Сырое, крепкое и чуть приготовленное

Выборочная память о Париже и окрестностях

В свой последний приезд в Париж я решил посетить Версаль. Как-то не удавалось туда выбраться. Заявление конечно, нагловатое — особенно в силу своей напускной небрежности. Можно подумать, я просто не вылезаю из Парижа. Так и подмывает дать понять, что уж ты-то в Париже свой человек. Сил нет, какой тертый. Если же по существу, то я до сих пор хожу по городу с замурзанной картой. Ориентация — два-три маршрута, не больше. В церквах путаюсь. В магазины на Елисейских Полях зайти не решаюсь. Музеи в городе такие большие, что тоже попробуй зайди. Даже память об Эрмитаже не помогает. Хочется юркнуть в сувенирный магазин, схватить магнит и убежать, не заплатив. С ресторанами тоже беда — они все кажутся хорошими. Даже откровенно плохие. Это все оттого, что нет либо времени, либо денег, чаще всего — ни того, ни другого. Отсюда — хорошее знание ассортимента супермаркетов. Даже несмотря на жуткий запах сыра, который распространяет на весь гостиничный этаж твой номер, набитый припасами, как бобровая хатка.

Но вне всякой зависимости Версаль — место обязательное. По сравнению, например, с Во-ле-Виконт, с которого Петр Первый вылепил в своем воспаленном воображении видение Петергофа. По сравнению даже, страшно сказать, с Фонтенбло, чья история длиннее, а дворец по этой самой причине разнообразнее. Обязательные усадебные выезды из Парижа на этом заканчиваются. Если вспомнить какой-нибудь Шантийи, то это уже для людей знающих и увлеченных. Не потому что остальным просьба не беспокоиться. Но жизнь коротка, и можно обойтись. Если, к примеру, делать выбор между Шантийи и Шартрским собором, то Шартр однозначно внушает. А без Версаля никак нельзя. Положение обязывает. С оглядкой на него построены, в сущности, все заметные усадьбы аристократии на восток от Франции. Венский Шенбрунн и Сан-Суси в Потсдаме, дворец Бирона в Рундале и варшавский Вилянув — это если не считать российских реплик, которые наша провинциальная заносчивость выделяет особо и с пристрастием. Оригинал надобно увидеть, какого бы разочарования это ни стоило. Наконец, в Версале вырос, вероятно, самый известный антрополог мира Клод Леви-Стросс, лидер структурного направления в науках о человеке, автор фундаментальных «Мифологик», популярных «Печальных тропиков» и других всемирно известных трудов. Прожил он рекордные 100 лет, чему, кажется, немало способствовало гармоничное детство, проведенное в зажиточном доме дедушки — версальского раввина, на досуге увлекавшегося музыкой.

В том, что Леви-Стросс неспроста заделался гуманистом-антропологом и большим другом угнетенных индейцев, я убедился, попав на воскресный рынок Версаля. «С этим городом что-то не так», — вертелось у меня в голове, пока я двигался вдоль прилавков с живописной и чрезвычайно дорогой снедью, все же не дотягивающей по цене до московского супермаркета средней руки. Наконец, мобилизовав всю свою небогатую прибалтийскую смекалку, я догадался. На небольшом, но многолюдном отрезке от вокзала до рынка я не встретил ни одного неевропейского лица. На фоне Парижа это был настоящий заповедник невинного, как бы ангелического расизма. То ли выгнали всех и закрылись, то ли с самого начала подсуетились, чтобы никто не приезжал. Мне кажется более вероятным второй сценарий — на рынке было так дорого и чопорно, что стоило больших сил не сбежать, плюнув на дворец. Во времена же, когда Леви-Стросс посещал версальскую школу, и Париж не отличался особой пестротой, тогда как вокруг форпоста «старого режима» все было аккуратно, как в доколониальную эпоху. Так что стоило восприимчивому еврейскому юноше попасть в круг столичного студенчества, как его тут же испортили социалисты с их идеями, что надо помогать обездоленным, ехать в какую-то Бразилию и все такое. Была бы Бразилия прямо во дворе — не поехал бы. А так еще насочинял прекраснодушные лозунги, вроде того, что XXI век будет веком гуманитарных наук, или его не будет вовсе. Нынешние земляки Леви-Стросса внимательно следят за последствиями вредоносного распространения его идей в парижских пригородах и втихомолку благословляют арийскую чистоту своего буржуазного рая. А теперь у них еще и появилась весомая поддержка в лице Марин Ле Пен. Как тут не умилиться таким элегантным старушкам, вышедшим из своих идиллических двориков с сумками на колесиках, изготовленными где-нибудь в бывших колониях, несмотря на лживую нашивку Fabriqué en France…

Я издали заметил очередь во дворец. Еще бы не заметить двенадцать колен человек по сто в каждом. Благо двор немаленький — все помещаются, алча прекрасного под палящим солнцем. Увидев такое скопление людей, любой нормальный человек, как мне кажется, должен повернуть назад и уйти, не оглядываясь. Но я тоже этого не сделал. Показательный феномен — тут и стадность, и муки «сверх-я». Если уж все стоят с такой несвойственной современному человеку покорностью, значит, что-то в этом есть, и негоже оставаться в стороне. А уж если ты хоть немного знаешь, как это важно, то не стоять просто нельзя. Даже если хочется выпить пива «Pelforth» на еще пустынной предобеденной террасе, пользуясь любезностью официанта, налившего стаканчик до открытия кухни. В ресторан я не пошел, строгий внутренний голос невозможно заткнуть даже пивом. Но во дворец тоже таким путем не хотелось. Я долго листал в магазине каталоги Версаля, чем удостоился внимания охранника. Подойдя к кассе с выбранной книжкой, заметил в его глазах похвалу в мой адрес и дежурную гордость — в свой. Проявил я, стало быть, сознательность. Осталось заблаговременно воспользоваться сортиром, а потом — в парк, в парк. Dahin! Dahin!

Вход в парк тоже стоит ощутимых денег, но, по крайней мере, не надо томиться в очереди. Когда я вижу очередь, которая даже в два-три раза меньше, чем змеится в летний уикенд во дворец Версаля, мне всегда хватает каталога. Тем более когда вблизи есть место для чтения. В Версальском парке оно есть. Получать удовольствие от комичного русского перевода среди боскетов наперевес с багетом — отличный досуг. Уж точно не хуже утомительного дворца. Здесь я бы хотел сделать одно теоретическое отступление. Мне уже не раз приходилось убеждаться в том, что идея оригинала больше не имеет никакой объяснительной силы и функционирует как элемент культурного бессознательного. Человек не может отрефлексировать, зачем так важно везде побывать лично, что дает рассматривание искусства, зачастую находящегося на большом расстоянии, плохо освещенного и защищенного толстым стеклом. Современный музей интересен как идея и контекст, как серия и соседство — экспонатов друг с другом, с видом за окном, с пришедшими людьми. Но на это как раз нечасто обращают внимание. Мы упорствуем в своем духовном поиске, стоя перед каким-нибудь признанным шедевром и затаив пищеварение на полчаса. На кого-то, возможно, снисходит просветление. Но большинство, уверен, отходят с облегчением, призвав на помощь выражение предельной задумчивости на лице. Любой грамотный каталог с крупными планами или файл в профессиональном разрешении, открытый в программе Prezi, позволяет лучше разглядеть детали. А что касается ссылок на пресловутую ауру, которую на пороге современности развенчал еще Вальтер Беньямин, то если в сумрачном, редко посещаемом датском замке еще можно что-то почувствовать, то в истоптанном Версале об ауре даже думать смешно. Я могу себе вообразить разве что пузырьки с этикеткой «Воздух Версаля» в наглых сувенирных лавках Латинского Квартала. Затея точно себя окупит.

По версальскому парку ходит туристический поезд. На нем заранее утомленные посетители добираются до отдаленных построек — Большого и Малого Трианона, фермы Марии Антуанетты. Идти туда не так уж долго, максимум полчаса. Но после бесконечного кружения по территориям, прилегающим к большому дворцу, и беготни между скупо, по расписанию работающими фонтанами, случаются мысли о паровозике. Их надо гнать. Негоже взрослому человеку кататься на таком средстве передвижения без детей. Чтобы избежать этих соблазнов, лучше сначала идти к дальним постройкам вкруг парка, захватывая ничем не примечательный, но весьма типичный для Иль-де-Франс и уже поэтому симпатичный город. Фонтаны остаются на остаток дня, а большой дворец лучше вовсе переместить на следующий приезд. В высокий сезон фонтаны парка включают на круг в районе полудня и затем ближе к закрытию — в три часа и в пять, а то и в половине шестого. Патриоты Петергофа тянут вниз углы рта и говорят, что у нас-то, поди, бюджеты щедрее, коль скоро Большой Каскад и прочие грибы работают весь день. Пожалуй, они правы. Бюджеты кажутся особенно щедрыми на фоне убогого советского городка за оградой ослепительного дворцового комплекса.

Как в любом уважающем себя усадебном парке, в Версале не стоит ходить по кафе и буфетам, предлагающим образцовые наборы дорогой и невкусной еды. Лучшая тема — сандвичи, изготовленные собственноручно из ингредиентов, представленных в ближайшем супермаркете. Разговоры о французских рынках популярны в тонкой прослойке гурманов-гурмэ, но люди попроще чувствуют себя там чужими (см. выше), хотя и боятся это признать. На рынке дорого, особенно — если покупается местная экологическая снедь. Магазинная еда разнообразна и несопоставима по цене. Багет, сыр, овощи, зелень, по желанию тунец или вяленая сухая колбаса образуют широкий диапазон подкрепления в любой загородной поездке. А на фоне теплой колы, что не успевает остыть под напором изнывающих тинейджеров и брызжет липкой пеной на окружающих, вода из питьевого фонтанчика кажется великолепной на вкус.

Конечно, на взгляд поверхностный и невнимательный супермаркеты везде кажутся одинаковыми. Но иной путешественник вынужден искать различия и находить свою специфику в разных сортах пакетированного чая. И наконец, что может быть лучше неожиданных находок на очередной распродажной неделе! Архаичные, не живущие с оборота европейские рынки давно превратились в царство эксклюзива, там давно не торгуются, если не считать фальшиво-задорных разводок где-нибудь на Бокерии в Барселоне. Напротив, дежурное представление о стерильной скуке супермаркета применимо разве что к свирепо охраняемым объектам так называемого «премиум-класса» на постсоветской территории. Недавно, в магазине сети «Super U», в районе метро Ля Форш у западного склона Монмартра, я наблюдал масштабную истерику кассирши, перед которой померкли все виденные доселе выкрутасы наших соотечественниц. Какой-то несчастный дед предъявил настойчивые претензии к упаковке товара, который уже попал в чек, и пошло-поехало. На выручку избиваемому любителю аккуратных упаковок кинулись африканец и араб, работавшие на соседних кассах. Люди в очередях не протестовали, а ждали, пока мужественные спасатели выполнят свою миссию. Наконец, рыдающую барышню увели, деда отправили писать кляузу, очередь в пустую кассу рассосалась, а попавший под раздачу африканец в измятой рубашке и поврежденных очках вернулся к нашей кассе. Его встретили аплодисментами. Обошлось без полиции.

В этом небезопасном магазине был вообще-то лучший в районе выбор сидра, что, как мне подсказывает интуиция, является более стабильной характеристикой, чем драки с покупателями. Также бросились в глаза многочисленные варианты пастиса и eau de vie, которые следует пить исключительно в конце трапезы и в холодное время года. Подобно испанской «орухе» и нидерландскому «йениверу», французская водка уступает в популярности вину и пиву. Хотя чем, как не ей, облегчают работу желудка после плотного знакомства с нормандским или бретонским мясом! Да и с более легким, но эксцентричным для неискушенной утробы говяжьим тартаром лучше всего сочетается именно рюмка «живой воды» — но именно после, а не до и не во время еды. Сырое с крепким — комбинация, которая идеально достраивает образ французской кухни, несколько девальвированный шаблонным сочетанием вина и сыра.

Впрочем, когда смотришь на миниатюрных парижан, кажется, что основу их рациона составляет вода без газа, в крайнем случае — вино с крохотным канапе. Сырое мясо на кончике ножа, сопоставимое по размеру с ломтиком огурца или каперсом, может попасть в разряд утонченных винных закусок. Приплюснутый шмат красного фарша с плавающим в углублении сырым яйцом — намеренно брутальная, крестьянская затея, и запивать ее водкой значит просто играть по правилам, упорно предпочитая эстетику так называемой домашней кухни с ее приблизительностью. Степень ее воздействия на русское кулинарное сознание невозможно переоценить. Французам она неведома. Порой такое впечатление, что они даже дома питаются едой из ресторана, настолько различны эти концепции. А уж вечерняя трапеза — это если не званый обед, то уж точно ресторанные посиделки. Дома готовят немного — овощи, маленькие закуски. С утра греют круассан, варят кофе и бегут на дневную работу и вечерние встречи. Париж — наверное, самая северная столица Европы, где жизнь протекает на улице или в социальных пространствах, как если бы это была ленивая средиземноморская метрополия. Пряное сочетание медлительности и деловитости, холодного порядка и артистичной чувственности, сыра и фарша, вина и водки, мифологии сырого и цивилизации приготовленного, если воспользоваться терминами версальского старца Леви-Стросса, — вот что такое Париж на вкус, цвет и прикосновение.

Версаль не таков. Провинциальная репрессивность не дает расслабиться. Диапазон допустимых вольностей тут невелик, ресторанные меню предсказуемы, а товары местного производства не стыдятся нелепой дороговизны. Жить тут можно, быть гостем тяжело. Наверное, это крест всех поселений, приложенных к гламурным резиденциям. Как только Версаль переходит в разряд просмотренных шедевров, можно отправляться в места не столь заполированные и куда более перспективные. Когда-то такой энергетикой отличались край канала Сен-Мартен и парк Ля Виллетт, теперь граница отодвинулась еще дальше — в некогда безнадежный Сен-Дени. Там великая базилика, воплотившая новаторские архитектурные прозрения аббата Сугерия, привыкла возвышаться среди запущенного предместья, куда съехались все те, кого не пустили в Версаль. Преподаватели Университета 8, частью проживающие в более буржуазных пригородах Парижа, с легкой досадой говорят, что в Сен-Дени до сих пор не стоит доставать из кармана мобильник, не осмотревшись. Но именно здесь только что построили новое здание национального архива — впечатляющее нагромождение исполинских решетчатых кирпичей с бассейном вдоль стеклянного фасада и высокими клумбами в балконных горшках, увеличенных раз в сто. Много для изменения репутации района делает и сам университет — самый левый, самый активный в социально-политическом отношении. Конечно, идеи одно, а бедность и убожество — немножко другое, но студенты делают вид, что нисколько не боятся слегка расфокусированных пацанов в спортивных штанах, рассекающих вокруг станции метро в ожидании удобного случая, чтобы выбить из билетного автомата застрявшую монету, а то и устроить кому-нибудь легкий гоп-стоп.

Университет 8 живет совсем не туристической репутацией места, как, например, учебные заведения Латинского Квартала. Если что и раздают перед входом, то приглашения на митинг или дискуссию. Привычной по европейским университетам торговли логотипированной атрибутикой не наблюдается. Профессор-славист, по дороге на факультет приветственно обнимающийся с несколькими студентами, уточняет, что местные очень чутко реагируют на измену левацкой репутации. «На каком-нибудь мероприятии вам еще дадут какой-нибудь портфельчик и ручку с надписью. Конечно, бесплатно. Но не дай бог кто-то начнет торговать подобной продукцией. Поймают, отнимут и все раздадут. Чего еще ждать от леваков». Что-то в этом определенно есть. Кстати, в том, что кормят в столовых по-спартански, если не сказать больше, — тоже. Все должно быть в сложившемся стиле. Пусть даже новые жилые районы с дорогими квартирами, тут и там видимые из-за ограды кампуса, свидетельствуют, что все течет.

В этот же приезд, когда меня настигла и настойчиво преследовала идея поехать в Версаль, я обнаружил на границе Сен-Дени магазин «Monoprix». Раньше я был уверен, что супермаркету этой нероскошной, но стабильно высокой ценовой категории в бедном районе делать нечего. Теперь я вообще не вижу особых отличий от площади Сен-Мартен. Ну, может, архитектура поновее.