Игнат, Мужик, Гидрат: про памятники и память

Италия, страна-изобретательница фашизма, государство победившего фашизма, агрессор во время Второй мировой, удивительно трепетно и трогательно достоверно сохраняет память о тех, кто с фашизмом боролся. Старинная площадь в городке может называться Тре Мартири (Три мученика) — не в честь первых христианских подвижников, а в память о тройке партизан и месте их казни. Есть, конечно, и такие примеры, как почитание старинных, средневековых событий, карнавалы и шествия в исторических костюмах, к которым готовятся вместе соседи. Бывают и другие: поминальное совместное шествие разных религиозных общин города, которых не бывало в давние времена. Даже если иностранный турист оказывается совершенно случайным свидетелем такого оживления и движения в городе, почему-то возникает ощущение сопричастности. Можно сделать шаг навстречу и превратить это переживание в свое личное воспоминание, есть какая-то особая вещь, подлинная деталь, которую буквально берешь в руки на память.

Как же грустно, когда у себя дома, в день, который имеет отношение к судьбе почти каждой семьи твоей страны, не находишь себе места и видишь пустоту там, где должен быть сгусток жизни. Да, добрые события надо праздновать, да, тяжелые надо отмечать, но как?

В Москве, в ночь на 22 июня (почему-то с трех часов после полуночи) в соответствии с неким планом специально подготовленная толпа должна была выдвинуться от Болотной площади (sic! — как отметил бы В.И. Ульянов-Ленин), постепенно подступая к саду, в котором стоит прекрасный итальянский замок, символ столицы нашей родины, — Кремль. Тут, у стен древнего Кремля, когда утро красит нежным светом, если в июне жить по зимнему времени, должно было поступить ровно в 4 часа объявление о начале войны. Все точно, как было в истории, разве нет? Разве не ровно в 4 утра 22 июня 1941 года средства массовой информации в режиме онлайн не предупредили о начале боевых действий? По крайней мере, ходоков от Болотной именно так предупредили. Смысла такой исторической реконструкции и такой логистики я не могу объяснить читателю.

Массовка и декорации, по мысли неведомого мне режиссера, на протяжении всего дня должны создавать атмосферу тревожности, которой иначе днем с огнем не найдешь. Воссоздавать атмосферу энтузиазма малой кровью на чужой территории почему-то не стали, видимо, этого настроения уже достаточно в массах. Тем, кто любит грандиозные масштабы, наверное, обидно видеть узкое столичное шествие: от центральной площадки к центральной площади, притом никак исторически не связанных с той войной. Да, вполне могло быть заказано и организовано массовое движение из Белой Руси, от Бреста и Гродно к ИКЕЯ-Химки в Подмосковье.

Лично мне, несмотря на близкое знакомство с маршрутом движения, очень трудно почувствовать сопричастность к этому действу. Снова смещение и потеря различий между «отмечать» и «торжествовать». Снова ставка на массовость, которой и без того инстинктивно не доверяешь. Подавляющую и атакующую массовость хочется в порядке самозащиты анализировать, а не примыкать к ней.

Да, любопытно, что гражданская религия современной России переходит от дневных перформансов к гражданским сумеркам и всенощным бдениям, а также явно эволюционирует в сторону все более сложных ритуалов. Но к этим попыткам учредить коммеморативные практики не тянет присоединиться. Не хватает личной и индивидуализированной линии отношения к памяти, которая хоть как-то могла бы компенсировать массовость смертей безымянных солдат, забвение судеб и личностных черт в массе самого воспевания «подвига народа».

Вот одна из судеб: достаточно войти в ближайшее метро и, минуя поклонников новейшего культа собаки, поискать глазами другую статую. Фигура молодого человека с книгой на станции метро «Площадь Революции» — это памятник СССР и Строгому юноше из гениального фильма, отражения довоенного советского времени. Символ эпохи прост и ясен: прекрасный внешне и внутренне сын страны, атлет, с нераскрытой книгой — источником знаний. Но это еще и индивидуальный характер, и личная судьба, закованная в монумент.

Все-таки очевидно, что юноша — больше атлет, чем ученый, книга лежит на колене довольно неловко, картинно. Молодой человек даже не держит книгу, но заботливо обнимает ногу, вероятно, толчковую. Тот образ, который запечатлел памятник, — это студент, но студент-спортсмен, выпускник и затем преподаватель Института физической культуры. Аркадий Гидрат, покоритель высоты, знаменитый некогда прыгун, поставивший долговечные рекорды, намного пережившие их обладателя.

Изображенный герой заслужил именно это название, став воином, героем двух войн — Финской и Второй мировой. После опыта Зимней войны, той самой трудной Финской, несомненно, у героя были все основания испытывать тревожные настроения, а не беспечный энтузиазм в дни объявления новой войны. Тем более что при обращении в военкомат в 1941 году обнаружилось, что Аркадий Гидрат числится среди погибших и пропавших без вести с прошлых боевых действий, еще с 1939 года, ему поэтому и не присылали новую повестку. Аркадий Гидрат снова вызвался добровольцем и пошел на войну, оставив дома жену и маленькую дочь, планы, работу, спорт. Возможно, тяжесть войны и ее преодоление, словно покорение высоты, была чем-то особенным и важным для спортсмена, привыкшего побеждать трудности и самого себя. Так и только так понимал свой долг гражданина и воина советский человек с немецкими корнями — Аркадий Оттович Гидрат.

Аркадий Гидрат, характер нордический, стойкий, погиб на Ленинградском фронте, прожив на земле 30 лет, десятилетиями числился без вести пропавшим, останки обнаружили и захоронили недавно. Все прежние годы близкие могли приходить только к изображению любимого человека, случайно приобретенному самым центральным павильоном метро, возле которого теперь будут устраивать сложные этюды и репетировать сцены.

Знаменитость своего времени, великолепный и успешный спортсмен, герой, модель прекрасной статуи, о котором говорили, которым восхищались, правильный советский человек, сочетающий в своей жизни умственный труд с физическим, семью, спортивную карьеру и ратный труд, вдруг становится никем, павшим — без имени и судьбы. Возможно, потеря, как трещина, проступила еще раньше, когда неудобное отчество Оттович было заменено на иное, более «правильное». В этом видится невосполнимая потеря — в утрате личного.

Страшно не только прекращение жизни, но полное слияние каждой жертвы с другими жертвами и всех вместе с абстракцией, с фигурой речи. Павших официальная статистика считает с огромной погрешностью, в разных публикациях до сих пор число жертв различается не на десятки, не на сотни, а сотни тысяч и миллионы. И какое же это страшное преступление перед памятью! Человек на войне оказывается разделен с самим собой, прежним, из мирного времени. Памятник остался в мирном времени, а от героизма войны, казалось, не осталось никакой памяти, даже достойного погребения, только уже в новом веке нашелся солдатский жетон, останки в военной форме.

Да, в давние века считалось, что памятники и сами места погребения, могилы могут соотноситься причудливым образом, могут отстоять друг от друга далеко. Об этом писал и Ф. Арьес, рассуждая в своем труде о Человеке перед лицом смерти. Труды Арьеса задали целое направление в науке, в культурной антропологии, вопрос о смерти и отношении к ней как вопрос истории — это необыкновенно важная тема для цивилизации. Особенно важно, мне кажется, уделять внимание такой научной и общественной рефлексии в нашей стране, где было столько смертей, никак не осмысленных и даже неоплаканных, где столько проблем вокруг памяти и памятников. Как раз об этом писал в свое время Ф. Арьес: о ритуалах памяти и памятниках, а также и о том, какая разная бывает смерть — славная и честная или постыдная, прирученная и романтическая.

Скорее всего, скажут, что если молодой и полный жизни человек добровольно идет на войну, то это можно отнести к романтическому восприятию жизни и смерти. Но так можно сделать один раз, не дважды. Когда человек уже много знает про смерть и бездарность командиров, про жестокую войну, но идет воевать снова и гибнет — это уже не романтическая натура, а героическая или эпическая. Да и сама гибель становится сродни природной катастрофе, предрешенной сложными законами природы, но для обреченных жертв — внезапной.

Самой страшной в Средневековье казалась именно смерть внезапная (Mors repentina), лишенная ритуализации, а значит, и права на память. Как писал Ф. Арьес, «сегодня, когда мы изгнали смерть из нашей повседневной жизни, как раз такое внезапное и абсурдное несчастье нас особенно бы взволновало и скорее именно с этого необыкновенного случая мы сняли бы привычные запреты. В Средневековье низкой и позорящей была не только внезапная и абсурдная смерть, но также смерть без свидетелей и церемоний, как, например, кончина путешественника в дороге, утопленника, выловленного в реке, неизвестного человека, чье тело нашли на краю поля, или даже соседа, сраженного молнией без всякой причины. Неважно, был ли он в чем-либо виновен, — подобная смерть клеймила его проклятием. Это представление было очень древним. Еще Вергилий заставил прозябать в самой жалкой части ада ни в чем не повинных, которые были преданы смерти по ложному обвинению и которых мы, современные люди, захотели бы, разумеется, полностью оправдать».

Какое странное искажение было допущено: люди XX века проявляли средневековое отношение к смерти и памяти. Человек внезапно погиб и не был даже погребен с должными почестями, но ведь прошлая слава никуда не должна была исчезнуть просто потому, что затерялись сведения о последних приказах, которые получал воин, не было точных сведений о месте захоронения? Тем не менее, происходило именно так, как это было бы нормальным для средневекового менталитета. Плюс к тому, оставался вопрос о возможном плене, о котором в советское время говорили исключительно как о позоре и преступлении, чего, разумеется, не было в Средневековье. Отсутствие некоторых точных данных о последних днях воинов как будто перечеркивало всю прошлую индивидуальную жизнь.

Солдаты той войны, которую в советских учебниках называли Великой Отечественной, как жертвы репрессий, неназываемых войн граждан одной страны против сограждан, гибли без имени, без должного свидетельства о последнем часе и воле, и подпадали под такое клеймо забвения. Культ неизвестного героя, один огромный памятник этому безликому герою, огромные братские могилы и курганы славы — это не память.

Память должна помещаться в личное пространство. Куда спрятать эту тихую, но своевольную память среди грохота официоза? Пробовали реставрировать фото прадедов, получили построения, колонны и брошенные после демонстрации портреты. Пробовали бежать из столицы к деревенским скромным памятникам, но местные власти по указке из центра обязали стоять там местных пожилых работниц почты и школы постовыми в добровольно-принудительной вахте памяти. Все ради лозунга: «фашизм не пройдет».

Вернемся в конце концов туда, где фашизм прошел: был изобретен, победил, но прошел. В Италии виден след войны, есть места, где, как и в России, до сих пор видны руины и отметины войны. Многочисленные Площади Героев и еще более многочисленные портреты и статуи героев в Италии присутствуют неистребимо. В эпоху большого стиля здесь были свои прекрасные изваяния: спортсмены, солдаты, герои. Но героями для будущих поколений стали совсем другие, часто лишенные правильных черт лица и изящных пропорций тела, а также и привычных для итальянского слуха имен.

Пленные и интернированные участники войны вливались в местные отряды партизан Сопротивления, это были бежавшие из лагерей воины советской армии или даже завербованные в армию рейха, но, с оружием в руках, перешедшие на сторону Сопротивления. В одной только Тоскане массово сражались беглые советские военнопленные, общее число их оценивается примерно в 1600, всего же в Италии находилось около 5 тысяч советских, из которых каждый десятый погиб. Собственно, вернись они на родину прямо из лагерей, потери были бы не меньше, и именно в этом ужас и трагедия положения сынов СССР. И при жизни, и после смерти они как будто должны были нечто доказывать своей родине, искать оправдания своей судьбе. Эти люди были пленниками истории и понимали это, с отвагой отчаянья пытаясь выбраться на волю.

В конце войны в Италии под Пизой действовал партизанский отряд. Среди его членов было двое товарищей из СССР, захваченных в плен советских солдат, которым удалось бежать из лагеря. Кажется, один, а возможно, оба бойца были нерусскими, без европейских черт, выходцами из республик Средней Азии, один, по крайней мере, обладал произносимым для итальянских товарищей именем: Игнат. Второй советский так и остался без имени, его называли просто: Мужик. Так и написано на простой светлой плите из камня: ighenad и mugik. Буквы местами стерты, а на самом верху процарапан неловкий, почти детский рисунок-эмблема: серп рядом, со словами: «Спасибо, товарищи». Однажды я слышала упрек проживающей в Италии русской, которой казалось, что сохранение старой, потертой временем плиты — это недостаток заботы и уважения местных. На мой взгляд, все ровно наоборот: самая первая попытка сохранения памяти павших за общую свободу чужаков, трогательная в своей наивности, удалась. Этих пришлых людей не забыли, о них знают те, кто живет сейчас и не может помнить войны. Но и сама потертая надпись — памятник эпохи, живая память, было бы преступлением зачеркнуть это прошлое и заменить на дорогой мрамор с позолотой, откупиться от прошлого роскошью, неизвестно к чему относящейся. Ведь павшие никакой роскоши не знали и никакого официоза не понимали и не принимали, они просто приняли друг друга: итальянцы и чужаки, простые люди.

Игнат и Мужик, вероятно, были не годны для изящных статуй, но были стойкими бойцами. Когда партизанский отряд был окружен, именно эти двое пожертвовали собой, остались прикрывать прорыв и отступление товарищей. Оба погибли, как и было предрешено, защищаясь до последнего. Ведь у этих бойцов, беглецов из лагеря, не было ни малейшего шанса затеряться, сойти за местных, как, впрочем, наверное, не было риска выдать собратьев-партизан (вряд ли советские владели в достаточной мере итальянским или немецким). История этих героев, попытки рассказать историю молчаливого большинства неизвестных солдат-героев показались мне настолько живой, что эти имена Игнат и Мужик просто не отпускали.

Разумеется, они были не одиноки в своем подвиге и одна за другой подобные истории всплывали в поиске. Но странное дело, этой памятью дорожат частные лица, в Италии или на малой родине погибших, централизованно судьбами павших советских занимается «Мемориал», но нет государственной программы или банка данных.

Истории гибели советских очень похожи, главным был порыв прикрыть отход основных сил сопротивления. Эти подвиги были совершены в основном в июне — августе 1944 года. Игнат и Мужик, бойцы отряда «Невиллио Казароза», названного так в честь павшего итальянского партизана, местного парня, столяра и спортсмена, погибли 10 августа. В июне того же года погибли тезки-Иваны: русский летчик Иван-Джованни, фамилия которого неизвестна, командир подразделения, роты «Стелла Росса», целиком состоявшей из советских, пал в бою 20 июня, успев спасти младшую дочку хозяев дома, где прятались партизаны. Киевлянин Иван Босов погиб возле Сиены в отряде итальянских партизан 24 июня 1944 года в день, когда отмечают праздник Сан Джованни.

Еще одно имя: Геворк Колозян, который написал заявление об отправке на фронт 24 июня 1941 года, погиб через четыре года 25 июня 1944-го, после плена сражаясь в отряде «Гуидо Боскалья» (в составе той же бригады, которой отдали жизни бойцы Игнат и Мужик). Колозян, как и Гидрат, был участником Зимней войны и снова просился на фронт, повторяя, что хорошо владеет немецким, что важно в новой войне. Как точно попал в плен Колозян, неизвестно, возможно, на Крымском фронте или при попытке заброски группы в тыл врага. Геворк Колозян также прорвался из плена к партизанам-гарибальдийцам, левым по убеждениям, влился все в ту же бригаду, в которой сражались Игнат и Мужик, вступил в отряд, названный в честь павшего юного итальянского бойца Гуидо (Guido Radi), прозванного Боскалья. 25 июня в горах, у Джерфалько отряд партизан был окружен. Попытка прорвать окружение удалась благодаря тому, что Колозян, будучи уже ранен, закрыл телом амбразуру. Отряд вырвался из засады.

Но как вырваться из страшного окружения забвения? Не сдававшиеся в самой страшной ситуации заключенные из лагеря, беглецы, герои Сопротивления были уроженцами страны, в которой пелись песни о дружбе народов, — после распада Союза как можно делить их память? По республикам, по оттенку кожи, по месту гибели? Ведь бывшие пленники воевали вместе со славянами, воевали и вместе с итальянцами, воевали вместо них. Здесь, в России, кажется, о них не помнят вовсе, в Италии помнят. Сначала их память была неудобна: и нечаянный плен, и возвращенная свобода — неизвестно где и с кем добытая — были в одной и той же мере подозрительны для советского официоза. Советская Родина не слишком охотно искала героев и помогала тем, кому дороги павшие, найти их, восстановить хотя бы имена. Так было с павшими на чужбине, но, впрочем, равным образом, советское государство не помогло родным найти и похоронить тело воина-добровольца, который погиб на российской земле, прославленного спортсмена, борца с немецким фашизмом, юноши-героя с прекрасной арийской внешностью.

Сыны СССР — славяне, горцы, азиаты, воевавшие, брошенные в лагерях без гуманитарной помощи, как все советские, отчаянно бежавшие из лагеря, геройски сражавшиеся, могли бы в конце концов попасть куда-нибудь в вечную мерзлоту, Воркуту, в лагерь для бывших в плену, но обрели последнее пристанище в теплой земле Италии, обрели память и бессмертие. Памятник стоит там, где они пали, выстояв насмерть в схватке с врагом, дав ценой своей жизни свободу и жизнь собратьям по оружию.

Подвиги самопожертвования и отваги этих пришлых чуждых людей не забыты в Италии, как были забыты в России многие и многие солдатские подвиги, совершенные в той войне. Казалось бы, о таких чужеродных, инаковых, — какими были выходцы из СССР, из Азии, с Кавказа и Закавказья, для европейцев, итальянцев, — просто ничего невозможно понять и вспомнить в Средиземноморье, в самом центре Италии, в Тоскане. Но именно здесь память собирают по крупицам. Местная власть с особой гордостью заботится о скромных памятниках. Конечно, не все итальянцы задумываются о посланцах чужой страны, которой уже нет. Это делают небольшие группы граждан, у которых своя, личная мотивация. О мемориалах знают и говорят русские мигранты консервативных взглядов и итальянские слависты с левацкими идеями. Кто-то из них даже видит в тех партизанах сходство с современными мигрантами, беженцами, которым не хватает справедливости и милосердия, которые только в будущем надеются отвоевать свое право на жизнь.

Люди находят что-то близкое себе в этом чуждом и пришлом, в непонятном языке и облике, в понятном подвиге. Нет, не так важно, чья трактовка вернее, важно личное отношение. Но только к такому личному и можно присоединиться тебе лично. Ни к какому общему месту или казенному культу любых масштабов на личном уровне присоединиться нельзя. В следующие годовщины поеду сюда, в итальянскую глубинку, в страну, где фашизм прошел.