более десятка захоронений), и Балтийский военно-морской институт совместно с военно-мемориальной службой Балтийского флота, и обозначенные выше краеведы. В юбилейный год активность по увековечении памяти воинов Первой мировой проявил и Балтийский федеральный университет им. И. Канта, при котором был создан Центр военно-мемориальных исследований (его деятельность ограничилась проведением ряда конференций и круглых столов, а также оказанием содействия в мемориальных работах). В 2013 г. при поддержке БФУ весной-летом проводились «субботники» на захоронении Амтсхаген, а 2014 г. в рамках российско-польско-германского проекта «Триалог» был организован международный лагерь, участники которого обустроили несколько захоронений [94].

Кроме того, компания GS Group (крупный межотраслевой технологический холдинг, имеющий ряд производств на территории Гусевского района Калининградской области) реализовала ряд мероприятий, направленных на увековечение памяти о Первой мировой войне. В частности, был издан сборник, посвященный Гумбинненскому сражению, в самом городе установлена скульптура известного скульптора М. Шемякина «Памяти забытой войны, изменившей ход истории», открыт мемориальный парк, а также обустроены некоторые захоронения на территории района (активное содействие в их поиске оказывал упомянутый ЦВМИ при БФУ, а именно его сотрудник А.С. Казеннов). Отметим, что само обустройство захоронений было сопряжено со многими проблемами, в частности, с поиском конечных собственников земель, на территории которых располагаются кладбища, с нежеланием чиновников брать на учет те захоронения, которые официально не были выявлены.

Отметим, что в 2014 г. Российское военно-историческое общество (помимо установки двух памятников в Калининграде и Гусеве, а также мемориальной доски П.К. фон Ренненкампфу, что отмечалось выше) оказало содействие в обустройстве мемориальных знаков в пос. Кубановка, Совхозное и Пушкино. Кроме того, в юбилейный год на средства калининградской еврейской общины была открыта мемориальная доска на старом еврейском кладбище в честь захороненных здесь 36 русских и немецких солдат Первой мировой.

Таким образом, мы хотели бы указать на главный итог «100-летнего юбилея» Первой мировой войны в региональном измерении связан не только с появлением значительного объема региональных исследований, посвященных этой теме, но и формированием базовой «инфраструктуры памяти». Памятников культуры, связанных с той эпохой, сохранилось не так много: помимо редких захоронений это здания военного назначения (зачастую военные казармы полков, участвовавших в войне) и помещения лечебных учреждений. Посредством установления памятных табличек этим местам памяти придавалось соответствующее символическое значение. В некоторых случаях за неимением очевидных памятных мест происходило либо расширение семантического значения уже имеющихся (например, в Санкт-Петербурге и Калуге здания вокзалов, откуда отправлялись эшелоны на фронт, стали местами памяти о Первой мировой; во Владимире в качестве таковых известный краевед В.И. Титова обозначила могилы участников войны, умерших в мирное время), либо появления новых памятников и монументов.

 

Первая мировая и внешняя политика современной России

Небольшое отступление: к вопросу о теоретическом языке

Как изучать использование истории в контексте международных отношений? Что стоит за публичными обращениями к совместному прошлому? Где провести границу между «политической» и «неполитической» интерпретацией истории? Ответы на эти вопросы не могут быть найдены только при изучении конкретного материалы, они требуют определенного теоретического языка, ориентирующего на выявление одних взаимосвязей и отсечение иных.

В контексте memory studies существует традиция рассматривать историческую память как производную от сложившихся социальных отношений в рамках конкретного национального государства. Еще в межвоенные годы М. Хальбвакс ввел понятие «социальных рамок памяти», которые структурируют индивидуальное восприятие прошлого [95]. В дальнейшем вопрос формирования коллективной памяти (в терминологии А. Ассман – она же политическая) теснейшим образом увязывался с процессами нациестроительства. В 1980-е гг. с развитием конструктивистского подхода в nation studies общепринятым стал тезис о значимости коллективных представлений о прошлом для формирования «воображаемого сообщества» (Б. Андерсон) и легитимации его посредством «изобретенных традиций» (Э. Хобсбаум). В рамках национально-центричной парадигмы в 1980–90-е гг. был выполнен и исследовательский проект П. Нора «места памяти».

Неудивительно, что данная проблематика весьма слабо соприкасалась с международным измерением. В рамках науки о международных отношениях ни одна из ключевых школ не уделяла ей достаточного внимания, а специалисты в области исторической памяти ограничивались проведением кросс-культурных сравнений либо выделением специфики отдельных регионов (например, российский историк А. Миллер предложил рассматривать процессы политизации истории в Восточной Европе в 1990-2000-е гг. как особую форму исторической политики) [96].

Собственно, в мире национальных государств с приматом принципа суверенитета проблематика истории и не могла играть первостепенную роль. В условиях нарастающей глобализации, формирования транснациональных связей и ослаблении значимости территориального фактора интеграции гуманитарная (в том числе и историческая) проблематика стала выдвигаться вперед. В обращении к событиям прошлого на международной арене можно усмотреть преследование следующих целей:

1) легитимация конкретных политических действий (например, в конце 1990-х гг. проамериканские СМИ активно сравнивали С. Милошевича с Гитлером, а косоваров – с евреями в целях легитимации бомбардировки Белграда силами НАТО);

2) легитимация/делегитимация конкретного исторического прецедента, приведшего к установлению той или иной нормы. По сути артикуляция определенных исторических оценок направлена либо на усиление конкретных институтов, либо на их разрушение. Так, во время «перестройки» в СССР в странах Прибалтики начался пересмотр официальной версии событий 1939-1940-х гг. в целях представить их как «оккупацию», что делало закономерным требование о выходе из состава союз;

3) использование истории как инструмента «мягкой силы», который направлен на формирование как позитивного образа страны за рубежом, так и общего (межгосударственного или регионального) символического пространства, которое способствовало бы сотрудничеству. В этом контексте история может рассматриваться как часть культурной составляющей внешней политики, а также один из предметов публичной дипломатии;

4) эстетическая функция обращения к совместному прошлому. Прежде всего, речь идет об организации зарубежных визитов, когда, например, главы государств совместно открывают памятники, возлагают цветы на могилы или посещают музеи. Что стоит за подобными символическими жестами? С одной стороны, чисто утилитарные импликации, связанные с организацией пребывания делегаций и формированием позитивного эмоционального фона переговоров, с другой – придание визитам символического и ценностного измерения, которое приобретает значимость уже в медийном пространстве за счет относительно произвольных попыток «расшифровать» эти символы, влияющие на репрезентацию данных политических событий.

Помимо специфических политических функций мы выделим кратко те, которые напрямую не могут рассматриваться как таковые, однако в условиях глобализирующегося мира могут иметь важное значение. Во-первых, историческое прошлое может быть использовано для привлечения финансовых потоков, которые могут быть значимы для экономического развития как целых стран, так и отдельных регионов. Во-вторых, обращение к прошлому может превратиться в точку притяжения и формирования социальных сетей. Научные конференции, исследовательские проекты, различные мероприятия (как одноразовые, так и долгосрочные) – это вся та деятельность, которая позволяет устанавливать отношения между различными группами людей, тем самым формируя и интегрируя сети доверия. В большей степени это относится к деятельности на уровне «общественной дипломатии». В контексте российской внешней политики наиболее активно историческое прошлое используется для интеграции т.н. «соотечественников».

Конечно, выделенные функции являются теоретическим конструктом, который навязывается исследуемой реальности из стремления нащупать более-менее прагматичные основания обращения к истории. При этом он не позволяет решить три принципиальные проблемы. Первая проистекает из многочисленных форм использования прошлого, которым мы полагаем возможным упорядочить через ввод двух понятий: символического жеста и мест памяти. В первом случае подразумеваются различные действия (от выступлений до проведения отдельных мероприятий в виде конференций, торжественных или траурных церемоний), через которых то или иное историческое событие актуализируется и наполняется дополнительным семиотическим значением (включая политическое). Под местами памяти мы подразумевает различные способы локализации исторических событий с тем, чтобы сделать их устойчивыми и удобными в обращении. Это может быть локализация как пространственная (памятники, здания, кладбища, церкви, воинские поля и пр.), так и временная (например, общие памятные даты). Соответственно, процесс артикуляции истории предстает как набор символических жестов, ограниченных по времени и менее устойчивых, однако наполняющих обращение к прошлому определенными значениями, и мест памяти, более устойчивых по форме, однако их идейное значение постоянно требует воспроизводства и укрепления.

Другая проблема заключается в том, чтобы разделить собственно политическое и неполитическое обращение к прошлому. Мы не считаем, что у исторического прошлого есть имманентное политическое значение, скорее отдельные факты, события, даты, образы наделяются таковым дискурсивно, когда они посредством символических жестов вводятся в политическое пространство и наполняются соответствующим звучанием. В этом плане сама операция внешних интерпретаторов, в попытке увидеть в определенных действиях или высказываниях политический подтекст, не является нейтральной. Естественно, граница между политическим и неполитическим оказывается в реальности плавающей и определяемой всегда контекстуально. Помимо постоянно меняющегося набора исторических событий, которым придаются статус политически значимых, возможны ситуации, когда предпринимаются осознанные попытки политических игроков внешне деполитизировать собственную активность на «историческом поле», например, спонсируя деятельность формально независимых НКО. При этом возможна и обратная ситуация, когда частные усилия по определенным причинам получают политическое значение. В этой связи мы полагаем неудобным использовать понятие общественной дипломатии, поскольку оно изначально предрасполагает рассматривать работу некоммерческих организаций как производную от определенной внешнеполитической линии, оставляя за рамками рассмотрения более тонкие взаимосвязи.

Третья проблема связана с тем, что каждой историческое событие воспринимается всегда в разных социальных контекстах, в зависимости от них наполняясь смыслами и акцентами. В рамках нашего исследования принципиальным является разница национальных контекстов, которые мы предполагаем операционализировать в виде понятия дискурса внешнеполитической идентичности. Мы говорим именно о нем, а не о структуре национальной памяти, поскольку конечное решение о том, какие исторические темы продвигать на международной арене, принимается на основе самых базовых (т.е. заложенных на дискурсивном уровне) представлений о мировом устройстве и месте своей страны в нем. Особенности российского дискурса внешнеполитической идентичности описал политолог В.Е. Морозов: государство позиционируется как главный субъект международных отношений, его понимание неотделимо от понятия нации, рассматриваемой в примордиалистском духе и обладающей некими естественными интересами; секьюритизация идентичности и готовность проводить четкую линию между «своими» и «чужими»; враждебным Другими оказывается Запад, в то время как Европа оказывается разделенной между Европой «истинной» и Европой «ложной». Например, в 2000-е гг. место «ложной Европы» занимали страны Прибалтики и Польши, причем ключевую роль в наделении их таким статусом играли «войны памяти»: попытки «переписывания истории Второй мировой войны», героизация бывших нацистских коллаборационистов и негативная оценка действий СССР – все это рассматривалось как свидетельство отхода от европейских ценностей, защитницей которых в данных ситуация выступала Россия [97]. Именно этот дискурс задает смысловые рамки отбора политически пригодного прошлого, продвигаемого на международном уровне. Например, в последние годы активно не только продвигался тезис о том, что именно СССР нанес поражение нацизму, но и говорилось о значительном вкладе России в победу Антанты в Первой мировой войне. Второе направление – роль России в освоении космоса, третье – вклад в мировую культуру. Поскольку в России доминирует государствоцентричный подход к истории, с акцентом на политические события, то при попытке обосновать собственный вклад в мировую историю логичным становится акцент на военных, научно-технических и культурных достижениях. Поскольку дискурс формирует пространство очевидного, то за его рамки выносится сама постановка под вопрос о том, действительно подобный победно-героический стиль прагматичен и способствует достижению национальных интересов?

***

Существует соблазн рассматривать актуализацию событий Первой мировой войны в контексте российской внешней политики в качестве производной от мероприятий, связанных со 100-летием Первой мировой. Однако в России государственная историческая политика обратилась к этой теме только в 2012 г., в то время как зарубежная активность началась ранее. Речь идет о разрозненных действиях частных лиц, общественных объединений или дипломатических представителей. Так, в 1990-е гг., когда, например, в Польше приводились в порядок некоторые захоронения и памятники Первой мировой войны, участие в этом принимали отечественные историки-архивисты (прежде всего, В.Л. Юшко).

В другом случае свою роль сыграли отечественные реконструкторы, которые проявили интерес к событиям «брусиловского прорыва», значительная часть боев которого состоялась на территории Западной Украины. Начало было положено в 1991 г., когда здесь прошло первое массовое мероприятие отечественных реконструкторов, посвященное Первой мировой. «Московский корпус» (ключевая организация реконструкторов) организовала марш памяти по местам летнего наступления 1916 г. Всего участие приняли около 160 человек. Впрочем, местные украинские националистические сообщества, по воспоминанию одного из организаторов похода А.И. Таланова, восприняли появление людей в военной одежде как «попытку уже русских националистических объединений захватить контроль над областью и не дать состояться самостийности Украины» [98]. Однако до столкновений так и не дошло. Интересно, что во время похода была случайна обнаружена могила русского полковника и нижнего чина, на которой реконструкторы соорудили деревянный крест. В дальнейшем в 1990-2000-е гг. продолжилось сотрудничество между российскими и украинскими реконструкторами, занимавшимися Первой мировой.

В 2000-е гг. на уровне отдельных посольств активизировалась работа в странах (в частности, в Литве, Латвии, Чехии, Австрии, Франции), где сохранились захоронения русских солдат. Отдельные действия по обустройству мест памяти, связанных с Россией, не были связаны с продвижением какой-либо идеологии и не получили именно политического звучания. Перед нами отдельные локальные мероприятия, чья прагматика скорее всего определялась бюрократической логикой, личными пристрастиями сотрудников диппредставительств или необходимостью поддерживать тесные контакты с местной общественностью (включая соотечественников). Так, в 2002 г. на Аландских островах (Финляндия) появился памятник на могиле моряков, погибших в Первую мировую войну. К 2004 г. при содействии посольства в Чехии было обустроено захоронение русских военнопленных в районе крепости Йозефов. В том же году министерства иностранных дел России и Литвы договорились об инвентаризации воинских захоронений, непосредственную активность проявили посольство России в Литве и пророссийская общественная организация «Институт военного наследия». С 2011 г. регулярными стали круглые столы и конференции, к 2014 г. отреставрированы 13 мемориалов [99]. Менее системно работали в Латвии, хотя и здесь выстраивались отношения с различными пророссийскими общественниками, совместно с которыми обустраивались некоторые братские могилы (например, в Даугавпилсе в 2012 г.) [100]. В 2011 г. при поддержке Русского центра им. Надежды Бородиной в г. Мерано (Италия) было обустроено захоронение русских военнопленных в этой провинции [101].

Отметим, что в некоторых случаях инициативу проявляли зарубежные организации или граждане. Например, еще в 1990-е гг. благодаря усилиям историка Г. Хеппа был отреставрирован памятник русским солдатам-мусульманам в Церенсдорфе [102]. В Польше еще в середине 2000-х гг. польские волонтеры в Лодзинском районе обустроили захоронения русских солдат [103]. В Приднестровье в 2011 г. появился памятник русским солдатам, павшим на полях сражений Первой Мировой в этом регионе, а через три года была открыта мемориальная доска генералу А.А. Брусилову.

Другой не менее интересный пример предстает Австралия, в национальной памяти которой участие австралийских сил совместно с новозеландцами (АНЗАК) в боях у Галлиполи является «учреждающим национальным мифом». Среди добровольцев АНЗАКА были и русские эмигранты, память о которых стала возрождаться усилиями русской общины. С 2007 г., после установки соответствующей мемориальной доски, стала ежегодной торжественная церемония возложения венков на центральном Военном мемориале в Мельбурне, в которой принимают участие представители местных властей, эмигрантских сообществ, казачества и православной церкви [104]. Другой подобный пример – деятельность общественности города Нарвы (Эстония), благодаря усилиям которой с 1991 г. проводились работу по обустройству кладбища 92-го пехотного Печорского полка.

Любопытно, что, судя по официальному сайту Кремля, впервые к этой теме президент В.В. Путин обратился в 2005 г. во время совместного интервью с германским канцлером Г. Шредером газете «Бильд». На вопрос о ненависти к немцам из-за гибели во время блокады Ленинграда его брата Путин ответил отрицательно, указав на то, что ту войну развязал режим, а затем подкрепил аргументацию примером из семейной истории: «Мама рассказывала мне историю про моего деда, который был солдатом во время Первой мировой войны. Тогда войска противоборствующих сторон залегли в окопах в поле видимости друг друга. На участке, где воевал ее отец, по другую сторону линии фронта заняли позиции австрийские солдаты. Мой дед выстрелил в одного из австрийцев и тяжело ранил его. И вот тот лежит в луже собственной крови, и никто не спешил ему на помощь. Тогда мой дед выбрался из окопа и перевязал раненного. И прежде чем расстаться, они расцеловали друг друга» [105]. Этот сюжет возникает как пример должного поведения и отношения к противнику, «правильной войны». История весьма удачна с точки зрения «времени и места» ее произнесения: в Европе при обращении к истории Первой мировой «национально-героический» нарратив постепенно вытесняется «общечеловеческим», с акцентом как на страданиях простого человека, так и на примерах торжества общечеловеческих ценностей.

С конца 2000-х гг. усилилась роль прогосударственных общественных организаций, прежде всего, фонда «Русский мир», Фонда Горчакова, Фонда исторической перспективы, Фонда Анатолия Лисицына, Фонда Андрея Первозванного, а также Русской православной церкви. С 2014 г. Российское историческое и Российское военно-историческое общества (ключевые институты государственной «политики памяти» в современной России) также начали реализовывать отдельные международные проекты. Как видно, задействовались практически те же общественные структуры, которые занимались ранее борьбой против «антироссийских» интерпретаций истории Второй мировой войны. Формальный статус общественной организации позволял дистанцироваться от обвинений в изначальной ангажированности и политизации [106].

Пожалуй, впервые Первая мировая оказалась составной частью именно внешнеполитической повестки дня во время «войн памяти» между Россией и Украиной, когда последняя стала активно выстраивать свою национальную идентичность на образе СССР (и соответственно России) как Враждебного Другого. В частности, в 2010 г. президент В.А. Ющенко подписал Указ «О мероприятия по празднованию, всестороннему изучению и объективному освещению деятельности Украинских сечевых стрельцов». Речь идет о добровольческом соединении в составе австро-венгерской армии, чье самое крупное боевое столкновение с русской армии произошло весной 1915 г. в боях за г. Маковка (Карпаты). Попытки героизировать эти бои нашли ответ в виде действительно серьезного исследования В.Б. Каширина, который на основе впервые изученных документов указал на необоснованность героической версии этих боев, распространяемой украинской стороной [107]. Книга была издана информационным агентством Regnum, которое активно занималось (и занимается до сих пор) продвижением российской позиции в информационном пространстве по событиям в Восточной Европе. Перед нами типичный пример противостояния «истории» и «памяти»: чествование героев Маковки на Украине является частью создаваемого национального исторического нарратива, который призван сформулировать коллективное отношение формирующейся украинской нации к своему прошлому. Однако в России ответ искался в поле исторической науки: ссылка на фундированное архивными документами исследование рассматривается как лучший аргумент, дезавуирующий значимость самого события, а потому и подрывающий сам нарратив. Конечно, перед нами пример «разговора на разных языках», поскольку зачастую определенное историческое событие (особенно военный подвиг) становится частью национального нарративе не ввиду объективного исторического значения, а ввиду того, что потомки наделяют его ретроспективно исторической значимостью (для себя). Вместе с тем в апреле каждого года проводимые на Украине мероприятия в честь Маковки получают соответствующее освещение в российской прессе, тем самым можно утверждать, что это событие Первой мировой стало частью виртуальной «российско-украинской» войны памяти.

Однако с Первой мировой связаны и позитивные точки соприкосновения. В 2010 г. по инициативе украинской организации «Галицкая Русь» был инициирован гуманитарный проект Memoria Patriae по обустройству захоронений Первой мировой на Западной Украине. Основную финансовую поддержку оказал Фонд А. Лисицына (на тот момент депутат Госдумы из Ярославской области, впоследствии – сенатор) ежегодными стали волонтерные лагеря, организуемые для работ по благоустройству на сохранившихся захоронениях (в большей части из них погребены солдаты и офицеры, погибшие во время известного «брусиловского» прорыва 1916 г.). Весьма показательно, что в 2014-2016 гг. сотрудничество не остановилось. Это позволяет выразить надежду, что дорога к будущему российско-украинскому примирению может начаться именно с подобных культурных проектов.

С 2011 г., ввиду близящегося юбилея, Первая мировая война стала все чаще актуализироваться в контексте внешней политики. Идейная основа «юбилейной» деятельности (прежде всего, «дипломатии памятников», в несколько меньшей – локальных акций) была структурирована описанным дискурсом внешнеполитической идентичности. Обращение к памяти о Первой мировой превращалось в обоснование роли России как одного из ключевых членов Антанты, которого несправедливо исключили из числа победителей. Отметим, что в контексте собственно историографии Первой мировой войны эта идея не является новой. В годы самой Первой мировой войны подчеркивание значимости русского фронта было необходимым для накапливания соответствующего символического капитала для будущих переговоров. В начале 1920-х гг. эти аргументы были взяты на вооружение советской дипломатией, которая искала пути выхода из международной изоляции и дополнительные обстоятельства, позволяющие отвергнуть претензии европейских стран произвести реституцию национализированной иностранной собственности. В эмиграции обоснование роли русского фронта было одним из способов нарастить «символический капитал» эмигрантских сообществ [108]. В современной России этот тезис совпал с общим недоверием к странам Запада и их нежеланием признавать значимость России как игрока мирового уровня.

Именно дискурс внешнеполитической идентичности определил то, как в России воспринималось ее собственное участие в 100-летнем юбилее, сделав логичным постановку акцента на вклад России в победу Антанты. С одной стороны, на фоне ухудшения отношений со странами ЕС память о бывших союзнических отношениях приобретала повышенную значимость. С другой стороны, подобный подход делал нелогичным продвижение темы Первой мировой с бывшими противниками. Кроме того, идея значимости прошлых союзнических отношений могла быть желаемым образом воспринята только сторонниками национально-ориентированного восприятия прошлого, в то время как в 2000-х гг. силу набирала тенденция рассматривать Первую мировую как общую трагедию европейских народов с акцентом на страданиях простых людей. Подобный подход стал результатом осознанной политики по формированию единого культурного и исторического пространства ЕС, которая активно проводится начиная с 1990-х гг. Разница во взглядах наиболее характерно может быть продемонстрирована отношением к «рождественским перемириям» на фронте: если в объединенной Европе братания являются символами единства воюющих народов и торжества общечеловеческих ценностей, то в России они оцениваются однозначно негативно как акты недостойного поведения и как свидетельство разложения армии, приведшему к распаду государственности в 1917 г.

Неудивительно, что Россия оказалась не восприимчива к этому европейскому тренду (называемый некоторыми исследователями как наступление постгероической эпохи) [109], причем если в публичных заявлениях и говорилось о страданиях, то они выступали в качестве риторического аргумента, усиливающего исходный тезис о значимости России и недопустимости повторения Западом своих ошибок. Например, 21 января 2014 г. министр иностранных дел С.В. Лавров на одной из пресс-конференций, говоря о выстраивании архитектуры безопасности, отмечал: «Знаковые даты, которые будут отмечаться в текущем году – 100-летие начала Первой мировой войны и 75-летие начала Второй мировой войны – напоминают о том, к каким катастрофическим последствиям приводят вера в собственную исключительность и геополитические игры с нулевым результатом» [110].

С точки зрения выделенных в начале статьи функций очевидно, что история Первой мировой не связана ни с легитимация конкретных действий или институтов, практически не имеет никакого значения в туристическом плане. Отсюда ее значимость определяется императивами «мягкой силы» (формирование позитивного образа за рубежом) и стремлением развивать отношения с соотечественниками и пророссийскими общественными кругами.

Наиболее активно тематика Первой мировой использовалась в рамках двусторонних отношений с Сербией, Францией и Словенией. В целом это соответствует общему вектору российской внешней политики по отношению к ЕС: выстраивать сети двусторонних отношений с отдельными членами. Выдвижение этих направлений скорее связано с активностью самой внешней политики, нежели детерминировано некоей объективной значимостью событий Первой мировой.

Мы считаем наиболее успешным именно сербский вектор, ввиду не только позитивного восприятия России многими гражданами страны, но и доминирования национально-ориентированного исторического нарратива. Первая мировая – часть героического прошлого сербского народа, в то время как Россия сыграла колоссальную роль в помощи своей балканской союзницы [111]. В отличие от Франции и Словении здесь основная деятельность по актуализации памяти о Первой мировой войне осуществлялась (квази)общественными структурами. В 2009 г. по инициативе А. Лисицына совместно с представителями РПЦ в Сербии был поднят вопрос о реконструкции кладбища русских эмигрантов – участников Первой мировой войны. Так появился проект «Русского некрополя». К осени 2012 г. усилиями Фонда Анатолия Лисицына и ОАО «Газпром» была восстановлена 191 могила. После появления финансирования по линии Министерства культуры России к 100-летней годовщине отреставрировали около 800 захоронений. В 2015 г. Фондом Лисицына было подписано соглашение о сотрудничестве с Институтом имени Иво Андрича (его возглавляет Э. Кустурица), а также определены еще два объекта реставрации [112]. Одновременно активность проявляло и российское посольство (организация выставок, конференций, возложения венков). В 2011 г. была открыта в Белграде доска в память о русских врачах и сестрах милосердия, служивших тогда в Сербии [113], а в сентябре 2014 г. на территории крепости Калемегдан в Белграде (ключевой туристический объект столицы) при поддержке Фонда Андрея Первозванного появился памятник русским и сербских воинам, погибшим при обороне столицы.

Стремление напомнить о роли России выразилось и в том, что в 2014 г. были открыты сразу два мемориальных объекта, посвященных Николаю II. В частности, его бюст был установлен в Бани-Луке, Республика Сербская. А в ноябре в Белграде напротив президентского дворца состоялось открытие памятника последнему российскому императору (совместные проект Российского военно-исторического общества и Фонда исторической перспективы). Участие министра культуры В.Р. Мединского и патриарха Кирилла в торжественной церемонии придало этому символическому акту политическое звучание (в отличие от описанных выше мероприятий). Выбор фигуры Николая II в качестве ключевого политического символа на наш взгляд объясняется через обращение к описанному дискурсу внешнеполитической идентичности: российский император представлялся как защитник Сербии, который в период «июльского кризиса 1914 г.» вступился за своего союзника, не побоявшись конфликта с Австро-Венгрией. Предлагаемый Россией образ себя как заступницы (именно эту идею должен был отображать памятник Николаю II) попадает на благоприятную почву, поскольку в общем работает против вызывающих неприятие у сербских интеллектуалов утверждений, раздающиеся в ряде европейских стран, будто именно сербский национализм стал причиной Первой мировой войны [114].

Если на сербском направлении происходит формирование совместного символического пространства и согласование исторических нарративов, то во Франции общение к Первой мировой привязано преимущественно к одной теме – Русскому экспедиционному корпусу, т.е. истории двух русских бригад, которые в 1916 г. отправили на французский театр военных действий. Безусловно, их роль для общего хода войны была незначительной, а сами экспедиционные войска символизировали собою союзническое единство. Спустя практически 100-летие эта в большей степени пропагандистская история оказалась вновь использована для того, чтобы обосновать роль России в Первой мировой и указать на прошлое союзническое единство. Эти идеи оказались особенно востребованы в условиях введенных антироссийских санкций, а потому неудивительно, что ключевую роль в продвижении тематики играли официальные структуры. Впрочем, на практике интерес к сотрудничеству в данной области проявили военные историки, представители муниципальных властей и некоторых политических сил (близкие к Национальному фронту Марин Ле Пен), а также часть русской эмиграции. Отметим, что последняя в 1920-1930-е гг. уже сформировала собственное символическое пространство памяти о Первой мировой. Центральное место в нем отведено братскому захоронению под Мурмелоном, которые было создано (путем объединения могил) в 1930-е гг. Тогда же здесь появилась и православная часовня. Обращение к героизму Русского экспедиционного корпуса является производным из императивов дискурса внешнеполитической идентичности, однако с трудом вписывается в контекст национального исторического нарратива Франции, поскольку в последние десятилетия акцент на героической составляющей уступил место общеевропейскому нарративу Первой мировой как трагедии народов объединенной Европы.

Основное внимание уделялось созданию новых мест памяти, которые позволяли бы напомнить о роли России в истории Франции. Так, первый памятник появился еще в 2010 г. в музее Первой мировой г. Реймс. В следующем году очередной монумент открыли в центре Париже, причем на церемонии присутствовал В.В. Путин. Российское военно-историческое общество реализовало два проекта: памятник в виде русского солдата, держащего на руках маленькую девочку, в д. Курси (в 2015 г., в боях за эту деревню отличилась одна из русских бригад) и стела г. Бресте (в 2016 г., через этот город прибывали войска РЭК, с инициативой установки выступила мэрия). Причем в открытии монумента в Курси принял участие министр культуры РФ В.Р. Мединский, чье выступление были призвано символически подчеркнуть российско-французское боевое братство: «Мы высоко ценим то уважение, с которым во Франции относятся к боевому братству, которое связывало наши страны в годы Первой мировой войны. Символично, что этот памятник мы открываем накануне дня 70-летия Победы над общим врагом — гитлеровским нацизмом. И в России тоже чтят французских солдат — в частности, летчиков «Нормандии», сражавшихся рука об руку с советскими солдатами» [115]. Отметим, что также в 2014 году памятник в память о русских солдатах Первой мировой был открыт на элитном курорте в Каннах, в 2016 г. в Марселе по линии Российского исторического общества появилась памятная плита в память о прибытии в 1916 г. одной из русских бригад. Обратим внимание, что основная деятельность, тем более получившая политическое звучание, оказалась сосредоточена на формировании памятных мест славы русского оружия, нежели была привязана к сохранившимся захоронениям. Конечно, были и исключения. Например, в ноябре 2016 г. в Реймсе была проведена тематическая научная конференция, посвященная истории РЭК, причем в один из дней участники выезжали на захоронение под Мурмелоном, где в возложении цветов участвовали и местные французские школьники.

В ряде случаев активность проявляли французские граждане. Например, в конце 2016 г. общественный деятель, связанный с Национальным фронтом Марин Ле Пен, Пьер Малиновский обнаружил на территории, прилегающей к его сельскому дому, останки русского солдата Первой мировой, погибшего в апреле 1917 г. (в боях за высоту Мон Спан). Он был предан земле с почестями. В августе 2017 г. на этом месте при поддержке РВИО стартовала российско-французская поисковая экспедиция [116]. Вскоре поисковики обнаружили останки нескольких русских и французских солдат, которых также предполагается торжественно перезахоронить.

Третьей страной стала Словения, что предстает несколько неожиданным, поскольку русскую императорскую армию с этой территорией связывают только могилы военнопленных, а сама Первая мировая война занимает второстепенные позиции в коллективной памяти Словении. В частности, «учреждающий исторический миф» этой страны — освобождение из-под австрийского господства, которое произошло по итогам Первой мировой при содействии стран Антанты. Героями стали борцы за независимость, в то время как многие словенцы служили в австро-венгерской армии и участвовали в сражениях против итальянцев. Память о Первой мировой оказалась на обочине национального исторического нарратива, отсутствие достаточного количества архивных источников, специальных памятных дат или значимых мемориалов лишь усиливают ее маргинализацию [117]. Можно предположить, что «юбилейная активность» изначально связана с деятельностью российского посольства, которое в 2010-е гг. обратило внимание на располагавшееся здесь захоронение русских военнопленных и построенную ими в 1916-1917 гг. часовню, а толчком для развития стал политический фактор – Словения не только экономический партнер, но и один из участников пока еще замороженного «Южного потока» [118]. Сначала на могилах русских солдат проводились траурные церемонии, а фонд «Русский мир» устраивал бесплатные экскурсии словенских школьников в часовню [119]. В 2011 г. возникла идея установки общество памятника русским и советским солдатам обеих мировых войн, а в 2015 г. участие в возложении венков на захоронении принимал премьер Д.А. Медведев [120]. Открытие упомянутого памятника (установкой занималось Российское военно-историческое общество) было приурочено к визиту В.В. Путина в Словению. Именно словенский кейс позволяет говорить об использовании памяти о Первой мировой (вернее, об обеих мировых войнах) в эстетическом значении при организации визитов государственного уровня. Созданная инфраструктура памяти нацелена на формирование общего исторического символического пространства, хотя вряд ли созданные символы можно считать сильными: слишком уж разными являются национальные исторические нарративы обеих стран. Показательно, что, хотя в торжественных речах обоих президентов основное внимание уделялось необходимости сотрудничества, непосредственно Первая мировая представлялась несколько по-разному: Б. Пахор говорил больше о страданиях, которые принесла война, в то время как В. Путин упирал на роль России в обоих войнах, представляя ее жертвы частью общих усилий, положенных на алтарь победы [121].

Конечно, актуализация тематики Первой мировой войны не ограничилась только этими направлениями и вообще политикой по формированию мест памяти. На уровне повседневной дипломатической деятельности проводились различные мероприятия, приуроченные к 100-летию Первой мировой (конференции, памятные вечера, круглые столы, выставки, возложения венков, обустройство захоронений). Это были локальные события, необходимость которых определялась зачастую бюрократической логикой (т.е. требованиями из центрального аппарата «что-то» провести к 100-летию Первой мировой и отчитаться), а значимость заключалась в поддержании установленных связей и привлечении внимания к совместному прошлому. Все эти мероприятия мы считаем локальными символическими жестами: их внутренняя логика остается известной и значимой лишь для очень ограниченного круга участников, в то время как в медийном пространстве все эти мероприятия призваны лишь свидетельствовать об обращении к определенной теме. Причем то значение, которое дискурсивно сообщается этим мероприятиям (например, «напомнить о совместном прошлом», «обозначить роль России» и пр.) может как совпадать, так и не совпадать с тем, чем реально происходило.

Внешний наблюдатель обрекается на собирательство и перечисление подобных символических жестов. Так, в 2013-2015 гг. научные конференции или круглые столы (помимо рассмотренных выше стран) состоялись в Братиславе, Риге, Сантьяго, Кишиневе, Праге, Ташкенте, Кишиневе, Гронингене, Софии, а тематические вечера – в Шри-Ланке, Израиле и Эквадоре. В 2013-2014 гг. в Каула-Лумпур (Малайзия) проходили памятные мероприятия, посвященные русскому крейсеру «Жемчуг», который в годы Первой мировой погиб у берегов этой страны [122]. Торжественное возложение венков состоялось на захоронениях русских солдат в Даугавпилсе (Латвия), Клайпеде (Литва), Миловице (Чехия), Южном Тироле (Италия), Инсбруке и г. Пече (Австрия) [123]. В Молдавии при поддержке фонда «Русский мир» была сделана ставка на продвижение темы участия гагаузов в Первой мировой (проведение творческого конкурса и выставки).

Также несколько активизировалась работа, связанная с обустройством захоронений. В частности, дипломатические представительства, в некоторых случаях совместно с представительствами министерства обороны РФ по военно-мемориальной работе, ведут мониторинг их состояния. На средства российской стороны были восстановлены памятник и захоронение русских солдат в Оргееве (Молдавия, 2014 г), перезахоронены обнаруженные во время поисковых экспедиций 218 русских солдат на кладбище в Асоте (Латвия), обустроено кладбище русских военнопленных в Дебренце (Венгрия, 2015 г.) [124]. Усилиями, правда, русскоязычных немцев обустроено захоронение во Франкфурте, где погребены русские военнопленные. В 2016 г. посольство в Чехии подключилось к улаживанию скандала, возникшего с отреставрированными надгробными плитами на захоронении двух русских военнопленных в г. Роуднице-над-Лабем: подрядчик ошибочно выбил на них красную звезду. Вместо нее в конечном итоге был выбит православный крест [125]. В начале 2017 г. в венгерском Эстергоме появился памятник над захоронением русских и советских солдат обеих мировых войн.

Отметим, что далеко не на всех возможных направлениях был использован потенциал юбилея. Так, за чертой оказались страны бывшие противники (несмотря на потенциальную актуальность темы примирения в самой Европе), кроме того, практически предана забвению Первая мировая была предана и в рамках отношений с Белоруссией, несмотря на то, в 1915-17 гг. здесь велись активные боевые действия. В 2015 г. практически никак не была символически зафиксирована роль России в спасении армян от османского геноцида. На рубеже 2015-2016 гг. внешнеполитическое ведомство обеспокоилось тем, что в Киргизии и ряде других среднеазиатских стран мероприятия к 100-летию подавления «туркестанского восстания» приобретут антироссийское звучание. В соответствии с императивами дискурса внешнеполитической идентичности реакция свелась к поиску способов опровержения подобных оценок и организации ответной информационной кампании, хотя, наверное, более прагматично было бы признать трагедию тех событий и параллельно выдвинуть некое альтернативное, позитивное историческое событие. За пределами оказались и многочисленные захоронения иностранных военнопленных в России. Только летом 2017 г. появилась информация о том, что с Турцией подписано соответствующее соглашение об обустройстве братских могил в Ставрополе, Саратовской области, Владивостоке и Кирове.

Таким образом, мы можем сделать следующие выводы. Актуализация тематики Первой мировой в контексте внешней политики России структурировалась дискурсом внешнеполитической идентичности с его императивом обозначить роль России в истории Европы. Подобный государство-центризм больше подходил для двусторонних отношений, а потому неудивительно, что Россия практически не принимала участие в общеевропейских мероприятиях, которые фиксировали представление о войне как об общей трагедии. Такой контекст с трудом подходил для подчеркивания собственной роли в победе Антанты. При этом далеко не всегда просчитывалось, а действительно ли с точки зрения формирования имиджа страны подходит предлагаемый акцент на героизме. Стоит отметить, что трагический нарратив имеет смысл только, если ставится задача преодоления сложного прошлого во имя некоего проекта общего будущего. В этом плане России на европейском направлении нет резона отказываться от героической риторики относительно военных событий.

Основное значение уделялось формированию инфраструктуры памяти в виде установки монументов, реже – обустройству захоронений. Другими словами, речь шла о вторжении в символическое пространство других стран. Наиболее удачным оказался сербский вектор, однако важно подчеркнуть, что основные мероприятия здесь реализовывались именно общественными или дипломатическими структурами, что собственно привело к тому, что общее прошлое наполнилось именно политическими значениями. Сложнее ситуация обстояла во Франции, поскольку продвижение памяти о Русской экспедиционном корпусе нашло поддержку в среде отдельных соотечественников и правых политиков, однако сама эта тема так и осталась маргинальной для национального исторического нарратива Франции. Пожалуй, наиболее ярко выраженное политическое значение (в эстетической функции) Первая мировая приобрела в рамках российско-словенских отношений, но и то с двумя оговорками: здесь она шла вкупе с памятью о Второй мировой войне на фоне отсутствия других объединяющих исторических сюжетов.

Основная активность осуществлялась общественными организациями и дипломатическими представительствами, а потому общая тенденция, скорее, заключалась в том, чтобы не допустить политизации юбилея. С одной стороны, очевиден политический императив, направленный на подчеркивание роли России в тех событиях, с другой – попытка представить обращение к прошлому как проведение «нейтральной» культурной политики. Итогом стало то, что, хотя Первая мировая (за исключением украинского направления) не превратилась в объект «войн памяти», многочисленные мероприятия скорее производили впечатление локальных событий. Вместе с тем созданная «инфраструктура памяти» представляет собой определенный актив и важно, чтобы в дальнейшем она не была утрачена, а это возможно только если ее актуализация (через различные символические акции) будет проводиться регулярно. Более того, критический пересмотр основ дискурса внешнеполитической идентичности и отказ от восприятия истории как чего-то объективного и нуждающегося в защите позволил бы перестать рассматривать историческую проблематику как поле «информационной войны», а перевести всю работу в более прагматичное русло по созданию общих символов, служащих интеграторами если не самих стран, то отдельных межнациональных социальных сетей.

***

Таким образом, подводя итог нашему исследованию, мы хотели бы сделать на акцент на ряде особенностей.

Во-первых, на общенациональном уровне так и не произошло разжижение «коммеморативной плотности»: придание значимости событий Первой мировой (символическое уравнивание с Отечественной войной 1812 года и Великой Отечественной войной) вовсе не привело к формированию новых общезначимых символов и героев. В 2014 г. все сосредоточились в целом на роли России в этой войне. В 2015 году вспомнили про крепость Осовец (миф об «атаке мертвецов»), однако уже через год о ней фактически забыли (и было бы странным превращение этого в целом малозначимого эпизода истории русского фронта в одно из центральных событий мировой войны). В 2016 г., уже с меньшим масштабом, вспомнили о «брусиловском прорыве». Очевидно определенное угасание интереса к данной теме на федеральном уровне. Вместе с тем можно говорить о том, что в отдельных регионах (Калининградская область, ряд мусульманских республик Северного Кавказа, казачьи районы юга России) удалось вписать данную тему в местные символические пространства.

Во-вторых, юбилей Первой мировой был связан с активным созданием «инфраструктуры памяти», т.е. практиками монументальной пропаганды, казалось бы, забытой с крушением Советского Союза. Обозначилась и основная коммеморативная дата – 1 августа (наверное, только в Калининградской области еще в 2000-е гг. сложилась практика приурочивать мероприятия к общеевропейской памятной дате 11 ноября – день завершения войны). Вместе с тем установленные монументы требуют постоянной актуализации, иначе их символическое значение будет утеряно. В настоящее время выйти в режим регулярного обращения к теме Первой мировой (проведение памятных мероприятий) удалось Российскому военно-историческому обществу, казачьим и православным структурам. Тем самым память об этой войне остается «оплотом» консервативных организаций.

В-третьих, сам юбилей структурировался влиянию патриотического и медийного дискурса, однако власть не столько стремилась предложить определенное понимание тех событий, сколько посредством аффективного менеджмента истории (порою граничащего с реконструкторским китчем) утвердить чувство гордости за героизм наших предков. Поскольку в поле зрения попадают именно те, кто в 1914-1917 гг. верно служил своей стране, то именно на этом уровне формируется негативное восприятие к тем, кто стал движущей силой революционных потрясений 1917 г. (укажем на однозначно негативные и редукционистские образы революционизированных солдат и офицерах в таких кинокартинах как «Батальонъ» и «Герой»).

В-четвертых, акцент на героизме следует лишь частично связать с общим консервативным поворотом в российском обществе. Героическая романтизация той эпоху уже была заложена в рамках описанных пространств памяти, а на уровне академической историографии подкреплялась порою излишним увлечением эмигрантской литературы. Тем самым были использованы те образы и подходы, которые оказались наиболее очевидными и доступными. Отсутствие государственного и широкого общественно запроса объясняет и то, что в маргинальном положение оказались осмысление и символическая репрезентация трагедии той войны (на что обратили внимание те аналитики, которые писали о юбилее еще в 2014 г.) [126]. Это в свою очередь приводит к тому, что за границами публичного пространства остается осмысление причин революции 1917 года.

В-пятых, одной из ключевых особенностей обращения к прошлому является представление, будто в действительности существует объективная история, не принадлежащая ни одному из дискурсов (например, научному). Это дает возможность пропагандировать определенное отношение к прошлому, требуя при этом его научной легитимации (в духе «мы должны вспомнить о героях, а потому героическая история и является верная»). Подобная логика обладает высоким манипулятивным потенциалом, избежать который можно было бы посредством предложения разделять разные способы обращения с прошлым, в частности, научное понимание (производное от научного дискурса) и социально-обусловленное, связанное с формирование гражданской, политической или национальной идентичностью. В последнем случае речь идет о выстраивании диалога с историей, открытой манифестации определенной этической и ценностной позиции, через призму которой оцениваются события. Такой взгляд не является в своей основе научным (поскольку ищет не истину, а основания для идентичности), однако позволяет избегать многих ненужных и вредных для общества и исторической науки дискуссий.

 

Примечания

1. См.: Дискурсивные основания юбилейной коммеморации Первой мировой войны в современной России // Politbook. 2016. № 4. С. 117-139; Память о Первой мировой войне в региональном измерении современной России // Вестник НИИ гуманитарных наук при Правительстве Республики Мордовия. 2017. № 1. С. 79-93; Первая мировая война в контексте культурного измерения внешней политики современной России // Вестник Пермского университета. Серия: Политология. 2017. № 1. С. 17-32; Первая мировая война и память о ней в современной России // Неприкосновенный запас. 2017. № 1 (111). С. 106-128; De la guerre «impérialiste» à la «Seconde Guerre patriotique»: l’espace mémoriel russe de la Première Guerre mondiale // La Revue Russe. 2016. № 47. P. 171-186.

2. Оборона крепости Осовец. О генеалогии одного исторического нарратива // Свободная мысль. 2016. № 2. С. 43-58. [полная версия статьи размещена в электронном журнале «Гефтер» 2016. 27 апр.: http://gefter.ru/archive/18356]; Отражение героизма русских солдат и офицеров Первой мировой войны в мемуарной литературе советского периода // Великая война: сто лет / под ред. М.Ю. Мягкова, К.А. Пахалюка. М.; СПб, 2014. С. 206-236; Первая мировая война: история и память // «Великая и забытая»: материалы международной научно-практической конференции / Ред.-сост. К.А. Пахалюк. Калининград-Гусев, 2013. С. 7 – 13; Захоронения и памятники Первой мировой войны на территории Калининградской области // Военная археология. 2011. № 6. С. 52 -59.

3. Fathi R. French commemoration: The centenary effect and the (re)discovery of 14-18 //Australian Journal of Political Science. 2015. Vol. 50. No. 3. P. 545-552.

4. См. дискуссию: Keith J. Commemoration in the United Kingdom: A multitude of memories //Australian Journal of Political Science. 2015. Vol. 50. № 3. P. 562-567; Mycock A. The First World War Centenary in the UK: “A Truly National Commemoration’? // The Round Table. The Commonwealth Journal of International Affaires. 2014. No. 103 (2). P. 153-163.

5. Здесь мы отсылаем к теории когнитивной метафоры Дж. Лакофа и М. Джонсона, которая в российской политической науке была использована для описания основ публичного дискурса. См: Лакофф Дж., Джонсон М. Метафоры, которыми мы живем. М., 2004; Бирюков Н.И., Сергеев В.М. Становление институтов представительной власти в современной России. М., 2002; Сергеев К.В. Когнитивные модели и формирование религиозных институтов: античный протогностицизм // Полис. 2002. № 5. С. 86-95.

6. Малинова О.Ю. Актуальное прошлое: символическая политика властвующей элиты и дилеммы российской идентичности. М., 2015. С. 164.

7. Колоницкий Б.И. «Забытая война»? Политика памяти, российская культура эпохи Первой мировой и культурная память // Наше прошлое: ностальгические воспоминания или угроза будущему? СПб, 2015. С. 321-332; Первая мировая война: историографические мифы и историческая память. Кн.1. Народы Российской империи / под ред. О.В. Петровской. М., 2014. С. 113-119; Будник Г.А. Первая мировая война в исторической памяти студентов // Известия высших учебных заведений. Серия: гуманитарные науки. 2014. Т. 5. № 4. С. 283-287; Быкова С.И. Осмысление опыта Первой мировой войны: европейская традиция в восприятии современных российских студентов // Научный диалог. 2014. № 8. С 116 – 117.

8. Зерубавель Я. Динамика коллективной памяти // Империя и нации в зеркале исторической памяти. М., 2011. С. 19.

9. Орловский Д. Великая война и российская память // Россия и Первая мировая война. Материалы международного научного коллоквиума. СПб, 1999. С. 49.

10. Наиболее ярко это отразилось в работах публициста националистического толка В.Е. Шамбарова: Шамбаров В.Е. За веру, царя и Отечество. М.: Алгоритм, 2004.

11. «…Озаботиться организацией сбора и вывоза… документов». Документы РГВИА о хранении памяти о Первой мировой войне / Публ. Д.А. Юсова // Исторический архив. 2014. № 2.

12. «…Озаботиться организацией сбора и вывоза… документов». Документы РГВИА о хранении памяти о Первой мировой войне / Публ. Д.А. Юсова // Исторический архив. 2014. № 2.

13. Нелипович С.Г. «Вырвались от противника и прибыли порезанные и израненные…». Документы РГВИА о подвиге первого георгиевского кавалера Великой войны К.Ф. Крючкова // Отечественные архивы. 2014. № 5. С. 74-84.

14. РГВИА. Ф. 2005. Оп 1. Д. 45. Л. 1-4.

15. Жердева Ю.А. Музеализация Великой войны: региональная история // Человек и общество в условиях войн и революций. Материалы II Всероссийской научной конференции / Под ред. Е.Ю. Семеновой. Самара, 2015. С. 181-182.

16. Жердева Ю.А. Указ. соч. С. 185-186.

17. РГВИА. Ф. 2018. Оп. 1 Д. 103. Л. 1.

18. Братское кладбище // Биржевые ведомости. Вечерний выпуск. 1916. 4 окт. С. 3; Циркуляр Н.В. Рузского о братских кладбищах // Биржевые ведомости. Утренний выпуск. 1916. 12 нояб. С. 3.

19. Еремин И.А. Увековечение памяти участников Первой мировой войны в западной Сибири как фактор восстановления дореволюционных воинских традиций // Вестник Алтайского государственного педагогического университета. 2014. № 18. С. 48.

20. Жердева Ю.А. Музеализация Великой войны: региональная история // Человек и общество в условиях войн и революций. Материалы II Всероссийской научной конференции / Под ред. Е.Ю. Семеновой. Самара, 2015. С. 181-182.

21. Гилязов И.А. Мемориал в Церенсдорфе — памятник Первой мировой войны // Филология и культура. 2012. № 3. С. 218.

22. Колоницкий Б.И. Указ. соч. С. 323.

23. Орловский Д. Указ. соч. С. 52.

24. Стародубова О.Ю. Литературный процесс 1930-х годов как средство формирования и пропаганды образа Первой мировой войны // Проблемы истории, филологии, культуры. 2008. № 22. С. 224-225.

25. Кудтусова В.А. Первая мировая война в советском печатном дискурсе 1920-1940-х гг. // Лабиринт. Журнал социально-гуманитарных исследований. 2014. № 3. С. 74-75.

26. Раева Т.В. Меморизация Первой мировой войны в СССР: «агит-суд» как способ формирования памяти // Вестник Южно-уральского государственного университета. Серия: социально-гуманитарные науки. 2014. № 3. С. 11 – 13.

27. Ульянова С.Б. Кампания против «империалистических войн» в 1924 году: задачи, проведение, результаты // Вестник Костромского государственного университета им. Н.А. Некрасова. 2015. №. 1. С. 41-44.

28. См.: Радус-Зенкович Л.А. Очерк встречного боя. По опыту Гумбиненской операции в августе 1914 г. М., 1920; Евсеев Н. Августовское сражение 2-й русской армии в Восточной Пруссии (Танненберг) в 1914 г. М., 1936; Хмельков С.А. Очерки истории обороны крепости Осовец. М., 1939.

29. См.: Пахалюк К.А. Отражение героизма русских солдат и офицеров Первой мировой войны в мемуарной литературе советского периода // Великая война: сто лет. М.; СПб, 2014. С. 206-236

30. См.: Кто должник? Сборник документированных статей по вопросу об отношениях между Россией, Францией и другими державами Антанты до войны 1914 г., во время войны и в период интервенции / Под общей редакцией А.Г. Шляпникова, Р.А. Муклевича и проф. Б.И. Доливо-Добровольского. М., 1926.

31. Кудтусова В.А. Указ. соч. С. 75.

32. Колоницкий Б.И. Указ. соч. С. 324.

33. Стародубова О.Ю. Указ. соч. С. 228-229.

34. Стародубова О.Ю. Брусиловский прорыв в советской пропаганде периода Великой Отечественной войны (на примере художественной литературы): образ врага // Проблемы истории, филологии, культуры. 2011. № 32. С. 163-173.

35. См.: Колоницкий Б.И. Указ. соч. С. 324-325.

36. Российский государственный архив кинофотодокументов. № 5159. Новости дня № 7. 1944 г.

37. Российский государственный архив кинофотодокументов. 1-20967. Ч. 5. 1.40.-2.00 минуты.

38. Борьба за память о Первой мировой довела пенсионера до голодовки // Лента.ру. 2011. 5 апр. URL: https://lenta.ru/news/2011/04/05/essentukiheroes/

39. Казачество в истории Ставрополя: Учеб. Пособие для учащихся 8-9 классов / науч. ред. Т.А. Невская, М., 2015; Матюшенко П.П., Черный В.И. История кубанского казачества. Учебник для 9 класса. Краснодар, 2010.

40. См.: Таланов А. Путь реконструктора. М.: Рейтар, 2016. С. 112-126.

41. Голубкова М. В Царском селе открылся музей Первой мировой войны // Российская газета. 2014. 4 авг. URL: https://rg.ru/2014/08/04reg-szfo/muzey-anons

42. Oushakine S. Remembering in the Public: On the Affective Management of History // Ab Imperio. 2010. No. 1. P. 269-302. Авторизованный перевод: Ушакин С. Вспоминая на публике: об аффективном менеджмента истории // Гефтер. 2014. 14 нояб. URL: http://gefter.ru/archive/13513

43. См. Ушакин С. Указ. соч.

44. О реконструкторском движении см.: Таланов А.И. Путь реконструктора. М., 2016.

45. В России вслед за Алексеем Миллером понимается особый для стран Восточной Европы характер вмешательства власти в социальное функционирование истории, что включает а) создание специальных институтов памяти б) политическое вмешательство в деятельность СМИ; в) манипуляцию архивами; г) новые меры контроля над историками; д) вмешательство в преподавание истории и влияние на содержание учебников. (См.: Историческая политика в XXI веке / Под ред. А. Миллера, М. Липман. М., 2012. С. 14-19).

46. Малинова О.Ю. Актуальное прошлое: символическая политика властвующей элиты и дилеммы российской идентичности. М., 2015. С. 164.

47. См.: Мединский В.Р. «Мы должны перестать сваливать на Сталина все свои проблемы» // Известия. 2015. 3 июля. URL: https://iz.ru/news/588424; Проект обращения участников круглого стола «к 100-летию Великой российской революции: осмысление во имя консолидации» // Министерство культуры Российской Федерации. 2015 21 мая. URL: https://www.mkrf.ru/press/media/proekt_obrashcheniya_uchastnikov_kruglogo_stola_100_let_velikoy_rossiyskoy_revolyutsii_osmyslenie_vo/

48. См.: Барт Р. Мифологии. М., 2014.

49. Подробную историю становления мифа см.: Пахалюк К. Оборона крепости Осовец: генеалогия героического нарратива // Интернет-журнал «Гефтер». 2016. 27 апр. URL: http://gefter.ru/archive/18356

50. Встреча с участниками учредительного съезда Российского военно-исторического общества // Президент России. Официальный сайт 2013. 14 марта. URL: http://www.kremlin.ru/events/president/news/17677

51. 8 апреля состоялось первое заседание Оргкомитета по подготовке мероприятий, связанных со 100-летием начала Первой мировой войны // Государственная Дума. Официальный сайт. 2013. 8 апр. URL: http://www.duma.gov.ru/news/274/267039/?sphrase_id=2358635

52. 100-летие Первой мировой начали отмечать с Калининграда // Известия. 2014. 2 июня. URL: https://iz.ru/news/571759

53. Ответы на вопросы членов Совета Федерации // Президент России. Официальный сайт. 2012. 27 июня. URL: http://www.kremlin.ru/events/president/transcripts/15781

54. Послание Президента Федеральному Собранию // Президент России. Официальный сайт. 2013. 12 дек. URL: http://www.kremlin.ru/events/president/news/19825

55. Выступление на совещании оргкомитета по подготовке мероприятий, связанных со столетием Первой мировой войны // Российское историческое общество. 2015. 3 авг. URL: http://rushistory.org/vystupleniya-s-e-naryshkina/vystuplenie-s-e-naryshkina-na-soveshchanii-orgkomiteta-po-podgotovke-meropriyatij-svyazannykh-so-stoletiem-pervoj-mirovoj-vojny.html

56. Россия в Великой войне. Материалы Международного общественно-научного форума «Великая война. Уроки истории». М.: Издание Государственной Думы, 2014. С. 42.

57. Встреча с участниками Общероссийского исторического собрания // Президент России. Официальный сайт. 2016. 22 июня. URL: http://www.kremlin.ru/events/president/news/52201

58. См.: Открытие памятника героям Первой мироdой войны // Президент России. Официальный сайт. 2014. 1 авг. URL: www.kremlin.ru/events/president/news/46385

59. Нелипович С.Г. «Вырвались от противника и прибыли порезанные и израненные…» Документы РГВИА о подвиге первого георгиевского кавалера Великой войны К.Ф. Крючкова // Отечественные архивы. 2014. № 5. С. 74-84.

60. Одной из первых на это обратила внимание см.: Нагорная О.С. Музеализация Первой мировой войны в Германии и России: юбилейные выставки между героикой и гуманизмом // Вестник пермского университета. Серия История. 2014. № 4. С. 37-43.

61. Прием в честь выпускников военных вузов // Президент России. Официальный сайт. 2014. 26 июня. URL: http://www.kremlin.ru/events/president/news/46078

62. Ответы на вопросы членов Совета Федерации // Президент России. Официальный сайт. 2012. 27 июня. URL: http://www.kremlin.ru/events/president/transcripts/15781

63. Казаки из Республики Адыгея в поиске имен героев Первой мировой войны // Кубанское казачье войско. 2013. 27 июля. URL: http://www.slavakubani.ru/content/detail.php?ID=2967

64. Борьба за память о Первой мировой довела пенсионера до голодовки // Лента.ру. 2011. 5 апр. URL: https://lenta.ru/news/2011/04/05/essentukiheroes/

65. См.: Грачева А. Августовская икона Божией Матери побывала в Калининградской области // Герои Первой мировой. 2012. 24 авг. URL: http://hero1914.com/avgustovskaya-ikona-bozhiej-materi-pobyvala-v-kaliningradskoj-oblasti/

66. Минеев А.Л. Деятельность Вологодского военно-исторического общества по увековечению памяти участников Первой мировой войны // Великая и забытая. Материалы научной конференции 10-11 ноября 2012 года / Ред.-сост. К.А. Пахалюк. Калининград-Гусев. С. 128 — 136.

67. Титова В.И. Память храбрых мы почтим. Захоронения участников Первой мировой войны во Владимире на Князь-Владимирском кладбище. Владимир, 2014.

68. Старков Н. Кто с честью защищал свою страну // Кубанское казачье войско. 2015.24 сент. URL: https://lenta.ru/news/2011/04/05/essentukiheroes/

69. Горелов А., Щукин Ю. Шли годы… // Город на Тсне. 2001. 9 мая.

70. Джафаров Н. Путин чаще всех // Дагестанская правда. 2004. 2 дек.

71. Каталог иностранных воинских захоронений на территории Российской Федерации / Авт.-сост. Е.А. Пиляев, В.В. Толочко, Д.Н. Соколов и др. М.: Росвоенвентр, 2014. С. 265.

72. Памятные знаки венгерским военнопленных // Военные мемориалы. Официальный сайт. URL: http://voennie-memorialy.ru/Памятные%20знаки%20венгерским%20военнопленным

73. Дорога на костях. В Карелии нашли 16 кладбищ австро-германских пленных // SmartNews. 2014. 8 марта. URL: http://smartnews.ru/regions/petrozavodsk/16563.html#ixzz4LYRL0IE3

74. Ивлева Т.В. История военнопленных Первой мировой // Российское военно-историческое общество. Официальный сайт. 2016. 8 февр. URL: http://rvio.histrf.ru/soobshestvo/post-2555

75. Dehnen M., Raschdorf W. Heldenfriedhoefe in Ostpreussen. Koenigsberg, 1939. S. 8.

76. См.: Государственный архив Калининградской области. Ф. Р -68. Оп. 2. Д. 6. Л. 4.

77. Кретинин Г. Восточная Пруссия, август четырнадцатого… // Калининградская правда. 1989. 11 авг.

78. См.: Малков Н. Памятная дата // Гусев. За доблестный труд. 1989. 1 авг; Иванов А. Сохраним для потомков // За доблестный труд. 1987. 2 апр. С. 4.

79. См. Свято-Духов приход Калининградско-Балтийской епархии Русской Православной Церкви. Официальный сайт: режим доступа: nesterov-cerkov.ru

80. Казеннов А.С. Сохраненное состояние захоронений и памятников Первой мировой войны на территории области // Великая и забытая: материалы международной научно-практической конференции / Ред.-сост. К.А. Пахалюк. Калининград-Гусев, 2013. С. 110.

81. Бирюков Г. Братская могила, как залог для ипотечного кредитования // Русская линия. 2013. 9 апр. URL: http://rusk.ru/st.php?idar=60364

82. Майтакова О. По следам Первой мировой: спасенное захоронение русских воинов в Деедене // Новый Калининград. 2013. 29 авг. URL: https://www.newkaliningrad.ru/news/foto/2381334-po-sledam-pervoy-mirovoy-spasyennoe-zakhoronenie-russkikh-voinov-v-deedene.html

83. Козырев И. …А в Калининградской области благоустроят захоронение солдат // Невское время. 2014. 2 сент.

84. Проблема «черных» копателей до сих пор не решена: Обыкновенный вандализм: откуда у копателей артефакты Первой мировой // Новый Калининград. 2016. 5 мая. URL: https://www.newkaliningrad.ru/news/community/9220319-obyknovennyy-vandalizm-otkuda-u-kopateley-artefakty-pervoy-mirovoy.html

85. Ростунов И.И. Русский фронт Первой мировой войны. М., 1976. С. 129.

86. Черенков обвинил Цуканова в попытке «украсть» фестиваль «Гумбинненский прорыв» // Rugrad.eu. 2015. 8 апр. URL: http://rugrad.eu/public_news/763702/?sphrase_id=1793304

87. Власти: военно-исторический фестиваль под Гусевом собрал 150–350 зрителей // Gusev-Online.ru. 2015. 13 авг. URL: http://www.gusev-online.ru/news/obshestvo/5308-vlasti-voenno-istoricheskiy-festival-pod-gusevom-sobral-150350-zriteley.html

88. Сумарокова А. Цуканов: за реконструкцией сражения под Гусевом наблюдали свыше 100 тысяч человек // Новый Калининград. 2014. 26 авг. ЭлектронныйURL: https://www.newkaliningrad.ru/news/community/4197617-tsukanov-za-rekonstruktsiey-srazheniya-pod-gusevom-nablyudali-svyshe-100-tysyach-chelovek.html; Объявлена дата проведения фестиваля «Гумбинненское сражение» в 2016 году // Новый Калининград. 2016. 21 апреля. URL: https://www.newkaliningrad.ru/afisha/festival/news/9090052-obyavlena-data-provedeniya-festivalya-gumbinnenskoe-srazhenie-v-2016-godu.html; Правительство: фестиваль «Гумбинненское сражение» посетило около 32 тысяч зрителей // Новый Калининград. 2016. 21 августа. URL: https://www.newkaliningrad.ru/afisha/festival/news/10452986-pravitelstvo-festival-gumbinnenskoe-srazhenie-posetilo-okolo-32-tysyach-zriteley.html

89. Успенский А.А. На войне. Восточная Пруссия – Литва. Каунас, 1932. С. 181–182; Российский государственный военно-исторический архив. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 149 Л. 9 об.

90. Бирюков Г. Право на ответ: «Нечужие могилы // Новый Калининград. 2013. 21 июня. URL: https://www.newkaliningrad.ru/news/community/2097690-pravo-na-otvet-nechuzhie-mogily.html

91. Поисковики перезахоронили останки воинов вопреки закону, но с благословения Серафима // Новый Калининград. 2015. 17 июня. URL: https://www.newkaliningrad.ru/news/briefs/community/6246976-poiskoviki-perezakhoronili-ostanki-voinov-vopreki-zakonu-no-s-blagosloveniya-serafima.html.

92. См. подробнее: Пахалюк К.А. Патриотическое воспитание: опыт дискурсивного анализа // Аналитический вестник Аналитического управления Аппарата Совета Федерации. № 33 (586): «Военно-патриотическое воспитание российских граждан: состояние, проблемы, пути совершенствования». М., 2015. С. 53-60.

93. Власти области хотят восстановить могилы русских воинов времен Первой мировой // Новый Калининград. 2012. 14 сент. URL: https://www.newkaliningrad.ru/news/community/1703764-vlasti-oblasti-khotyat-vosstanovit-mogily-russkikh-voinov-vremen-pervoy-mirovoy.html

94. Внеси свой вклад в увековечение памяти о героях: лагерь Триалог-2014 // Герои Первой мировой. 2014. 27 июля. URL: http://hero1914.com/vnesi-svoj-vklad-v-uvekovechenie-pamyati-o-geroyax-lager-trialog-2014/

95. См.: Хальбвакс М. Социальные рамки памяти. М., 2007.

96. Миллер А.И. Историческая политика в Восточной Европе начала XXI века // Историческая политика в XXI веке / Под ред. А. Миллера, М. Липман. М., 2012. С. 7-32.

97. См.: Морозов В.Е. Россия и Другие. Идентичность и границы политического сообщества. М.: НЛО, 2009. С. 315-448.

98. Таланов А.И. Путь реконструктора. М., 2016. С. 65.

99. Международный научно-общественный форум «Великая война. Уроки истории» [стенограмма пленарного заседания] // Россия в Великой войне. М.: Издание Государственной Думы, 2014. С. 47-50.

100. Память русских солдат, павших в Первую мировую войну, почтили в Латвии // Русский мир. 2012. 19 сент. URL: http://www.russkiymir.ru/news/43857/?sphrase_id=423500.

101. Памяти русских солдат в Италии // Герои Первой мировой. 2011. 12 дек. URL: http://hero1914.com/pamyat-russkix-soldat-v-italii/

102. Гилязов И.А. Указ. соч. С. 218.

103. Ягелло М. По следам «Лодзинской операции» // Герои Первой мировой. 2011. 12 дек. Электронный ресурс режим доступа: http://hero1914.com/po-sledam/

104. В Мельбурне почтили память русских солдат, погибших в Первую мировую войну // Русский мир. 2016. 14 сент. Электронный ресурс: режим доступа: http://www.russkiymir.ru/news/213101/?sphrase_id=442931

105. Совместное интервью с Федеральным канцлером ФРГ Герхардом Шредером газете «Бильд» // Президент России. Официальный сайт. 2005. 7 мая. Электронный ресурс: режим доступа: http://www.kremlin.ru/events/president/transcripts/22950

106. См.: Миллер А.И. Историческая политика в Восточной Европе начала XXI века // Историческая политика в XXI веке / Под ред. А. Миллера, М. Липман. М., 2012. С. 7-32.

107. Каширин В.Б. Взятие годы Маковка: неизвестная победа русских войск весной 1915 года. М., 2010.

108. Колоницкий Б.И. «Забытая война»? Политика памяти, российская культура эпохи Первой мировой и культурная память // Наше прошлое: ностальгические воспоминания или угроза будущему? СПб, 2015. С. 323.

109. Krzyżanowski M., Forchtner B. Theories and concepts in critical discourse studies: Facing challenges, moving beyond foundations // Discourse & Society. 2016, Vol. 27(3). P. 256.

110. Выступление и ответы на вопросы СМИ Министра иностранных дел России С.В. Лаврова на пресс-конференции по итогам деятельности российской дипломатии в 2013 году, Москва, 21 января 2014 года // МИД России. Официальный сайт. URL: http://archive.mid.ru//brp_4.nsf/0/B748284D938D69B144257C67003AC3CB

111. См.: Первая мировая война: историографические мифы и историческая память. Кн. 2. Страны Антанты и Четвертного союза / под ред. О.В. Петровской. М., 2014. С. 154-158.

112. Итоги деятельности Фонда Анатолия Лисицына за 2015 год // Сайт Фонда Анатолия Лисицына. URL: http://www.fond.lisitzyn.ru/subdomains/fond/images/otchet/Otchet_2015.pdf

113. Память русских врачей и сестёр милосердия почтили в Белграде // Русский мир. 2011. 24 сент. URL: http://www.russkiymir.ru/news/34201/?sphrase_id=423500

114. См. подробнее: Белаяц М. Кому нужна ревизия истории? Старые и новые споры о причинах Первой мировой войны. М., 2015.

115. Владимир Мединский открыл во Франции новый памятник солдатам Русского экспедиционного корпуса // Министерство культуры Российской Федерации. Официальный сайт. 2015. 26 апр. URL: http://mkrf.ru/press-center/news/ministerstvo/arxiv/detail.php?ID=642095

116. «Эти русские — настоящие герои Франции» // Комсомольская правда. 2017. 21 сент. https://www.msk.kp.ru/daily/26734.4/3761538/

117. Kranjc G. The Neglected War: The Memory of World War I in Slovenia // The Journal of Slavic Military Studies. 2009. No. 2. P. 208-235.

118. Пивоварченко А. Прагматичная лирика. О визите В. Путина в Словению // Российский совет по международным делам. 2016. 3 авг. URL: http://russiancouncil.ru/blogs/southeasteurope/?id_4=2635

119. Русская часовня как символ российско-словенской дружбы // Русский мир. 2013. 8 мая. URL: http://www.russkiymir.ru/news/64379/?sphrase_id=423500

120. Дмитрий Медведев принял участие в мемориальной церемонии у Русской часовни, посвящённой памяти российских воинов, погибших в годы Первой мировой войны // Посольство Российской Федерации в Республике Словении. Официальный сайт. 2015. 26 июля. URL: http://www.rus-slo.mid.ru/doc/26072015.htm

121. 100-летие русской часовни у перевала Вршич // Президент России. Официальный сайт. 2016. 30 июля. Официальный сайт. URL: http://kremlin.ru/events/president/news/52621

122. Малазийские студенты узнали историю российского крейсера «Жемчуг» // Русский мир. 2013. 22 нояб. URL: http://www.russkiymir.ru/news/55097/?sphrase_id=427693

123. Мероприятия в Пече, посвященные столетию начала Первой мировой войны // Русский мир. 2014. 1 июля. URL: http://www.russkiymir.ru/news/144901/?sphrase_id=427693

124. Открытие восстановленного кладбища русских военнопленных в г. Дебрецене // Официальный сайт Генерального консульства России в Дебренце. URL: http://www.debrecen.mid.ru/doc/14072015.htm

125. Об установке отреставрированных надгробий на захоронении российских военнопленных периода Первой мировой войны в г. Роуднице-над-Лабем // Посольство Российской Федерации в Чехии. Официальный сайт. URL: http://www.czech.mid.ru/press-rel/hot_1446.htm

126. См.: Малинова О.Ю. Увековечивание памяти о «забытой войне» и дилеммы российской политики идентичности // Россия в глобальной политике. 2014. 17 июля; Макаркин А.В. Память о забытой войне: политические аспекты // Неприкосновенный запас. 2014. № 4.