MHTPOПОΛΙΣ: О свободе небывалой

Киев — столица, метрополис, город-мать, мать городов. Мать собирает детей не только, когда хочет защитить, и тем более не только, когда хочет их наставлять. Она может собрать их и посоветоваться, и не потому что получит советы, но потому что это совещание само по себе — неожиданное событие, освобождающее от злой рутины жизни. София — мера, но не мерящая готовое, это мера не для скрипучих досок, а для живых деревьев, для тех, кто согласен быть живым.

На Успенских Чтениях в митрополичьем доме при святой Софии в первый день состоялось событие жизни. Премудрость собравшихся посреди Города, как центральное командование, которое не знает никаких «надрывов», но выучило главную мудрость: нужно уметь отпустить искусство, искусство жизни и искусство любви, не сковывая его обстоятельствами и обязанностями собственной жизни. Пока ты нацелен на победу, искусство жизни будет убого, а когда победа осеняет тебя, искусство становится небывало свободным, отпускает тебя на волю. У нас любят поговорить о деспотии в Византии, но как разительно противоречит этому искусство Византии, улыбающееся яркими цветами и завораживающее одновременно. Деспотия любит монументы, Византия любила мудрость цвета и света, надписания и голоса, который сам себе различие и сам себе награда, сам посвящение и сам восторг от подарка.

Успенские Чтения в этом году посвящены памяти и примирению. Примирение меньше всего напоминает выравнивание, как и память меньше всего напоминает гладкое зеркало. Митрополит Александр (Драбинко), открывший конференцию, указал на особую правду Софии, которую он именовал «единство Церкви», в котором нуждается Украина. Единство Церкви — это не договоренность, позволяющая лучше распределить ресурсы и возможности: может быть, они будут и хуже распределены, но именно тогда всякое состояние Церкви, всякий ее выбор, всякое решение, всякое милосердие будут пережиты как уникальное событие, как нечто радикально новое. Об этой же радикальной новизне сказал и Андрей Баумейстер: Афины и Иерусалим открывали друг друга как не сводящиеся ни к готовому языку, ни к готовым правилам, ни даже к готовому отношению друг к другу. Именно возможность Афин отнестись к Иерусалиму не только как к вере, но как к миру для Афин, а Иерусалиму к Афинам — не только как к разуму, но и как к возможности соединить словесными формулами эпохи и поколения, и создала европейскую культуру. Киев тогда соединяет эпохи различными формами мира: как можно мирно сосуществовать, мирно сочинять или писать фреску, не преследуя успех, не гонясь за выполнением сразу всех правил, не впадая во вседозволенность запретов, уничтожающих качества. Киев, с его вкусом к качествам на каждом шагу, запрещает даже думать об этом.

Жорж Нива говорил о 136-м псалме в русской литературе, Адриано дель Аста — о чувстве запоздалой вины в русской же литературе. Сразу становилось видно, где не бывает примирения, о чем напомнил и римский священник Иакинф (Дестивель): не там, где люди поругались, а где они решили друг друга к себе не пускать, и привлекли других, и заставили других привлечь себя, чтобы не пускать. Таков, по мнению о. Иакинфа, был великий раскол Церквей: не просто непонимание, но резкие жесты через барьеры предрассудков, когда послов «не пускают» разными способами, не дают им принимать решения. И восстановлением единства становится переписка как решительное действие: в переписке нет самолюбования, а всегда есть такой призыв решиться на прощение, что даже пишущий становится решительным. Прощение тогда — не просто примирение, а единственный способ для прощающего стать решительным, дарованный тем, кто виноват перед ним. Вдруг виноватый дарит бесценный подарок, а прощающий оказывается победителем, а не узурпатором.

О прощении говорили Анна Ямпольская и Александр Филоненко. Общее в двух выступлениях было одно — понимание милосердия и милости как эсхатологической реальности. Миловать не в виду смерти нельзя, можно только снисходить. Но любое стратегическое поведение немилосердно и беспощадно к природе и к человеку: оно сразу же не просто разрушает чувство или доверие, но заставляет позволять своей резкости или своей снисходительности творить все что угодно, куда только они дотянутся. Поэтому милость нельзя разыграть — милость можно только понять перед лицом смерти, когда скорость понимания сравнивается со скоростью проживания подлинности собственной жизни. Мы все готовимся к смерти, потому что хотим понимать вещи не только для того, чтобы использовать их, но и чтобы сбыться в них — как бы посмертно сбыться. Но эта мысль о смерти есть и мысль о сотворении себя, о той решимости быть независимо от того, как твое бытие используют, или не используют, или отбросят, или забросят, — которая и не умирает.

Киев мыслит, даже когда просто берет под свой покров мыслителей. Как спокойно взял А.В. Ахутина, пришедшего на конференцию. Как взял музыкантов, не прячущихся в складках-репликах Софии, но готовых и поддержать в воздухе ее покров. Как взял всех пишущих, научив их писать ответ на еще не отправленное письмо, ответ, который (а не какое-либо «извинение») и есть прощение в полном смысле — дар, переданный заранее, равный жизни по спонтанности и превосходящий ее славой.