Слово о Еврейском антифашистском комитете

Гефтер М.Я. Слово о Еврейском антифашистском комитете // Континент, №33-34 (80-81). Сентябрь 1992. С. 4

Сорок лет минуло со дня расстрела в Москве руководителей Еврейского антифашистского комитета. Событие это давно уже в списке оглашенных злодеяний Сталина и сталинской системы. Но, мне кажется, его значение не вполне понято.

Кто оспорит, что это была антисемитская акция, что ее смысл (смысл?) состоял в том, чтобы воспрепятствовать консолидации людей, кому победа над нацизмом сберегла жизнь, человеческое достоинство и веру в будущее. Теперь, по замыслу главного сценариста, предстояло отнять у них это достояние, двигаясь в обратном порядке, лишивши надежды и достоинства, добраться до жизни. Впрочем, тут нет ничего оригинального. Ведь именно эта последовательность была заложена в технологию гитлеровского «окончательного решения». Прежде чем умерщвлить — расчеловечить, изолировать от всех, кто не-еврей, расчленить изнутри с помощью обманных привилегий в сроках, отделяющих человека от предрешенной развязки, и поддерживая в нем инстинктивное недоверие к самоей возможности панубийства — поголовного и немотивированного ничем, что хотя бы отдаленно напоминало обычные помыслы человека, пусть даже низменные.

Сталин шаг за шагом, натурой и биографией шел к своему «окончательному решению». Разве контуры панубийства не проступают в хронике «сплошной коллективизации», в прибоях кровавой чистки, достигающей своей кульминации незадолго до военного и политического союза с Гитлером? 1940-й, если вглядеться в него более пристально, предвещает и 48-й, и 52-й

Война отодвинула зреющий замысел. Роковую власть Сталина над судьбами, если и не отменил, то существенно потеснил человек среди людей. Теркиным мог быть и солдат, и полководец. И Георгий Жуков, и Яков Крейзер с его знаменитой дивизией, в летние страшные дни 1941-го задержавшей немцев, рвавшихся к Москве… Однако остережемся от упрощений. Великая спайка патриотического порыва и антифашистской убежденности не была самоочевидным тождеством. Чтобы удержаться, она нуждалась в развитии, достигающем самое предмета этого временного и пространственного двуединства. Дальше — куда? и чем стать?

Люди моего поколения шли навстречу этим вопросам, еще не ведая ответа или держась привычного, ПРЕЖНЕГО. Горько признать: Сталин опередил нас. Страх стать ненужным как только человеческая повседневность вступит в свои естественные права, бередил властителя призраками убийц и торопил с возобновлением убийств. След катастроф 1941, 42-го годов впечатался в сталинскую мизантропию позывом ненависти к жертвам, будь то выживший пленный, женщина или ребенок, обретшие конец в одном из Бабьих Яров… Удастся ли вывести родословную «холодной войны» только из взаимной несовместимости геополитик, из атавистических слабостей Ялты, из первого атомного гриба? Слова, прозвучавшие в Фултоне 5 марта 1946 года, что говорить, не дышали миролюбием. Английский тори оставался верным себе, но его речь спустя без малого полвека обращает на себя внимание даже не проницательностью, а скрытой растерянностью. Скорее симптом она, чем программа, — симптом недоготовности Мира стать другим и в этом другом качестве пересилить миродержавный изоляционизм, это жуткое порождение Сталина, этот рвущийся на простор перевертыш тяги землян заново породниться.

Я позволил себе напомнить о явных и потаенных приметах конца 1940-х начала 50-х, поскольку вне этого контекста не уразуметь гибель Еврейского антифашистского комитета. Он был обречен и как еврейский, и как антифашистский. Еврейским он мог остаться, лишь оставаясь, по сути, антифашистским. Чтобы остаться антифашистским, он призван был оспорить не  частность отношения к себе, а принцип тотального раскола людей и народов. Исследователь не обойдет вниманием трудности самоопределения, какие встали перед деятелями комитета, сыгравшего столь значительную роль во время второй мировой войны, после ее окончания. Документы проливают свет и на предуничтожительные зигзаги в действиях тех инстанций и лиц, от которых зависела его судьба. Прихотью поощрялась неумолимость. Нет ни малейшего сомнения в авторстве «постановления политбюро ЦК ВКП/б/», датированного 20 ноябрем 1948 года. Здесь все сталинское. И обвинение в шпионском умысле («регулярно поставляет антисоветскую информацию органам иностранной разведки»), и стилистика прекращения («органы печати этого комитета закрыть, дела комитета забрать»), и даже рассчитанная на неожиданность концовка: «Пока никого не арестовывать». Что это — мимолетная жалость? Тактическое ухищрение, сообразующееся с коллизией «берлинского кризиса» и неоставленными планами на новое сближение со Штатами в противовес той же Англии? Многое нам еще скажут архивы. Многое, но не все. В подземелья сталинского бездушия не войти с фонарем. Постигающая мысль обрекает себя на жизнь во мраке. Так различимее календарь отечественного «окончательного решения» — от погубления великого артиста Соломона Михоэлса вплоть до «дела врачей» и того, что замысливалось ему вслед.

Расправа над Еврейским антифашистским комитетом — середина, перевал. Судилище не было, конечно же судом в общепринятом смысле. Но оно не было и фарсом. Этому помешали жертвы. Не стану входить в подробности. Беглость противопоказана драме отчаяния и непризнания. Память уравнивает, не забывая никого в отдельности. Имена Соломона Лозовского и боткинского доктора Бориса Шимелиовича заслуживают быть поставленными рядом с Мартемьяном Рютиным, Александром Шляпниковым, Николаем Крестинским. Им, как и их товарищам по судьбе, место во вселенском ряду тех, кто воспрепятствовал своею смертью дьявольскому замыслу превращения человека в труп еще до того, как пуля оборвет его жизнь.

Вот почему день сегодняшний — день не только печали, но и торжества человеческого духа.