Личный масштаб и коммунальный порядок, или В чем нидерландская корова превосходит российского автомобилиста

Уже третий год мы с коллегами организуем выезды больших студенческих групп в европейские города и всякий раз обещаем себе не сильно грузить подопечных «научкой и культуркой». Легко сказать. На то, чтобы пошататься, как нормальные люди, по магазинам и каким-то произвольно выбранным точкам, почти не остается времени. Поэтому все ждут свободного дня, когда нет музеев и экскурсий. Тогда все кидаются за наболевшим — за тем, что вынашивалось и планировалось заранее, что было заказано настойчивыми друзьями, что бросилось в глаза в процессе групповой прогулки, когда все идут решительным ромбом, отставать нельзя, и самая главная на свете витрина трагически скрывается за поворотом…

В минувшем августе мы самонадеянно замахнулись на Амстердам, о котором сайт Booking.com в любой сезон вежливо сообщит, что направление популярное, места в гостиницах на исходе, не соблаговолите ли поискать другие, не столь безнадежные варианты. Но малахольным, случается, везет. Мы успели снять, пусть и за страшные деньги, хорошую стандартную гостиницу, а не антикварный угол, где поместятся двое, но никак не десятеро, как предлагает прейскурант. В Амстердаме главное — остановиться. Все прочее уже зависит от вовремя пробудившейся креативности. Мы стоически продирались через квартал «красных фонарей» и трафик площади Дам, скакали за спинами толпы перед «Ночным дозором» в Зале Славы Государственного музея, метались между орущими велосипедистами и неогороженными каналами, отдыхали от тесноты исторического центра во дворах новостроек на искусственных островах Борнео, Ява и KNSM. Амстердам встретил нас обычным голландским, то есть корчащимся от ветра дождем, а провожал солнечной негой, всем видом давая понять, что мы прошли тест и заслужили благосклонное отношение.

В свободный день я тоже предался своим делам, которых с каждым приездом в Амстердам становится все больше. Таков закон возвращения в любимые места, как, собственно, и закон путешествий вообще. Больше ездишь — больше хочется. Не отказал себе в удовольствии понаблюдать за непривычно медленным завтраком, как люди покидают отель поодиночке или малыми группами. Кто за новой порцией фигурок «Варкрафта», кто за крепким пивом от мультиварни на берегу залива Эй, кто в деревню Маркен и дальше в музей Зейдер-Зее, рассказывающий о рыбацких промыслах и традиционном жилище, а кто уж за совсем специальными вещами — например, в университетский музей Лейдена или в Утрехт, чтобы увидеть собор и дом с исчезающим углом, который Геррит Ритвельд выстроил по заказу Трююс Шредер, тратившей свои фармацевтические доходы на поддержку авангардного движения «Де Стейл».

Мне хотелось доехать до Гааги, где я, по большому счету, и не бывал раньше, если не учитывать судорожной беготни по Королевской галерее искусств в Доме Морица. Тогда, в 2010-м, искусствоведческая поездка по Бенилюксу и Северной Франции выкосила всех участников обилием объектов — было ясно, что надо возвращаться хотя бы для того, чтобы идентифицировать горы наструганных фотографий. Гаага осталась в памяти приклеенной к небу картонной аппликацией — большими, на первый, всегда приблизительный взгляд, странными домами, под которыми вдруг прокатывался винтажный кремовый трамвай. Сюда нужно было вернуться. К тому же, Маурицхейс к 2014 году опять отреставрировали, сделав подземный, точнее, подводный холл — музей располагается в здании, чей периметр практически равен специально возведенному искусственному острову. Наконец, в Гааге меня ждал И.О., когда-то окончивший в Амстердаме докторат. В его компании я рассчитывал хотя бы ненадолго выйти из роли постоянного консультанта по стране, в которой не живу. То есть отдохнуть от хлестаковщины.

Еще на платформе я принял решение выйти в Харлеме. За окном двухэтажной электрички то лило вполсилы, то светило — каждый сеанс минуты на полторы. Драматичное небо, так удававшееся пейзажисту Якобу фон Рейсдалю, обещало приевшиеся за неделю сюрпризы. То, что в России вызывает у людей панические атаки и желание надеть дубленку, в приморской Европе перестает замечаться быстрее, чем хорошее вино за пять евро. Харлем расположен на незаметном расстоянии от Амстердама, но при этом относится к другой области страны. Есть что-то общее с Люберцами. При подъезде к городу бросается в глаза постройка, напоминающая крытый куполом газгольдер, чье назначение изменилось в ходе джентрификации. Но это круглая тюрьма, построенная по модели паноптикона — круговой пенитенциарной машины с надзирателем в центре, наблюдающим сразу за всей панорамой камер, как втулка собирает в себе все спицы колеса. Придумал это эффективное визуальное решение в конце XVIII века философ Иеремия Бентам, а другой философ Мишель Фуко уже в XX веке его безжалостно разоблачил. Тюрьма в Харлеме, сразу видно, симпатичная, к ней без предрассудков примыкают увитые цветами компактные новостройки. Вдалеке громадным покосившимся комодом над низким городом высится собор.

В Харлеме больше всего сохранившихся богаделен с внутренними дворами — теперь там очень тесные, но и очень дорогие, ввиду своей тотальной обеспеченности всеми современными удобствами, квартиры. Дворы по-голландски будут hofje, на них в значительной степени строится национальная концепция жилища, где, наряду с индивидуализмом и садом на каждом крошечном этаже, присутствует своеобразная коммунальность. Это когда вы с соседями образуете коммьюнити, состоящее из принципиально равных людей. Даже если у вас, к примеру, есть наследство, а у него (нее) нету. Или у этого собака, а у той мотороллер — ну, это мелочи. Все бесконечно обсуждают вопросы благоустройства общих пространств и устраивают регулярные диспуты, для чего не только арендуют зал в библиотеке неподалеку, но и ходят друг к другу в гости. Кстати, привычка голландцев оставлять окна незанавешенными, в том числе на уровне улицы, хорошо выражает установку на прозрачность и полную открытость другому, чего бы это ни стоило. Конечно, в католическом Утрехте, да и в наводненном иностранцами Амстердаме нередко встречаются зашторенные окна, но провинциальная Голландия однозначно придерживается традиций. Во дворы можно заходить и наблюдать за жизнью обитателей. Она протекает на расстоянии вытянутой руки, что усиливает неловкость гостя, еще не привыкшего к тесноте. Суетиться не стоит, лучше спокойно описать круг, стараясь не нарушать тишину. В одном из дворов — дело, правда, было в мой первый приезд в Амстердам — меня долго провожал укоряющим взглядом небольшой черный попугай. Больше никто открыто не настаивал на своей приватности.

От Харлема не ждешь такого обилия торговли, каковая царит во всем историческом центре. Несколько улиц представляют собой один сплошной пассаж, из экономии не покрытый стеклянной крышей. В отличие от Амстердама, здесь нет страшных толп, в сетевых магазинах неожиданно просторно, а в ресторанах не так дорого. В итоге житель Амстердама имеет все основания закупаться в Харлеме, ибо в его родном городе туристический смерч сметает ходовые товары и обеспечивает нескончаемую давку. Подают в Харлеме и выдающуюся селедку, которую ни в коем случае нельзя покупать в Амстердаме, тем более, в оживленных местах — не потому что она плохая или невкусная, а потому что соотношение цены и качества в столице, понятное дело, душераздирающее. Харлем уже вменяет путешественнику ту степень покоя, что благоприятствует распитию рюмки коренвейна или йенивера с соответствующей закуской. Комплект будет стоить столько же, сколько в Амстердаме — бутерброд без рюмки. Но я воздерживаюсь. Куранты английского стиля и точеного шпиля Церкви Бакенщиков, у которой меня застает очередной краткосрочный ливень, бьют всего-то полдень.

Осталось наведаться за бутылкой исторического пива Koyt, которое местная пивоварня Jopen делает по рецептам XV века. Хмель тогда еще не разнюхали, вместо него в пивных странах континентальной Европы имел хождение грюйт — смесь трав на основе багульника, тысячелистника, вереска и полыни, с добавлением аниса, можжевельника и прочих острот, способствующих подъему и расслаблению безо всякого алкоголя. Грюйт быстро попал под монополию католической церкви, а закон о чистоте пива 1516 года и вовсе поставил на нем свой протестантский крест. Теперь-то все эти страсти в прошлом, и восьми-, а то и десятиградусные грюйты радуют мечтателей. В обычных магазинах их не найти, но в Харлеме вся линейка Jopen стоит в лавках сети Gall & Gall. Продавец предлагает попробовать чудовищно дорогой старый йенивер густого коньячного цвета — у них дегустация. Понимаю, что коллега-философ, как-то прочитавший краткую лекцию о виски, был отменно прав, утверждая, что после определенного возраста все напитки на один вкус, и старость превращается в чисто символический капитал. Не так ли и с людьми?

Вокзал Харлема — прекрасный образец перестроенного в эпоху ар-нуво эклектизма XIX века. Такой, что ли, кроссворд с фрагментами для угадывания промышленных достижений второй индустриальной революции. Стеклянные козырьки, фермы и заклепки, орнаментальные фризы, лаковые перила, прекрасно сохранившиеся кассовые кабинки, оклеенные шпоном, — все по-домашнему небольшое, но вполне ответственное за распространение цивилизации. В Нидерландах с их дефицитом земли научаешься распознавать передовые технологии на малых масштабах. Так, среди циклопических послевоенных новостроек Роттердама глаз не сразу найдет маяк и портовый кран игрушечного размера, воссозданные на месте старой гавани в самом центре города, где уже ничто не напоминает о временах Эразма. Также в амстердамских домах на каналах, как правило, выстроенных в XVII–XVIII веках, кое-где можно наткнуться на шахту с подъемной площадкой, куда можно поставить тяжелые вещи и отправить на нужный этаж. Иначе еще сложнее вскарабкаться по лестнице под углом градусов шестьдесят, наравне с велосипедом удерживающей жителя Амстердама в хорошей форме. Сам по себе лифт мало что значит, но ведь его нужно было как-то врезать во всю эту конструкцию, не повредив хрупкий баланс зыбучего грунта и не самых юных свайных опор. Впрочем, улица держит: у всех домов квартала, как правило, есть общие стены. Коммунальность — это снова она.

Поезд летит над заливными лугами внутри так называемого Города-Кольца (Рандстадт), соединяющего Амстердам с другими крупными центрами Голландии в одну фигуру, на карте напоминающую шахматного коня. Эти сельские территории зовутся Groene Hart — «Зеленое сердце». Расширяя ряд тривиальных метафор, они выполняют роль необходимых легких для города-спринтера, несущегося по своим автобанам ради ускорения денежного оборота. Хотя, в отличие от перехвативших инициативу жителей Соединенного Королевства, голландцы подчеркнуто неспешны. Их скоростной режим весьма замысловат и больше всего напоминает пейзаж, странным образом застывший за окном при 130 км/час. Впрочем, проходит всего несколько секунд, и промелькнувший коровник возвращает к визуальной действительности. На дуге при подъезде к Лейдену электричка сбрасывает ход, и мне предоставляется возможность ухватить любопытное зрелище. Коровы мерно вышагивают по узким полосам, разделенным каналами, пренебрегая возможностью переступать с линии на линию. В том, что нидерландская корова предпочитает дисциплину, убеждает способность парнокопытных ориентироваться в лабиринтах живых изгородей, разделяющих участки поля. Взгляд успевает зафиксировать заднюю часть коровы, уверенно уходящей в один из таких аккуратных коридоров, в то время как с другой стороны участка из такой же арки выдвигается другое животное, чем-то напоминая старинную игрушку с движущейся планкой, где мужик и медведь пилят дрова. Понятно, что дело — в умелой выработке рефлексов, но я сразу же представил себе корову, соблюдающую правило правой руки, левого обгона и пропуска встречных при повороте. Похоже, у нидерландской коровы получилось бы сдать на права с первого раза.

Намерение вдумчиво и с расстановкой прогуляться по королевской коллекции в Гааге разбилось о дефицит часов, нередко обнаруживаемый в сутках. Можно сказать, что я весь день неуклонно шел к повторению прежней глупости, выйдя зачем-то еще и в Лейдене. Правда, купленный там подарок маленькой дочке как-то выгораживал меня перед самим собой, но нагретое за несколько часов харлемское пиво заметно тянуло сумку и напоминало о том, кто тут все-таки дурак, не умеющий правильно рассчитывать свои силы. В Маурицхейсе с его сережками Вермеера, коньками Аверкампа, анатомией Рембрандта и соблазнительно переминающейся Евой в сцене грехопадения, где Рубенс писал мясо, а Ян Брейгель, по обыкновению, ботанику, пришлось провести не более полутора часов. Набитый гигантской делегацией очень культурных и очень пожилых голландцев сувенирный магазин оставил в сумке еще один тягостный след в виде каталога. Я едва передвигал ноги, поднимаясь по винту из подвала мимо окон, приветливо открывающих взгляду подводную часть канала.

И.О. был настроен по обыкновению решительно. «Посмотрел? Пошли!» Некоторое время мы шагали по Гааге, обращая внимание на детали вроде огромных изогнутых стекол в витринах старых магазинов. «Представляешь, если сюда случайно въедет мотоциклист? — рассуждал И.О. — Ведь им будет негде заказать витрину. Таких стекол сейчас не делают». Пока что мимо изящных и таких беззащитных окон ехали трамваи, неспособные к указанному вероломству. Я хотел есть, но не подавал виду. Но И.О. было сложно обмануть, он быстро все понял. «Вот главное место, где в Гааге продают селедку, — услышал я, сходя с ума от запаха свежих огурцов, который так любят приватизировать петербуржцы, убежденные, что так пахнет только идущая на нерест корюшка. — Только ты осторожнее, а то чайки бутерброд отнимут». Спустя две минуты мы уминали удивительную малосольную сельдь, сочувственно глядя на чаек, которые, в свою очередь, были охвачены недовольным ажиотажем. В своем соблюдении дистанции и каких-то им одним известных табу они напоминали нидерландских коров. «Видишь, чайки не залетают под козырек, — комментировал мой товарищ. — У них какое-то негласное правило, что если ты вышел наружу, то ты лох и тебя за это надо наказать, но раз уж стоишь внутри, получай удовольствие в награду за сообразительность». Доев бутерброд и выйдя на простор, И.О. показал, как недавно у него на глазах чайка выхватила рыбу прямо изо рта какого-то доверчивого старца. Лицемерно пожалев его, мы продолжили свой путь.

«Вон за тем памятником еще минут пятнадцать пешком — и начинаются дюны. Там до сих пор лежат люди, хотя конец августа. Вода теплая. Туда не пойдем?» Будучи с детства равнодушен к морскому отдыху, я с облегчением отказался. Оказалось, что надо зайти в магазин к Дину — британцу, торгующему в Гааге крафтовым пивом. Голландских сортов у него было пруд пруди, но И.О. заставил меня купить еще стаут «Токио», который известная шотландская компания BrewDog делает, по его словам, in the middle of nowhere. Сумка приобрела болезненные очертания, вызывая ассоциации с другой английской идиомой — ball and chain. До приблизительного поезда было еще часа полтора, поэтому мы отправились в Rootz, получивший в 2014 году звание лучшей брассерии Нидерландов. Выпив по три забористых сорта, мы смеялись так, что очистили от посетителей всю веранду. Да и холодало что-то уже, холодало…

Впереди была еще пропасть всего, что хотелось смотреть. Амстердам начинался здесь же, потому что везде текла вода Северного моря. Особняки на каналах, избыток великого искусства, заповедники современной архитектуры, удивительные и такие соразмерные человеку технологии. С воодушевлением я думал, что в Гаагу придется еще не раз вернуться, как сейчас я возвращался ночевать в Амстердам, в плотно сгустившихся предосенних сумерках. Гаагу, как и Роттердам, безжалостно бомбили, в ней не осталось тех богатств, что делает Амстердам туристическим везунчиком. Но посмотреть здесь оставалось еще на много раз, а там уж забудется, что видел давно. На пути к вокзалу мы с И.О. прошли сквозь кондоминиум, образованный высотными домами, которые в Москве получили бы манящее определение «премиум-класса». Один из домов напоминал поставленный вертикально дирижабль, два других были репликами домов на канале — скатные крыши, большие фронтоны, разве только этажей по двадцать. «Хотелось бы тут поселиться, — высказывался И.О. — Это не так дорого, как ты, наверное, думаешь. Но сейчас опять все взлетело. За последние полтора месяца. Так что надо подождать». Мы обнялись, и он уехал на велосипеде домой — мой решительный товарищ, занимающийся непопулярными науками. Сначала проехал по стрелкам в одну сторону, потом по знакам развернулся и отправился восвояси, скрываясь в складках города, за мостами, каналами, трамваями и аналогичными наездниками с большими корзинами на крыле.