Физическое присутствие исторических деятелей в нарративе о политических событиях

В данной статье [1] речь пойдет о власти, о политике, об истории политических решений, о легитимности власти, о телесности легитимности — другими словами, о возможностях историографии политической истории верно и подробно описать тот процесс, в ходе которого власти и властители приобретают, сохраняют или теряют свою легитимность.

Что это такое, политика? Словами Рудольфа Шлёгля можно так сформулировать трактовку немецкого социолога Никласа Лумана: политика заключается в принятии решений и обеспечении этих решений легитимностью в обществе [2]. Из этого следует, что задача политической историографии состоит в том, чтобы рассказать о процессе принятия важных решений и обеспечении их легитимностью.

Главный тезис данной статьи заключается в том, что обеспечение легитимностью в европейской, а может, и во всеобщей истории не мыслилось без физического присутствия определенного количества решающих лиц на предназначенных для этой процедуры собраниях. Характерно, что английское слово convention обозначает и собрание, и согласие. Политическая история Европы — это не только история монархов, но и история политических собраний.

В этом проявляется общее правило, если не основной принцип политической антропологии, который не зависит даже от номинальной формы правления или конституции государства. Собрания, которые исполняют эту функцию, обнаружить довольно легко. Существовали такие политические собрания в виде «всенародных», «гражданских» или аристократических советов везде и всегда — и у племен доисторического периода, и в древних городах-государствах средиземноморского региона, и в средневековых коммунах и городах, и при дворах королей и князей, пока их не заменяли органы сословного представительства и современные парламенты. Не являются исключением и диктатуры советско-коммунистического типа, легитимность которых обеспечивалась не иначе как через аккламации Советов, партийных съездов и массовых демонстраций.

Подобные собрания выполняли двоякую функцию: они могли не только придавать правителям, властям и их решениям легитимность, но и лишать их таковой. Поэтому историография обязана обращать пристальное внимание на те места, те ситуации, в которых собираются люди, от согласия которых зависит легитимность решений. Такие моменты могут быть использованы в жанре исторической живописи — например, при изображении процедуры подписания Декларации независимости США, клятвы в Зале для игры в мяч, прокламации императора Вильгельма в Версальском замке, заседания II Всероссийского съезда Советов и т.д. И не только потому, что они приглашают к описанию, но и потому, что в них — а может быть, только в них — ощущается суть политической истории. Физическое присутствие многих людей в одном месте, как правило, само по себе включает в себя согласие с политическими действиями или разделение ответственности за них.

 

I. «Перформанс»

Один из основных вопросов гуманитарных наук состоит в выявлении соотношения текста и факта, а в нашем случае — соотношения историографического текста и факта исторического. Однако выявить даже различие между ними изначально затруднительно. Цепь исторических фактов и нить историографического рассказа переплетены и взаимосвязаны. В качестве пояснения можно сослаться на теорию речевых актов британского философа Джона Остина (изложенную в его известной книге «Слово как действие»), которому мы обязаны весьма полезной дефиницией понятия «перформанс» [3].

Согласно этой дефиниции люди действуют словами, произношение которых является деянием, изменяющим реальность. Основной тип деяний такого рода — это клятва, присяга, когда человек, обязательно в физическом присутствии свидетелей, принимает на себя определенные обязательства. Таким образом, присутствующие принимают участие в действии и одновременно свидетельствуют тому, что можно назвать созданием «морального факта». Публичное бракосочетание династических лиц может, например, ничего не меняя в мире материальном, существенно трансформировать социальные отношения при дворе или политическую ситуацию во всей Европе. Говоря о политических поступках, мы, как правило, имеем в виду всякого рода выступления, которые по Остину можно называть «перформансами»: это декларации, заявления, голосования, провозглашения и т.д.

В то же время нельзя считать, что «перформанс» политического толка изначально воспринимается только как действие политическое. «Перформансы» наблюдаются и в промежуточном пространстве между сферами политики, общества и частной жизни. Нередко в них присутствует и религиозный компонент, как, например, в клятве, которая располагается на стыке между светским законом и религиозным обрядом. Многое говорит о том, что в «старой» Европе обычные политические «перформансы» часто несли на себе отпечаток христианства и, вероятно, могут быть правильно поняты только в контексте общепризнанного сакрального учения. Разразившиеся в ходе Реформации споры о Тайной вечере могут, к примеру, служить отражением неуверенности в том, чем же на самом деле является «символическое действие» и можно ли его отличить от несимволического [4]. Вопрос, который в контексте чисто светских взаимосвязей создает гораздо больше проблем, чем можно предположить.

«Перформанс» имеет двоякую природу. Это наполненное смыслом действие, которое, с одной стороны, действительно происходит в реальности (и влечет за собой реальные последствия), с другой же стороны, имеет ярко выраженный символический характер. В тот момент, когда происходит политическое событие, символ и его значение расходятся, не отделяясь друг от друга полностью. Лучшим примером этому явлению может служить само понятие «истории», которое в равной степени обозначает как предмет, так и его отображение, т.е. как «реальный факт», так и повествование о нем. В немецком словосочетании «писать историю» сходятся оба значения: речь идет о том, чтобы «творить историю», т.е. совершать великие деяния, достойные пера хронистов и воспоминаний потомков.

В соответствии с тем же самым принципом понятие «настоящее» относится и к временному, и к пространственному измерению и, таким образом, напоминает нам древний принцип классической драматургии, известный всем, кто «писал историю», — принцип единства пространства, времени и действия. Политическое действие — это «перформанс», т.е. невыдуманная драма. В нем действие, воспроизведенное на политическое сцене, и действие реальное совпадают. Одно не исключает другого.

В мировой истории мы можем наблюдать постепенный рост значения политической символики и одновременный спад значения физического присутствия исторических деятелей. Подпись под документом давно заменила торжественную клятву в присутствии свидетелей. Современный человек уже не надеется, что личная встреча с правителем может улучшить его жизнь, из-за чего он предпочитает обращаться к разнообразным институтам представительства интересов, таким как адвокаты, органы правосудия, общественные организации, партии и т.д., с которыми он может вообще не вступать в личный контакт. Тем не менее, и в конституционных демократиях все правительственные кабинеты, парламенты и суды до сих пор продолжают принимать важнейшие решения в форме собраний, на которых все участники присутствуют лично.

На собраниях, как уже говорилось, политические решения принимаются, будучи облечены легитимностью. Легитимность при этом важнее самого решения. Подготавливать и собственно принимать решения может и отдельный человек, например деспот, а для одобрения или аккламации решения ему обязательно нужны другие. Это относится и к решениям демократического большинства, которое часто может быть реализовано только при поддержке протестного меньшинства. Тем самым собрания исполняют двойную функцию — обсуждения и принятия решения, т.е. располагают коммуникативным, интеллектуальным, рациональным потенциалом и одновременно способностью претендовать на политическую власть, иногда даже превращаясь в фактор противодействия. Вообще собрания легко приобретают характер чего-то угрожающего. Собрание большого количества людей без разрешения воспринимается как вызов, как провокация или даже как попытка свергнуть власть. При этом нельзя недооценивать потенциальную способность спорщиков поднимать спорные вопросы на дебатах самого высокого уровня, что столь удачно смог продемонстрировать Эгон Флайг в своей книге о мажоритарном голосовании, недавно увидевшей свет [5].

Иначе говоря, на собраниях не только свершается «политическая история», но иногда и пишется соответствующий нарратив с острым сюжетом. Вопрос о том, как можно описывать историю, вряд ли оправдан в отношении собраний, поскольку здесь история пишет саму себя. Важные решения разделяют время на период «до» и «после» окончательного их принятия. Как водится, собрания могут разделиться на лагеря, спорящие друг с другом. Так, значительная часть рассказа Фукидида о Пелопонесской войне состоит из стенографических отчетов народных собраний полисов-участников, где выступающие ораторы нередко сами ссылаются на историю, давнюю и недавнюю, чтобы обосновать свою точку зрения. Перед нами — полное совпадение истории и историографии: историк Фукидид рассказывает о политических деятелях, которые рассказывают историю, и т.д.

 

II. Историография, теория, социология, Макс Вебер

Главный тезис данной статьи — об обязательной связи между политической легитимностью и физическим присутствием в работах по теории истории и политики — отнюдь не является общим местом. Напротив, историография до сих пор плохо справляется с адекватным описанием событий, в которых собрания, коллективы, т.е. не слишком четко организованные группы, оказываются способными к эффективному коллективному действию. Возможно, это связано с определенной инерцией, своего рода «слепым пятном» или даже идеологическими предрассудками — наследием абсолютистского понимания государства среди историков века демократии.

Можно привести тому несколько примеров. Первый — это обширная дискуссия, которая велась в начале и середине XX века вокруг тезиса Карла Лампрехта, так называемый «спор о методах исторической науки». Этот спор разгорелся, в основном, о том значении, которое следует приписывать в историографии «историческим событиям». В контексте данной статьи примечательно, что сторонники обоих лагерей, т.е. и представители историзма, яростно защищавшие значимость индивидуальных событий, и Карл Лампрехт, требовавший ухода от событийности и поиска закономерностей в историческом процессе, разделяли одно и то же понимание «события». Это понимание явно преувеличивало индивидуальную составляющую произошедшего, объясняя его либо «слепой случайностью», либо гениальным расчетом великих людей, полностью игнорируя тот факт, что события могут случиться и в результате коллективных решений, причем разумных и доступных для предвидения.

Второй, намного более серьезный пример — это теория легитимности Макса Вебера. Это пример столь серьезный потому, что его концепция до сих пор пользуется огромнейшим авторитетом. Вебер, как известно, различает три типа легитимности — традиционный, рациональный и харизматический. При этом все его внимание сосредоточено на первом лице государства как на человеке, который сосредотачивает в своих руках всю полноту власти. Как и большинство классических политологов XIX и XX веков, Вебер недооценивает ту значительную роль, которую играли военные и сословные корпорации в Средние века и Новое время.

В этой связи становится понятным, почему у него не найти тот банальный принцип, который подчеркивается в данной статье и согласно которому политическая легитимность создается на собраниях. Конечно, можно возразить, что собрания не присягали бы новому королю, если бы не считали его легитимным уже до присяги. Но это означало бы полное исключение открытости исхода и динамики политических процессов, равно как и той роли, которую в подобные моменты могли играть свободные, неформальные, но при этом хорошо организованные группы. Мышление Макса Вебера отражает некоторые крайности своей эпохи. У него есть великие лидеры, есть мощные военные и бюрократические машины, исполняющие приказы этих лидеров, но нет дееспособных корпораций или коллективов.

Зато Вебер, кажется, разделял чрезвычайно популярные тогда чрезмерно негативные взгляды Гюстава Лебона на «толпу» или «массу» людей, от которой следовало ожидать исключительно бунта, бессмысленного и беспощадного. Явная лакуна в концепции Вебера — само представление о потенциальной способности многочисленных групп действовать и спонтанно, и коллективно, и разумно. Когда Вебер говорит о «социальном действии», он имеет в виду, как он сам подчеркивает, действие индивидуума, в том числе и его экономическую деятельность. Полемически заостряя сравнение, «социальное действие», по Веберу, — это скорее покупка продуктов в магазине, чем участие в разрушении Бастилии или демонстрация на Сенатской площади.

Карл Лёвенштейн якобы заметил, что веберовская концепция о «харизматической власти» относится скорее к докартезианскому миру. Вряд ли можно согласиться с этим утверждением. Напротив, социология Вебера страдает от чрезмерного картезианства в плане стремления отделить высокий разум, т.е. разум великого лидера, от телесных, животных инстинктов бессмысленной толпы на улице. Ему явно не хватает здорового отношения к телу власти, т.е. к тем политическим группам, коллективам или корпорациям, которые, как мы знаем по многочисленным примерам, и не только из Древних Афин, вполне могут располагать здравым смыслом и «государственной мудростью».

Макс Вебер был подвергнут здесь столь резкой критике по той причине, что его подход во многих сферах остался господствующим стереотипом и мешает политической историографии раскрыть свои потенциал. Зависимость от прежних предрассудков обнаруживается даже в трудах молодых историков, которые объявляют себя сторонниками то ли «конструктивизма», то ли «новой историографии политической культуры». В качестве иллюстрации можно привести цитату из передовой статьи одного сборника о «власти и представительстве» раннего нового времени, опубликованного в 2005 году:

«Статьи сборника продолжают стремление к новой политической историографии, которая противопоставляет себя традиционной реконструкции великих государственных акций. В центре исследовательского интереса больше не находятся мнимо-рациональные процессы принятия решения великих лидеров» [6].

Подобное отождествление событийной истории с наивным мифом о «великих лидерах» или с теорией «рациональных решений» совершенно неуместно и недопустимо, но при этом весьма показательно. Миф этот (о великих деятелях вроде Бисмарка, которые «писали историю») зато явно присутствует у Макса Вебера, а отнюдь не в событийной историографии как таковой.

Завершу свою статью призывом к коллегам-историкам сознательно обращать внимание на конкретные политические события, которые годились бы в качестве сюжета исторической живописи (например, Василия Сурикова или Яна Матейко), т.е. на названные «великие деяния» в широком смысле этого слова, а также на переходные, кризисные моменты — смуты, междуцарствия, восстания, бунты, революции. Только через них можно понять политический порядок — и тот, который им предшествовал, и тот, который за ними следовал. На примере этих кризисных моментов — вероятно, более показательным здесь было бы «нормальное» мирное время — возможно разработать методологию описания поведения политических групп, начиная с их поведения на решающих собраниях.

 

Литература

Austin J.L. How to Do Things with Words. Oxford, 1962.

Flaig E. Die Mehrheitsentscheidung. Entstehung und kulturelle Dynamik. Schöningh, 2013.

Luhmann N. Soziale Systeme. Grundriß einer allgemeinen Theorie. Frankfurt am Main, 1984.

Holenstein A. Die Huldigung der Untertanen. Rechtskultur und Herrschaftsordnung. Stuttgart, 1991.

B. Jussen (Hg.). Die Macht des Königs. Herrschaft in Europa vom frühen Mittelalter bis zur Neuzeit. München, 2005.

Marin L. Das Porträt des Königs. P., 2005.

Schlögl R. Interaktion und Herrschaft. Die Politik der früneuzeitlichen Stadt. Konstanz, 2004.

Zakharine D. Von Angesicht zu Angesicht. Der Wandel direkter Kommunikation in der ost- und westeuropäischen Neuzeit. Konstanz, 2005.

 

Примечания

↑1. Доклад немецкого историка Лоренца Эррена на семинаре «Методы и тенденции европейской историографии» Германского исторического института в Москве 17 апреля 2014 года представлен в переводе к.и.н., с.н.с. кафедры новой и новейшей истории исторического факультета МГУ им. М.В. Ломоносова Т.А. Некрасовой.

↑2. Schlögl R. Vergesellschaftung unter Anwesenden. Zur Kommunikativen Form des Politischen in der vormodernen Stadt // R. Schlögl (Hg.). Interaktion und Herrschaft. Die Politik der frühneuzeitlichen Stadt. Konstanz, 2004. S. 9–62, Zitat S. 20.

↑3. Austin J. How to Do Things with Words. Oxford, 1962. Ссылкой на Джона Остина я обязан Кириллу Постоутенко.

↑4. Избранная интерпретация имела непосредственное влияние на понимание других ритуальных действий, например коронации. При коронации протестантских монархов они подчеркивали «чисто символический характер» этого действа, который к и без того уже имевшимся (за счет рождения или Божьей милости) прерогативам «ничего не прибавлял».

↑5. Flaig E. Die Mehrheitsentscheidung. Entstehung und kulturelle Dynamik. Schöningh, 2013.

↑6. J. Andres u.a. (Hg.). Die Sinnlichkeit der Macht. Herrschaft und Repräsentation seit der Frühen Neuzeit. Frankfurt, 2005. S. 8.

Концепция автора может не совпадать с точкой зрения редакции.