Смелость быть либералом

Понятие «либерализм» размыто в море смыслов. Вроде бы есть буржуазный, правительственный, бюрократический, земский, интеллигентский, экономический и многие другие разнообразные «либерализмы». А где же либерализм как таковой? В чем он заключается? Против какого из этих идеологических течений были направлены инвективы Ф.М. Достоевского, писавшего, что «русский либерализм не есть нападение на существующие порядки вещей, а есть нападение на самую сущность наших вещей, на самые вещи, а не на один только порядок, не на русские порядки, а на самую Россию… Либерал дошел до того, что отрицает самую Россию, то есть ненавидит и бьет свою мать. Каждый несчастный и неудачный русский факт возбуждает в нем смех и чуть не восторг». Достоевский не был одинок в этих оценках. «Слово “либерал”, “либеральный”, “либерализм” действительно вызывают у многих двусмысленную улыбку или снисходительно пожимание плечами», — писал В.В. Розанов. Характерно, что П.Н. Милюков за границей называл себя либералом, а в России чаще всего стеснялся этого имени.

Страх показаться либералом вполне объясним, если иметь в виду общественную мифологию на сей счет. Быть либералом значит держаться «золотой середины», страшиться любого высказывания, повторять прекрасные, но малозначимые слова о свободе и свободах. Нехитрая либеральная философия не предполагает взлетов и глубин. Она плоская и слащавая.

К несчастью, эта карикатура на либерализм и многим либералам кажется его портретом. Порой они сами боятся откровений из прошлого и не желают всматриваться в собственную интеллектуальную генеалогию.

В основе либерализма лежит представление о ценности свободы, — скажет любой толковый словарь. Однако «свобода» — понятие абстрактное. Оно требует конкретизации. Немногие готовы отрицать ценность свободы, но каждый понимает ее по-своему. И социалист требует свободы, говоря о свободе от экономической эксплуатации. И анархист мечтает о свободе — свободе от государства. У либералов же своя свобода.

Представления о ней формируются в XVII веке, когда зарождалось понимание государства, более или менее приближенное к современному. Проходило время феодальных доменов, когда не было государства, а были государи, большие и маленькие. Их становилось меньше, власть и земля концентрировались в руках немногих. Монаршие полномочия возвышались над замком, городом, церковью. Королевское око стремилось стать всевидящим, а для этого ему нужны были чиновники. Так складывались институты, менявшие природу власти. А вместе с этим менялось и ее понимание. По Европе триумфальным маршем шла концепция полицейского государства, претендовавшего на тотальный контроль над всем в жизни человека. Оно стремительно врывалось в феодальный мир и должно было подвергнуть его беспощадной регламентации. Оно рассчитывало получить абсолютную власть над каждым. Согласно Т. Гоббсу, сам человек, заключая договор с этим всепожирающим Левиафаном, передавал ему право себя убивать.

Воцарившееся чудовище приступало к радикальной перестройке веками складывавшегося общества. Но последнее сопротивлялось, всеми силами цепляясь за прошлое. Сословия, цеха, коммуны, братства не желали распускаться. Они держались за старые привилегии, не признавая в королевском писаре своего господина. Это «естественное сопротивление» материала порождало и радикализм, и консерватизм эпохи. Оно и диктовало ответ Локка Гоббсу. Здесь коренилась концепция естественных прав человека, от которых нельзя было отказаться, даже подписав кровью договор с мудрым хозяином. Тут и рождался либерализм.

Родовые черты во многом определили его интеллектуальную судьбу. Ведь о родовой травме помнят и старики.

Либерализм консервативен. Он не искал новых проектов. Он держался старых, проверенных принципов.

Либерализм реакционен. Причем в данном случае слову «реакция» можно приписывать самые разные коннотации. Во-первых, либерализм есть своего рода реакция на большие государственные проекты. Во-вторых, он не мог принять реформу, ставившую под сомнение стародавние права, казалось бы, отживших век социальных объединений.

Наконец, либерализм антидемократичен (или, по крайней мере, недемократичен). Он поднялся в защиту старых привилегий, которые как раз гарантировали преимущества отдельных корпораций.

При этом либерализм прагматичен. Он разрешал проблему в сложившихся обстоятельствах, исходя из наличных условий времени и места.

Либерализм предельно конкретен. Он мыслил не декларациями, а правовыми нормами.

Этот набор условий ставил перед либералом сложную, почти математическую задачу описания отточенным языком права политического идеала, адаптированного к конкретным историческим условиям.

Эта задача — интеллектуальный вызов для либерала.

Ее решение — неминуемый вызов обществу.

Либерал, не будучи консерватором и реакционером, должен иметь смелость быть консервативным и реакционным.

Одним из образцов такой интеллектуальной чистоплотности был Борис Николаевич Чичерин, вызывавший дружное отторжение и слева, и справа. Он не терпел ни Каткова, ни Чернышевского. С беспощадностью критиковал славянофилов и позитивистов. Его «охранительный либерализм» вызывал отторжение в студенческой среде. Критика «дешевого, уличного либерализма» — ярость в общественности. И как она могла относиться к конституционалисту, отстаивавшему необходимость сохранения самодержавия (по крайней мере, в среднесрочной перспективе)? Или к западнику, говорившему об уникальных особенностях развития российского социума и государства? Как она могла оценить чичеринские слова, отнесенные к презираемому им «уличному либерализму»: «Терпимости, уважения к мысли, уважения к чужому мнению, к человеческой личности, всего, что составляет сущность истинной свободы и украшение жизни, — от него не ожидайте. Он готов стереть с лица земли всякого, кто не разделяет его необузданных порывов. Он даже не предполагает, что чужое мнение могло явиться плодом свободной мысли, благородного чувства. Отличительная черта уличного либерала та, что он всех своих противников считает подлецами. Низкие души понимают одни лишь подлые побуждения».

А как представителю «передовой части» русского общества принять чичеринскую версию прогресса, согласно которой подлинное развитие — не столько движение вперед, сколько углубление в себя? Но в то же время как к Чичерину должны были относиться консерваторы, зная, что все свое здание теоретических построений он основывал на признании безусловной ценности человеческой личности? В итоге либерализм Чичерина, «одного из самых сильных русских умов» (Н.А. Бердяев), «самого многообразованного и многознающего из всех русских, а может быть, и европейских ученых настоящего времени» (В.С. Соловьев), оказался на периферии русской мысли.

И, конечно, такой либерализм не имел шансов на всеобщих выборах. Вероятно, по этой причине собственно либеральные партии постепенно вытеснялись из большой политики в течение всего XX столетия. Там не находилось места ни Констану, ни Гладстону. Либерализм переставал быть политическим словом, за которым следовало политическое действие. Он уже не мог претендовать на значение подлинной политической доктрины. Общество же, более или менее усвоившее либеральную риторику, утратило способность воспринимать либеральную мысль, оно отказывалось понимать всю ее конфликтность. Общество выхолащивало идею ради лозунга, к которому и был сведен современный либерализм. В итоге мыслящий либеральными штампами политический класс, не будучи способным к честному анализу, столь важному для подлинного либерализма, оказывался и не готовым к политическому поступку.