«Имя Франции»: Шарль Моррас о Жанне д’Арк, Людовике XIV и Наполеоне

Прошлое придает огромное мужество.
Шарль Моррас

Проходивший несколько лет назад телевизионный конкурс (точнее шоу) «Имя России», по утверждениям организаторов, призван был выявить «глас народа» относительно трех самых великих фигур отечественного прошлого, которые могли бы послужить символом страны в мировом масштабе. Результаты, в которых чаще других мелькали имена кровавых царей и вождей, разочаровали и огорчили многих (лично мой выбор: Ломоносов – Менделеев – Пушкин).

Об этом я вспомнил, читая книгу Шарля Морраса (1868–1952) «Жанна д’Арк. Людовик XIV. Наполеон» (Charles Maurras. Jeanne d’Arc. Louis XIV. Napoléon. P.: Ernest Flammarion, 1937; далее JLN с указанием страницы), — мнение патриарха монархического «интегрального национализма» о трех кумирах национальной истории, трех политических символах и трех несомненных кандидатах на «имя Франции».

Моррас начал книгу заявлением: «Я не претендую на звание историка. Я лишь гражданин, беспокоящийся о своей стране» (JLN, VII). Перед нами публицистическое и дидактическое произведение, претендующее не на объективность, но на пользу для современников. Автор воспринимал прошлое в неразрывной связи с настоящим и видел в нем залог лучшего будущего, если правильно использовать накопленные богатства. «Прошлое придает огромное мужество. Человек, живущий со своими мертвецами, — продолжал он, вспомнив слова своего старшего друга Мориса Барреса о силе “земли и мертвецов”, — не должен беспокоиться о числе соратников, на которых может рассчитывать. Он начинает действовать и дерзать» (JLN, VII).

Напомнив, что «в Греции, Италии, Чехии и — увы! — в Германии (оценим это “увы” вечного и неисправимого германофоба. — В.М.) возвращение жизненных сил предполагало обращение к памяти предшественников», Моррас заключил: «Не было футуризма, которого не оживлял бы страстный пассеизм» (JLN, VII). Другой его афоризм гласил: «Энергичные меньшинства могут все преодолеть, введя в игру неукротимую силу исторического патриотизма» (JLN, VIII). Мировая история много раз доказывала справедливость этого утверждения.

Книга увидела свет в июне 1937 года, когда автор отбывал заключение в тюрьме Санте: суд признал Морраса виновным в оскорблении и призывах к свержению правительства и лично премьера Леона Блюма, от чего обвиняемый не отказывался. Победу Народного фронта на выборах 1936 года он считал трагедией для Франции, предвидя далеко идущие последствия (Мережковские сравнивали ее с Февральской революцией в России и задумывались о переезде в Италию). Опыт прошлого был политически актуальным для Морраса, заявившего, что «для Франции наступил момент обращения [к памяти предков]. Нам нечего завидовать даже самым прекрасным воспоминаниям Европы. Наша история, бесспорно, первая среди всех. <…> Наши прекрасные эпохи столь же многочисленны, как наши великие люди» (JLN, XI, XIII).

Дидактик Моррас построил изложение на извлечении позитивных уроков. Славное прошлое должно прийти на помощь не слишком славному, но не безнадежному настоящему. «За вычетом отрицательного и сомнительного в нашем наследии, будь то подлинные ошибки, из-за которых расточались наши богатства, или нечестивые вымыслы, вредившие им, величие национального прошлого — в мощи народов и личностей, в величии свершении и деяний» (JLN, XI).

И еще один принципиальный, но осторожно сформулированный тезис: «Приходит понимание того, что национальная форма социального порядка стала жизненно необходимой» (JLN, XVIII–XIX). Речь — о монархии. Через эту призму Моррас смотрел на трех кумиров Франции.

К Жанне д’Арк у автора особое отношение, поскольку монархисты из Açtion francaise со времени его оформления в организованное политическое движение считали «Орлеанскую Деву» своей покровительницей. «Французы казались забывчивыми, а то и прямо несправедливыми к памяти Жанны» (JLN, 26). Сейчас трудно представить, что чуть более ста лет назад она не считалась общенациональной героиней и символом страны: многие республиканцы относились к ней скептически и даже пренебрежительно. До Первой мировой демонстрации монархистов у памятника Жанне д’Арк в Париже разгонялись полицией как «несанкционированные», нередко с пролитием крови. Только в годы войны, на волне патриотического подъема и «священного единения», власти решили придать ее почитанию государственный характер. «Республиканец Баррес сумел очаровать и убедить депутатов учредить культ Жанны; монархисты привели народ к ее алтарю» (JLN, 88), — напомнил Моррас.

Говоря о хрестоматийно известных личностях, что выделял автор, на что обращал особое внимание читателей?

Первое — социальное происхождение и принадлежность «Орлеанской Девы». «Было ли это чудесное дитя Франции “дитем народа” в смысле отсутствия образования, культуры, воспитания? <…> Ее подлинный облик соответствует французской мелкой буржуазии, сельской буржуазии, которая составляла и создавала самый сплоченный и живой слой населения» (JLN, 29). Неизменно демонстрировавший почтение к аристократии Моррас понимал, что на ней одной монархия держаться не может, ибо ей нужная массовая опора — «обширный средний класс, бесспорно консервативный, потому что без него ничего не сохранялось, и в то же время революционный, потому что без его участия не появлялось ничего сколько-нибудь нового и живого» (JLN, 29). Для него в Жанне д’Арк воплотились «три определяющие идеи старинного третьего сословия Франции: сохранение наследственной Собственности и спасение Родины путем восстановления власти Короля» (JLN, 30).

Вопреки тем, кто — даже из лучших побуждений — видел в «Орлеанской Деве» лишь «душу» или «сердце», символ или «знамя», но не самостоятельно действующую фигуру, Моррас подчеркивал ее военный и политический талант, сознательность и продуманность всех действий, даже внушенных «голосами». И, конечно, приверженность законному монарху, о чем предпочитали не вспоминать республиканские агиографы. «Суть и дух миссии Жанны д’Арк в том, что благо нации обеспечивается через королевскую власть» (JLN, 31), — утверждал он.

Наличие законного монарха, а не только сам институт королевской власти, лежало в основе политической борьбы героини: «Самая патриотичная черта деяний Жанны д’Арк — легитимизм» (JLN, 58). «Политическая сущность Франции в полной мере реализовалась, с порядком и прогрессом, только под управлением Короля» (JLN, 51). «Думая о Франции, какой она есть, следует признать, как признавала Жанна, что ей нужен король» (JLN, 71), — заключил Моррас.

«Король-Солнце» тем более не принадлежал к числу «героев» Третьей республики. От Морраса логично было ожидать похвал, но он сосредоточился на том, в чем упрекали Людовика XIV, — прежде всего на фаворитизме и неудачной войне за Испанское наследство. Автор подробно цитировал наставления короля сыну о недопустимости влияния фавориток на политические решения и, тем более, влияния третьих лиц через фавориток. Войну, которую было принято осуждать, он связал с другой войной: «Испанская война 1709 года заставила наших предков страдать от тяжкого голода в суровую зиму, что школьные учебники до сих пор ставят в вину королю. Но столетием позже, в 1812 году наши предки страдали от еще худшего голода в другую зиму нашей войны с Испанией, о чем никто не вспоминает. <…> Мученики 1709 года понимали, что они страдали ради чего-то; мученики 1812 года показали нам, что их страдания не послужили ничему» (JLN, 148–149). Так протягивается нить к третьему герою книги.

К Наполеону Моррас относился отрицательно. Он отвергал его как «дитя революции», как создателя централизованного бюрократического государства, как воплощение «административного деспотизма», наконец, как тщеславного игрока, поставившего личные амбиции выше интересов страны и народа. «Более великий как человек, нежели как вождь, он обессилил Францию. Он ее истощил. По его же словам, Франция вздохнула с облегчением, когда он пал» (JLN, 166). Те же черты Моррас видел в Наполеоне III, противопоставляя дядю и племянника законным монархам: «Короли создали Францию. Разве не императоры привели ее к поражению?» (JLN, 162).

Революция — которая, по словам Морраса, была «великой» только по масштабу принесенных ею бедствий и которую «дерзают называть французской» — воплощала для монархистов все зло в силу своих исторических последствий, вплоть до появления Третьей республики, вожди и политики которой любили клясться «великими принципами 1789 года». «В старой Франции, — повторил он свою излюбленную мысль, — правил один человек, но управлялась она с помощью великого разнообразия обычаев и законов, присущих каждому из живых сообществ, которые ее составляли. Монархия вносила в это минимум высшего и необходимого порядка; время от времени она в нужных дозах добавляла то, что подходило данному случаю» (JLN, 213). «Это не централизация, это единство, — не уставал напоминать он. — Конец нашим провинциальным и муниципальным республикам пришел не в 1640 году, не в 1660 году и не в 1750 году. Они перестали существовать в ночь 4 августа 1789 года, когда привилегий лишились не только дворянство и духовенство, но и — о чем слишком часто забывают упомянуть — города и провинции» (JLN, 96).

Для Морраса Наполеон был не могильщиком, но порождением и продолжением революции. «Бонапартизм и робеспьеризм совпадали в главном: обстоятельства сделали первого консула Робеспьером на коне, но у адвоката из Арраса не было ни времени, ни средств стать пешим (штатским. — В.М.) императором!» (JLN, 163–164). Он процитировал своего единомышленника, историка Жака Бенвиля: «К наполеоновской системе применимы все определения: ее можно назвать либеральной, революционной, космополитической, гуманистической, идеалистической. Европа — подлинная Европа равновесия и порядка — заявляет, что она (наполеоновская система. — В.М.) никогда не была европейской. Ее принципы и пагубные последствия также показывают, что в ней нет ничего французского» (JLN, 169).

Главным упреком Морраса Наполеону в 1937 году стало его отношение к… Германии. Здесь он опять сослался на Бенвиля, считавшегося в Açtion francaise специалистом по «германскому вопросу»: «Свержение старого порядка положило конец мудрой и терпеливой политике, которую последовательно проводила французская монархия и которая заключалась в том, чтобы усыпить германского колосса, разделить и ослабить его, пользуясь религиозными конфликтами, территориальной раздробленностью, соперничеством князей, нехваткой денег, отсталостью цивилизации. Войны Революции и Империи были славными. <…> Но вместо положительного результата они объединили то, что следовало оставить разделенным, разбудили то, чему лучше было покоиться во сне» (JLN, 170–171).

Антиавстрийский и пропрусский характер политики революционного режима и Консульства передался и Первой, и Второй империи. Моррас сочувственно процитировал слова одного из придворных Наполеона III, адресованные императору после победы прусской армии над австрийской в битве при Садовой в 1866 году: «Государь, вам все время говорят об австрийской династии, против которой боролся Ришелье. Сегодня эта австрийская династия находится не в Вене, а в Берлине» (JLN, 200). Моррас перевел разговор в план актуальной политики: «Главными идеями Версальского мира были три: полное уничтожение Австрийской империи, уважение к Пруссии (которую отделяют от «прусского милитаризма»), суеверное уважение германского единства. Это наполеоновские идеи» (JLN, 168). «Наши победоносные вожди, — добавил он, — не видели, что ни Рейн (левый берег Рейна. — В.М.), ни Эльзас не будут нашими в полной мере, пока единому германскому Рейху будет оставлена хоть какая-то политическая мощь» (JLN, 184).

Отношение к Наполеону разделяло Морраса с Барресом. Пламенный патриот и германофоб, но республиканец, бонапартист и внук офицера «Великой армии», Баррес почитал «корсиканца» как великого государственного деятеля и полководца и романтически славил его как «учителя энергии». В статье 1893 года, озаглавленной этими словами, он писал: «Изучение и понимание Бонапарта — великая школа. Речь не о политических выводах, но о просвещении. <…> Став легендой, великие люди питают нашу волю. А сейчас французской расе остро не хватает именно воли» [1]. Неслучайно свое самое знаменитое произведение — трилогию, включающую романы «Беспочвенные», «Призыв к солдату» и «Их лица», — он озаглавил «Роман национальной энергии». «Следуя Барресу, юноши 1890 года искали источник жизни у могилы Императора. Юноши 1914 года больше не думали об этом, — констатировал Моррас в 1937 году. — Açtion française сумела создать поколение прекрасных бойцов, не вдохновляя их ни императорской легендой, ни революционной» (JLN, 176).

Какие выводы сделал главный теоретик «интегрального национализма» из обращения — беглого и открыто тенденциозного — к трем кумирам французской истории? Первый: «Мы — то, что осталось от великого народа после чудовищных глупостей. Нам всем, республиканцам, бонапартистам и роялистам, надо заново обрести условия для жизни и общие силы» (JLN, 159). Второй: «Нам не хватает государственного деятеля, который был бы носителем французской доктрины и мыслил бы, исходя из нее» (JLN, 190). Иными словами, нужная новая Жанна д’Арк, которая восстановила бы у власти законного монарха — нового Людовика XIV. И никаких Наполеонов!

Примечание

↑1. Barrès M., Maurras Ch. La République ou le Roi. Correspondence inédite. 1888–1923 / Réunie et classée par H. et N. Maurras. Commentée par H. Massis. Introduction et notes de G. Dupré. P.: Plon, 1970. Р. 634.