Экскурс в непереводимости – 2. Экономика и практика

В «Словаре непереводимостей» экономика всякий раз понимается прежде всего как целесообразная деятельность. Сам словарь экономических понятий — это непосредственное отражение опыта, часто парадоксального столкновения с той деятельностью, которая кажется иногда «естественной». Именно открытие «неестественности» экономической или политической деятельности, несводимости ее к миметическому (подражательному) принципу и приводит к становлению совершенно разной и несовместимой политэкономической терминологии в разных языках. Сами понятия «политическая экономия», «экономическая теория», economics, возникавшие в разное время, несут на себе след этого странного статуса экономической науки, которая описывает конфликт как нечто целое и завершенное, спор как целесообразную деятельность. Для этого всякий раз приходится привлекать совершенно различные ресурсы языка. Фредерик Ланже пишет:

II. Экономика и политика

Итак, как будто французский язык несет на себе отпечаток преобладания политического. Нельзя сказать, что «Франция — это экономика», в то время как выражение the US is an economy вполне допустимо по-английски.

Понятно, что, с другой стороны, policy также представляет собой проблему для перевода: чем больше понятие economy расширяется, чтобы обрести политическое измерение, тем меньше места остается для policy. Таким образом, значение policy более ограниченно, чем у politique во французском языке: поскольку оно обозначает лишь неполитические аспекты деятельности Государства, вопросы собственно политические обозначаются словом politics; французское понятие шире, скрывая в себе идею, что деятельность государства вовсе не обязательно является политической.

Мы не сталкиваемся с трудностями, если policy является именем существительным: можно сказать «правительственная политика» или, во множественном числе, «политики» (des politiques). Сложнее, если policy оказывается прилагательным. Так, policy action будет переводиться как «действие правительства», «публичное действие», «правительственные меры» (асtion gouvernementale, action publique, mesures gouvernementales); а policy area — как «область/сфера деятельности (органов власти)» (domaine/secteur d’action (des pouvoirs publics)); policy debate — как «дискуссии о мерах, которые необходимо принять / о политике, которой необходимо следовать»; policy context — как «рамки деятельности» (Glossaire, OCDE, 1982). Ни один из этих переводов не сохраняет слово «политика» в единственном числе. Но при этом приходится обходить одно препятствие: слово «политика» имеет во французском языке некую сакральность значения. Оно слишком на многое бросает тень. Переводить policy debate как «политический спор» (débat politique) было бы серьезным искажением смысла, хотя его не было бы в обратном переводе. Чтобы понять, чем является наш débat politique — political debate или же policy debate, необходимо определить, относится ли оно к задачам или же к принимаемым мерам, и это бывает непросто.

Таким образом, трудность перевода économie как economy связана с отношениями между экономикой и политикой. Сперва нам следует разобраться, есть ли хозяин у дома (oikos, οἶκος) и каковы его полномочия. Правило либерализма, на котором основываются западные общества, состоит в том, чтобы в наибольшей степени предоставить производство и распределение богатств («экономическую» деятельность) частной инициативе. Если это так, и особенно если частная инициатива принадлежит всем гражданам, то сфера вмешательства государства, политики, может оказаться совсем незначительной или даже равной нулю: система цен и рынков была бы способной координировать усилия людей и предприятий без какого-либо центрального вмешательства.

Во французском языке экономика — часть социального целого, она остается подчиненной хозяину, Государству-нации, которое это целое репрезентирует. Английский и французский языки как будто получили каждый свою половину либерального наследия. Они остаются отмеченными этим историческим опытом и каждый образует один из полюсов разделения экономического и политического.

III. Wirtschaft

В немецком, как кажется, вовсе нет этой дилеммы, поскольку там используется главным образом слово Wirtschaft, первое значение которого — «совокупность методичных действий, способствующих удовлетворению потребностей» (Brockhaus, Bd. 5, Aufs. “Wirtschaft”). Слово происходит от der Wirt, что означает «трактирщик», «хозяин», а также «глава семьи». Таким образом, совершенно ясно: в этом доме хозяин есть. Не может быть трактира без трактирщика. Следовательно, слишком широкий смысл слова Wirtschaft не угрожает существованию политического, поскольку оно не располагается ни над ним, ни под ним: оно ему сопричастно. Смещая греческое царское хозяйство в метафоре трактира, немецкий язык сохраняет связь между экономическим и политическим. Но трактир — это место приватное, которое оказывается публичным лишь в той мере, в какой оно этой публике открыто. Метафора гостя сильна в немецком. Так, иностранные рабочие/мигранты определяются как Gastarbeiter (рабочие-гости). Тем не менее, ее недостаточно, чтобы создать представление об общенациональном положении дел.

Проблема расширения смыслового содержания Wirtschaft, чтобы было возможно обозначать им автономную социальную реальность, способную существовать во множестве видов (интернационально), решается в немецком при помощи слова Volkswirtschaft (национальная экономика, народное хозяйство):

“Die Moderne Wirtschaft ist eine gesellschaftlich-arbeitsteilige Tauschwirtschaft, die ihrer regionalen Ausdehnung nach über die nationalen Grenzen der einzelnen Volkswirtschaften hinaus sich zu einer die Erde umspannenden Weltwirtschaft entwickelt hat.”

[«Современная экономика основана на обмене в условиях общественного разделения труда; по своему охвату она превосходит национальные границы отдельных народных хозяйств и является мировой экономикой, охватывающей весь земной шар».]

Brockhaus. Bd. 5. Aufs. “Volkswirtschaft”.

Но даже в своем домашнем употреблении Wirtschaft не позволяет выражать экономическую целесообразность. Макс Вебер чувствовал необходимость уточнить определение слова. Вебер считал, что ошибочно говорить о Wirtschaft, имея в виду «любое сообразное целям рациональное поведение» или же, по «принципу экономии» Лейбница, «всеобщую технику оптимального, т.е. достижение наибольшего результата с наименьшими затратами», что для Вебера — всего лишь техника. Вебер считал, что о Wirtschaft можно говорить лишь в том случае, когда «для удовлетворения потребности наличествуют средства, представляющиеся вовлеченным сторонам ограниченными, и когда такое положение дел становится основанием для сообразного специфического поведения» (Wirtschaft und Gesellschat. S. 199.). Экономика — специфическая деятельность лиц, занятых удовлетворением своих потребностей, — в той мере, в какой это удовлетворение, в свою очередь, специфично по отношению к остальным сферам социальной жизни. Экономика — это их в определенном смысле профессия (Beruf).

Шарль Маламуд обращает внимание на экономический смысл русского понятия «мир». Это понятие, означающее крестьянскую общину, означает также целесообразную форму хозяйствования, которая ближе всего к немецкому понятию “Wirtschaft“. При этом слово «мир» подразумевает не столько удовлетворение потребностей, сколько сохранение существующего распределения потребностей и моральных обязательств. В этом смысле «мир» противопоставлен «реформам» и может быть отождествлен с самой общей формой социалистического распределения:

Какого типа общность представляет собой крестьянский «мир»? Ученые и мыслители обратили внимание на значение этой формы социального устройства только после публикации немецким путешественником Гакстгаузеном результатов своего исследования об аграрном укладе Российской империи (Гакстгаузен 1847–1852). Славянофилы увидели в «мире», описанном Гакстгаузеном, «мир» как государство в юридических текстах Киевской Руси (особенно в Русской Правде XIII века). В 1856 году Чичерин указал на ошибочность такого предположения: в Киевской Руси крестьяне, составлявшие коммуну (живущие на определенной территории), созывали «мир», т.е. периодическое собрание для назначения членов управы, ведающей делами внутренней и внешней политики (Eck. Le Moyen Age russe). Киевский «мир» распоряжался в том числе незаселенными землями, в то время как крестьянин был хозяином только на той земле, которую он возделывал. Напротив, «мир», о котором писал Гакстгаузен, владел (был собственником) и распределял земли, обрабатываемые крестьянами. Согласно Ключевскому, основными чертами мира-общины были следующие: общее пользование орудиями труда, полное подчинение крестьянина своей общине, круговая порука в уплате налога — и установились они только к XVII веку (Ключевский. Сочинения. Т. 2). (…)

Так, для Киреевского «мир» был обществом, основанным на фундаментальных моральных принципах. Древняя Русь, аутентичная, еще не затронутая западными реформами, была объединена моральным законом «в один единый широкий мир, нацию, где вера, земля и обычаи были общие для всех». Мир — это единство, основанное на согласии индивидов и на интегрирующей силе религии и моральных убеждений, тогда как навязывание законов извне, социальные отношения, основанные на рациональном договоре вкупе с правовыми гарантиями, согласно Аксакову, являются искусственными и тлетворными. Автономная юридическая и политическая сфера существует: она полностью находится в руках монарха и Государства. Она чужда жизни народа, объединенного, в согласии со своей внутренней истиной, в мир; и свобода для него означает не вмешательство в политические дела, а освобождение от участия в них (см.: Walicki. A History of Russian Thought from the Enlightenment to Marxism. P. 96). Мир, как и Церковь, представляет собой форму совместной жизни, сочетающей единство и свободу, для которой законом является любовь (см.: Walicki. The Slavophile Controversy, op. cit. P. 197).

Но не только славянофилы идеализировали «мир». Так, Александр Герцен, противник самодержавия, мечтавший о демократической России и вдохновленный революционными идеями и движениями в Западной Европе, после 1846 года начинает признавать важность и ценность крестьянской общины. Ибо община, «мир», хотя и покоится на докапиталистическом укладе, но несет в себе зародыш, модель для социалистического преобразования России. Герцен и его последователи социалисты видели в этой социальной форме способ перейти к социализму, минуя капиталистическую стадию. Герцен, как и славянофилы, был в ужасе от тех бед, которые причинила народу индустриальная революция и капитализм в целом, но в отличие от славянофилов его целью было не сохранение или восстановление исконных институтов, но «сохранение коммуны при условии свободы индивида». В этом сочетании он видел идеал «русского социализма» (см.: Malia. Alexander Herzen and the Birth of Russian Socialism. P. 336 sq.; Walicki. A History of Russian Thought… op. cit. P. 169). Эта идея порождена критическим отношением не только к капитализму, но также к идее того, что только капиталистическое общество, высвобождая силы, которые его же и разрушат, может породить социализм и что, с другой стороны, на смену капитализму неизбежно придет социализм. Для Герцена же пути истории неисповедимы (см.: Berlin. Russian Thinkers. 1978. P. 211).

Противниками идеи «мира», общины, особенно после реформ 1861 года, стали те, кто считал необходимым преобразовать Россию в современную державу: чиновники, экономисты, предприниматели. Для них «мир» был одной из главных причин экономической, социальной, культурной и, в некотором смысле, моральной отсталости русского крестьянства (см.: Besancon. Etre russe au XIXe siecle, passim). Но «народническое», а затем «социал-революционное» видение общины (которую в 1920-х годах будет критиковать экономист Чаянов, член кооперативного движения. См.: Kremniov. Voyages… P. 126) было подвергнуто нападкам со стороны марксистов: они отрицали утопию социалистического общества, основанного на крестьянских массах и построенного по образу «мира»; для них только промышленный пролетариат, продукт капитализма, мог справиться с миссией возглавить революцию, которая приведет к социализму. Однако необходимо напомнить, что начиная с 1860-х годов сначала Маркс, а затем Энгельс, отвечая на вопросы русских народников, а именно Даниэльсона, переводчика «Капитала», давали менее категоричные ответы, далекие от ортодоксальной марксистской теории. В предисловии 1882 года к «Манифесту Коммунистической партии» они пишут: «Если русская революция послужит сигналом к пролетарской революции на Западе, так что обе они дополнят друг друга, то современная русская общинная собственность на землю может явиться исходным пунктом коммунистического развития». В целом, для Маркса этот замкнутый, антиисторичный и уникальный русский «мир», каким была крестьянская община, не мог ни спасти, ни спастись от наступления капитализма, совершившего «мировую революцию».

При этом все концепции экономики оказываются частью большого переосмысления в Новое время аристотелевского понятия «практики», которое у Аристотеля означало «повторяющийся поступок» (как поясняет Барбара Кассен), отличающийся как от «теории», так и от «пойесиса» (созидания). «Праксис», по Аристотелю, требовал в отличие от созидания не столько решимости и готовности идти на риск, сколько рассудительности, хорошо развитой интуиции. Тогда как в новой философии, как пишет Этьен Балибар, сохраняется лишь плоское противопоставление «теории» и «практики». Оно и позволяет проблематизировать «экономику» как «практику», уже не как правила рассудительного ведения хозяйства, но как правила принятия решений с опорой не только на теорию:

Почему мы считаем, что в немецком идеализме праксису отведено центральное место? Укажем на связь между заголовком небольшой работы И. Канта 1793 года («О поговорке: может быть это и верно в теории, но не годится для практики [in der Praxis]» (Кант И. О поговорке: может быть это и верно в теории, но не годится для практики // Кант И. Собрание сочинений в 8 т. Т. 8. ЧОРО, 1994), зачастую сокращаемом как «Теория и практика») и той ролью, которую Кант (и его последователи) отводит «практической философии» как учению о высших целях разума, каковыми признаются моральные цели. Здесь налицо один парадокс. Кант систематически использует прилагательное praktisch (и прежде всего в сочетаниях «практический разум» или «чистый практический разум») и совсем не использует существительное Praxis, кроме как в упомянутой небольшой статье. Как объясняют переводчики и комментаторы этого очень важного текста (А. Филоненко), автор трех Критик излагает здесь собственную концепцию роли суждения в морали и политике, отвечая противникам Великой французской революции, вдохновленным Берком, которые в вопросах государственной мудрости, Staatsklugheit, считали нужным руководствоваться в первую очередь институциональной традицией. Иными словами, Кант, критикуя «популярных» философов, юристов и теоретиков управления эпохи Aufklärung, а вместе с ними и все университетское наследие XVIII века, вкладывает им в уста слово Praxis в «обычном смысле» «поговорки», не наделяя его новым, специфическим значением.

Кант субстантивирует das Praktische, «практику» или «практический элемент». Для него важно показать, что он заключается не в «рассудительности» или ловкости (Klugheit, phronêsis) — потому что эти понятия, относящиеся к умелому использованию средств и целей, отсылают к «технике» и к условиям ее действенности, — а принадлежит исключительно области морали, где главенствует «понятие свободы», «сверхчувственное» начало, неотделимое от категорического императива. Практический элемент в собственном смысле оказывается не технико-практическим, а морально-практическим. В другом контексте Кант называет «прагматическими» антропологические исследования, необходимые для перехода от законодательства практического разума к опыту. Их роль состоит в удержании под контролем «патологического» элемента, порождаемого нашей чувственной природой; и к ним относятся такие дисциплины, как педагогика, прикладная мораль, политика и, в некотором смысле, философия истории (об этом см.: Eisler R. Kant-Lexicon, article “Pratique”. P. 829). Таким образом, философия Канта порождает новое понятие практики, которому отводится центральное место («примат», как сказал бы Кант) и которое связано с прагматической «задачей» (см. SOLLEN) нравственного совершенствования человеческих отношений или с необходимостью изменения мира (тезис, буквально воспроизведенный Марксом; хотя реализация этого изменения представлялась им совсем иначе). Философия Канта сделала из человеческого рода одновременно и (трансцендентальный) «субъект», и (эмпирический) «объект» этого самоизменения и наделила его «ответственностью» (в работе 1784 года «Ответ на вопрос: что такое Просвещение?» говорится, что люди сами несут ответственность за свое зависимое положение). Но тот же самый примат праксиса обеспечивает неопровержимость принципа дедукции и спекулятивного начала, отождествляемых с Разумом.

Каковы же в этой перспективе те новшества, которые привнесло в данную схему «посткантианство»? Ни Фихте, ни Гегель не тематизировали оппозицию Theorie-Praxis и не использовали термин Praxis, — но они способствовали расширению его значения, поставив акцент на измерении поступка и действия (Tat, Tätigkeit, Handlung, Tathandlung; см. TATSACHE), а также «действительности» (как действенности и эффективности) (Wirkung, Wirklichkeit; см. RÉALITÉ). Стоит отметить, что, хотя у Маркса и то и другое относится к «идеалистическим» понятиям, т.е. к области проблематики воли, он трактует их диаметрально противоположным образом.

Тем не менее, есть определенная связь между Кантом и радикальными эссеистами периода Революции 1848 года (которую в Германии называют Vormärz), между проблемой «эмансипации человечества», немыслимой без «целей практического разума», таких, какими их видит критическая философия, и идеей «изменения исторических условий» существования человечества (включая не только производство и действие, но и познание). Слово праксис приобретает множество различных значений, одновременно «субъективных» и «объективных»; и этот новый синтез находит свое выражение в новом понятии «критического и революционного» опыта (если воспользоваться более поздней терминологией Маркса, характеризовавшего таким образом свою диалектику). С этой точки зрения, тексты Маркса (в частности, его тексты 1843–1847 годов) представляют собой не столько «исход» (Ausgang), сколько высшее достижение «классической немецкой философии» (Энгельс Ф. Людвиг Фейербах и конец классической немецкой философии // Маркс К. и Энгельс Ф. Сочинения (2-е издание). Т. 21. М.: Издательство политической литературы, 1955).

Одновременно со становлением немецкой (кантианской и посткантианской) «практической философии» во французском интеллектуальном пространстве происходил совсем другой процесс: его кульминацией стала позитивистская концепция соотношения «теории» и «практики», систематизированная Огюстом Контом и унаследованная современной эпистемологией как в своем эмпирико-логическом, так и в историческом выражении.

Чтобы осознать значение этой концепции и ее внутреннюю связь с «социальным статусом современной науки» (Canguilhem G. Le Statut social de la science moderne, cours inédit. Sorbonne, 1961–1962 [Кангийем Ж. Социальный статус современной науки. Курс лекций 1961–1962»]), следует обратиться к «Энциклопедии», а точнее, к тем идеям, которые были почерпнуты из произведений Бэкона. Бэкон писал о scientia activa или operativa, обозначающей метод, отталкивающийся от опыта и ориентированный на опыт, имеющий своей целью бесконечный рост могущества человеческого разума, освобожденного от «фикций», «идолов» и спекулятивных схоластических форм (но, тем не менее, без радикального антиаристотелизма — напротив, именно поскольку Аристотелем была предпринята первая попытка связать природу и культуру, poiein и prattein). Кроме того, Бэкон в «Новом Органоне» несколько раз употребляет греческое понятие praxis в латинском контексте, чтобы подчеркнуть, что обращение к опыту не уводит нас от изучения объекта, а представляет собой единственное средство «обогатить его» или привнести в него «нечто новое». Энциклопедисты, которые, в отличие от Бэкона, уже были знакомы с математической физикой (галилео-ньютонианской), в частности с механикой, в которую некоторые из них внесли значительный вклад, основали новую эпистемологию, изложение которой мы можем найти в «Предварительном рассуждении» д’Аламбера и в статьях «Энциклопедии» «Практическое употребление» и «Искусство» (авторства д’Аламбера и Дидро соответственно). Энциклопедисты первыми стали размышлять о технологической связи (хотя специальное слово для практически значимых технологий появилось только в XIX веке) между наукой физиков и химиков и искусством инженеров. Военные и гражданские технологии потеряли статус «предприятия» (т.е. авантюры; см. ENTREPRENEUR) и обрели вид «рациональной практики», принципы которой излагает наука, в которую они, в свою очередь, привносят необходимый экспериментальный момент.

В предисловии к работе «Метафизические начала естествознания» (1786) [цит. по: Кант И. Собрание сочинений в 8 т. Т. 4. ЧОРО, 1994] Кант вводит в общую классификацию наук новое измерение прикладной науки под именем «систематического искусства», хотя он и относит его к эмпирической области, раз и навсегда отделенной от a priori чистых, т.е. математических, наук. Лишь Огюст Конт во второй лекции «Курса позитивной философии» (1830) и в «Слове о положительном мышлении» [Конт О. Дух позитивной философии. Слово о положительном мышлении. М., 2011] (1844) смог выявить и осмыслить сложные и несимметричные отношения между «теорией» и «практикой» в науке, установленные математикой, экспериментальным методом и техникой. Эта связь, рассмотренная как соотношение абстрактного и конкретного, оказалась одновременно внутренне присущей классификации позитивных наук, от простого к сложному (от математики к социологии), и внешней по отношению к ее чисто спекулятивной (этот термин у Конта — синоним «теоретической») цели предвидения «практических результатов» в технической сфере с помощью измерений (приборов) и знания законов природы. Отсюда синтетическая формула, согласно Конту, выражающая соотношение науки и искусства (или «индустрии» — понятие, заимствованное у сен-симонистов): «знать, чтобы предвидеть, предвидеть, чтобы мочь». Конт замечает, что «две системы», созданные «совокупностью наших знаний о природе» и «совокупностью способов, которыми мы можем ее изменить» одновременно «по существу несводимы» и неразделимы. И далее, он замечает, что если с «догматической» точки зрения простое с необходимостью предшествует сложному, а абстрактное предшествует конкретному, в соответствии с дедуктивным методом, то с исторической точки зрения все может происходить наоборот. Проблемы, решение которых находится только теоретическим путем, должны были быть сперва обнаружены на практике, — даже если практика на заре человечества была скрыта под покровами «теологии» или магии (и чем сложнее область рассматриваемых феноменов, тем дольше идет поиск ее начал; и так вплоть до современной эпохи, которая обращается к области социальных феноменов для нужд политической практики).

Между методами и целями марксизма и позитивизма, совершенно очевидно, нет ничего общего (хотя бы обе теории заимствовали идеи Сен-Симона и энциклопедистов). Это значит, что отныне праксис и практика, в частности во французской традиции, принадлежат разным философским парадигмам. Однако реальная история идей не исключает возможности их встречи: и эти встречи происходят как в стане позитивизма (можно вспомнить диалектическую закваску, которую, по собственному признанию, Карл Поппер получил после знакомства с произведением Ленина «Материализм и эмпириокритицизм», 1908), так и марксизма (можно вспомнить альтюссерианскую концепцию «эпистемологического разрыва», за которой угадывается влияние Конта, переосмысленного Башляром).

Авторы статей: Фредерик Ланже, Шарль Маламуд, Этьен Балибар.

Перевод: Диана Ардамацкая, Алексей Фокин.

Редакция перевода: Александр Марков, Анна Ямпольская.