Непубличные мегапроекты

Выступление на круглом столе «Российское “пространство экспансии” — от крымчанина Гефтера к ревизии европейской идентичности России» на конференции «Пути России» (Московская высшая школа социальных и экономических наук, 22 марта 2014 года).

Я не очень сведущ в украинских и крымских событиях, потому считаю более разумным говорить об их российском восприятии. Вот здесь есть момент, который мне бы хотелось отметить. Очень странное, на мой взгляд, слияние-отождествление себя и государства. «Мы вошли в Крым», «Мы совершили (или не совершили) те или иные действия (или бездействия) в Украине». Проблема в том, что ни я, ни уважаемые коллеги всех этих вещей не совершали. Все это совершило государство. Почему же возникло это странное и, скажем откровенно, массовое отождествление? Попробуем порассуждать.

Дискурс советских лет был предельно структурирован по сферам жизни и ситуациям общения. Спутать стиль выступления на партсобрании и тост в дружеской компании довольно сложно. От застывшей и омертвевшей публичности моя приватность, моя действительная жизнь были отделены и по набору практик, и по семантике, и по стилям. Еще сильнее эта пропасть обозначилась в 90-е: «приватность» и «публичность» превратились в крайние точки очень сложно организованной шкалы. Деловое партнерство, способ «решать текущие проблемы», поддерживать дружеские и прочие связи — все это наделяется собственным стилем. За исключением совсем небольшой части «политиков и экспертов» никому бы и в голову не пришло отождествить свою — сложную и реальную — жизнь с фантомной жизнью государства («Москвы» — для России, «Кремля» — для Москвы).

Вместе с тем и Москва, и Кремль были вполне нужными в хозяйстве вещами, как и «региональные бароны» или какие-то иные формы власти той эпохи. Они закрепляли и гарантировали то, что наши с вами неформальные договоренности будут выполняться. Собственно, эту же функцию выполняли и «бандиты» — там, где государственные структуры уж совсем плохо работали. В результате всех пертурбаций 90-х возникла достаточно дешевая, ясная и эффективная система, гарантирующая соблюдение «правил игры» теми, у кого хватало сил договориться. Власть оказывалась еще не «мы», но чем-то вполне понятным и, в целом, дружественным. Неслучайно с конца 90-х фиксируется мощнейшее движение и бизнеса, и социальных активистов в сторону легализации.

Это движение и стало основой социально-политического консенсуса во времена «дней путинских прекрасного начала» — в «нулевые» годы. Возникает возможность, уникальная и для советских, и для постсоветских лет, жить по закону, жить в публичном пространстве. Конечно, мобилизовать закон имели возможность не все, хотя и многие. Но ведь и в договорах 90-х участие принимали далеко не все. Для остальных действовало (как и в 90-е, как и при царе Горохе) обычное право. Тем не менее, именно в этот период власть, при всех понятных нюансах, стала «своей». Возникает «путинский консенсус», охватывающий бизнес, экспертов, социальных и политических активистов и много кого еще. В этот момент и складывается «мы», причем на уровне дискурса, за счет принятия «картины мира» государства. Приватный дискурс (прежний, совковый, бандитский) вытесняется.

Но государство как гарант договоренностей гораздо менее подвижно, чем сам процесс договора. К концу «нулевых» зазор между навязываемыми государством правилами игры и реальными правилами экономической и социальной жизни становится все больше. Однако ощущение, что это «наше государство», сохраняется. Собственно, события 2011/2012 годов — это попытка поправить «своих». Попытка не удалась, и наиболее вменяемая часть населения привычно ушла в тень. Наиболее вменяемыми оказались бизнесмены. Сегодня можно говорить о государственном теневом бизнесе, о негосударственном теневом бизнесе, о криминальном бизнесе. Не получается говорить только о легальном бизнесе. То есть говорить получается, но именно здесь и возникают картинки «гибнущей экономики России». В прежнем пространстве публичности остаются эксперты и тому подобные социальные активисты. Причина проста: другого языка у них просто нет.

Государство же ощущает, что зазор между ним и обществом становится все больше, остатки и консенсуса, и управляемости становятся все более зыбкими. Оно, по сути, перестает соотноситься с обществом, оказывается в положении богатого (с ценами на нефть и газ пока все в порядке), но инвалида, прикованного к креслу. Лишь в краткие моменты государство-инвалид возвращает себе ощущение полноты бытия, контроля над обществом. Это моменты мегапроекта. При этом каждый следующий должен быть сильнее, чем предыдущий. Саммит АТЭС, олимпиада и, наконец, Крым как вариант мегапроекта. У этих проектов нет особого управленческого смысла. Зазор между «внезапным», по словам Г. Павловского, государством и обществом становится все больше. А само общество — все более разным. Но для государства в проекте есть огромный экзистенциальный смысл, есть ощущение, что оно (государство) снова ходит (видит, живет).

Что же с экспертами и «подавляющим большинством»? Подавляющее большинство, естественно, все поддерживает. Причина проста: дискурс ложной публичности, как на советском партсобрании, еще не сложился, люди пока не научились «поддерживать» с фигой в кармане или просто со скучающей миной. Научатся. Это не очень долгий процесс. Хуже всего коллегам-экспертам. По моим субъективным ощущениям, имеющиеся средства не позволяют выявить действительное, достаточно индифферентное отношение к «эпохальному политическому событию» населения страны. При этом убежать в тень. Выработать язык тени, сколько-нибудь отличный от языка государства, у экспертов не вышло. «Мы» экспертного сообщества и государства сохраняется. В результате или «стыд за все происходящее» (мы сделали так неправильно), или вполне естественная попытка оправдать себя (мы — я, государство и народ — не можем ошибиться). Грустно только, что единственная необходимая — аналитическая — позиция встречается нечасто. Может, именно потому будущее представляется столь грустным.