В отсутствие публичного пространства: несколько мыслей о новейшем российском историческом кино

На днях мне довелось посмотреть новый фильм «Викинг» (реж. Андрей Кравчук, 2016). Несколько дней я пытался понять свои ощущения от просмотренного, найти, что же меня так тревожит в этой картине. Для того чтобы понять это, мне пришлось мысленно вернуться к ряду других виденных ранее мной фильмов, таких как «Царь» (реж. Павел Лунгин, 2009) и «Сталинград» (реж. Федор Бондарчук, 2013). Напомню, что первый из названных фильмов посвящен двум годам из правления Ивана IV Грозного и его противостоянию с митрополитом Филиппом (Колычевым). Во втором фильме, как следует из самого его названия, зрителю показывают Сталинградскую битву. Но сначала вернемся к «Викингу», о нем стоит сказать несколько подробнее.

В этой картине нам рассказывают о событиях русской истории 977–988 годов, то есть о тех годах, когда молодой князь Владимир сначала рвался к власти, а затем, достигнув ее, занимался ее укреплением. Лирическим героем, впрочем, является не Владимир, а старый воевода Свенельд, которому для этой цели сбросили ряд лет и сильно продлили жизнь. Композиционно фильм выстроен очень неровно: больше половины картины посвящено периоду междоусобной войны сыновей Святослава, а также первому году после убийства Ярополка, то есть 977–981 годам. Примерно пятнадцать минут рассказывают о походе Владимира на Корсунь (988 год), последние кадры — о последующем крещении, сначала его, а затем и всего Киева. В фильме ожидаемо много батальных сцен, хотя они — об этом впереди — неожиданно маломасштабны; есть достаточно невнятная любовная линия и ярко выделенная линия религиозная. Основой для сценаристов, очевидно, послужила «Повесть временных лет», откуда они взяли ряд ярких образов, в частности сцену убийства христианина Федора и сына его Ивана разъяренной толпой, подстрекаемой к тому волхвами. Одной из наиболее сильных сцен фильма — и это тоже важно в контексте дальнейшего разговора — является сцена исповеди Владимира в корсунской церкви ее настоятелю, Анастасу.

Понятно, что смысловой основой этой картины является история превращения Владимира из язычника в христианина, его, если можно так выразиться, путь пусть и не к Богу, но к Церкви. Это подчеркивается разными способами, от разительного контраста между Киевом и Корсунью (очень напоминающего контраст между Эдорасом и Минас-Тиритом во «Властелине колец»), между славянскими ладьями и византийскими дромонами, между юродивыми волхвами (напоминающими харадримов из помянутого «Властелина…») и благообразным Анастасом-священником, до противостояния Свенельда и Владимира. Первый живет по принципу, настойчиво декларируемому им на протяжении всего фильма, — «Люди не меняются, потому что не хотят», — второй убеждает в обратном. И если не вдумываться в то, кто такой Владимир и что он значит для нашей истории, то вопросов, вроде бы, не возникает. Ну, викинг и викинг, в самом деле. Если же задуматься об этом, то картина становится значительно менее привлекательной.

В фильме оказывается представленной история некоего конкретного, частного лица. У него есть пристрастия, особенности, своя духовная жизнь. Но за ним нет — и это принципиально! — ни княжества, ни чего-либо еще подобного. За ним есть невнятный отряд в несколько десятков наемников, но нет дружины. За ним есть обиженный на весь мир воевода, но нет княжества. За ним есть яркая и дерзкая жена, но нет ни столицы, ни двора, ни, что главное, народа. Иными словами, у этого персонажа есть своя частная жизнь, но нет публичной. Между тем кажется очевидным, что князь, то есть по определению человек власти, — человек публичный, каждым своим словом и поступком трансформирует публичное пространство, создает его, задает ритм и стиль его функционирования. Об этом говорили Макиавелли и Боден, об этом писал Вебер, как и многие другие. Если же у князя нет публичной жизни, то, соответственно, нет и власти, а если у него нет власти, то он и не князь.

Отсутствие публичного пространства и его главного действующего лица — народа — губит фильм Кравчука, как до того погубило и ряд других картин, две из которых я упомянул в первом абзаце. Фильм «Сталинград», на самом деле, рассказывает не о Сталинградской битве, ее там вообще нет. Он рассказывает о частной истории пятерых советских бойцов и одного немецкого офицера, а также двух женщин, одна из которых живет в советском доме, вторая же в немецком. Обороны Сталинграда там, повторю, нет — непонятно, что делает Красная армия (от нее, кажется, остался только этот дом), непонятно, чем заняты вермахт и люфтваффе. Все действие вращается в частном пространстве, тогда как публичного там просто нет.

Фильм «Царь», по идее, претендует на то, чтобы показать конфликт двух высших иерархов Московского царства — царя и митрополита, роли которых блистательно исполнили Петр Мамонов и Олег Янковский. Однако на деле в фильме показан частный конфликт двух частных людей. Весь, с позволения сказать, народ представлен там измазанной в грязи толпой, стоящей на коленях на протяжении нескольких кадров. Ни публичной сферы, ни публичной власти, ни, если угодно, противостояния Церкви и государства в этом фильме нет.

За этими тремя вышеперечисленными картинами стоит, как представляется, нечто иное, чем частный промах трех талантливых режиссеров, не пожелавших показать в кадре народ. Нечто иное и, по определению, гораздо более страшное. За этим стоит сломанная картина мира, которую транслируют с экранов сотням тысяч и миллионам зрителей.

Политическая власть, и это общеизвестно, не может существовать в вакууме. Она неизбежно, всегда нуждается в признании: ни один властитель не может считать себя таковым, если его не признают, из любви или из страха, подвластные ему люди. Для власти — или, скорее, авторитета — родителей принципиально важно, чтобы ее признавали дети. Для власти учителя требуется признание со стороны учеников. И чем выше претендует быть власть, тем более масштабным должно быть признание, тем больше должен быть признающий субъект. Признание частной власти, и это тоже очевидно, осуществляется в частном пространстве. Политическая власть требует признания в пространстве политического действия, иначе говоря, в публичном пространстве. Поэтому для того, чтобы существовала политическая власть, ее должен признавать субъект политического действия, то есть народ. Если эту связь разорвать, пусть даже и на картинке, на экране, то вместо князя появится невнятный юродивый, вместо царя — психопат-убийца. Причем ни первый, ни второй не будут иметь никакого отношения к истории, не будут репрезентировать собой власть. Попытка же убедить зрителя в обратном вызовет своеобразный когнитивный диссонанс, несовпадение видимой картинки и вложенного в нее месседжа. Это настолько азбучные истины, что их даже неловко проговаривать вслух. Неловко, но, похоже, необходимо.