Трагедия дуализма

В авторской колонке, посвященной настоящему и будущему православной жизни, Андрей Десницкий затрагивает весьма важные, животрепещущие темы. Но вместе с тем в тексте ярко видна и главная проблема практически всех комментаторов наличной ситуации — нехватка богословского измерения. В том и состоит непреходящее значение таких гигантов, как, к примеру, Г.-У. фон Бальтазар или Анри Де Любак, что они были способны увидеть в преходящем неизменное, не подчиняя одного другому.

Оглядываясь, мы видим не только руины, но и их тоже. Только лишь в одном прошлом столетии идейные кумиры религиозной интеллигенции были сокрушены несколько раз. Так, в начале XX столетия интеллигенция чаяла победы «нового религиозного сознания» над инертностью и косностью «официальной религии». Однако вместо наступления творческого царства Духа пришла катастрофа Революции. Затем, на протяжении всего советского периода, как внутри страны, так и за ее пределами религиозная интеллигенция ждала избавления от атеистического плена, возлагая надежды на светлое православное будущее. Сегодня мы в очередной раз видим, как неудовлетворенные наличной реальностью комментаторы чают некоего гипотетического избавления, но теперь уже от «скреп и вертикалей».

Итак, известное умонастроение не является новым. Более того, неудовлетворенность положением дел в Церкви возникла вместе с нею самой. К примеру, св. Григорий Богослов писал в одном из своих писем: «Церковь без пастырей, доброе гибнет, злое наружу, надобно плыть ночью, нигде не светят путеводные огни, Христос спит». И таких примеров в Предании можно найти несметное количество. Если же говорить о соотношении Церкви и государства, то здесь пресловутая «привязка», о существовании которой так сокрушаются некоторые современные комментаторы, произошла не сегодня и не вчера, а уже при византийском императоре Феодосии Великом, закрепившем централизацию церковной администрации, утвердившем церковную иерархию в качестве единственного авторитета в теологии и вероучении и в целом поставившем христианство на службу интересам империи.

Странность христианской жизни состоит в том, что она, как мы помним из «Послания к Диогнету», проходит одновременно и внутри, и вне мира. А это значит, что экклесия как актуальное, но эсхатологически ориентированное сообщество не только отвечает на внешние вызовы и изменения, но имеет жизнь, прежде всего, из иного источника. Дух дышит, где и когда хочет, поэтому часто встречающаяся идеализация первохристианских общин и принижение порядков последующих эпох не представляются плодотворными. Следует быть внимательным к тому, что происходило и происходит вокруг. Так, крайне важным для сегодняшнего христианского самосознания, вне зависимости от конфессиональной идентичности, является то, что случилось в западной церкви в XX веке. Удивительно, как внутри кажущейся монолитной скалой организации (на порядки превосходящей в своей сложности и закрытости все иные христианские структуры в мире) происходит огромная творческая работа живой мысли, незаметно, но верно подготавливающей себя и всех к слушанию глаголов Духа. Конечно же, я имею в виду Второй Ватиканский собор, при этом не даю оценку его ходу и результатам. Но сам факт его совершения — то, что требует осмысления всеми.

Впрочем, не везде жизнь бьет ключом, а капля точит камень. Восточнохристианская мысль уже много десятилетий продолжает находиться в «неопатристической коме». Благие намерения основателей так называемого «неопатристического синтеза» от Флоровского до Мейендорфа привели восточное богословие в нынешнее состояние, в котором трудное дело мысли сводится к благочестивому нанизыванию цитат из древних авторов. Влияние такого образа мысли прочитывается и в тексте Десницкого. Стремились «к Духу Отцов», а пришли к букве, скатившись в историческое мифологизирование о «прекрасном византийском (или довизантийском) далеке».

Однако для того, кто способен отличить икону от идола, всегда даются знаки, которые помогают приблизиться к пониманию того, как и где раскрывается жизнь в христианском сообществе. Я имею в виду книгу «Церковь Духа Святого» о. Николая Афанасьева, которая если не должна стать настольной книгой каждого стремящегося к глубине и широте видения, то, пожалуй, достойна самого широкого обсуждения именно сегодня. По сравнению с непревзойденным теоисторическим видением Афанасьева, в котором сочетается весьма аргументированная критика недостатков Церкви с эсхатологическим харизматизмом, почти все, что высказывается и пишется на эту тему сегодня, кажется легковесным и малоубедительным. Острейший взор Афанасьева беспристрастно описывает церковную действительность, которая с самого начала «продалась миру», подчинила себя мирским целям и страстям и, закономерно, пришла в состояние глубочайшего упадка. Но если бы Церковь была бы лишь человеческой организацией, преследующей мирские цели, то все было бы так, как должно было быть. Но только лишь тринитарное домостроительство, жизнь и дары Духа, всегда обновляющегося и противящегося окаменению, — вот то, что является истоком непреходящей надежды. «Совершеннолетие» мысли, напряженное послушание Духу, дающемуся всем, но в разной степени, сообразно образу их служения и участия в общем деле, а не критиканство, сдобренное извечным интеллигентским утопизмом, — таков единственный путь Церкви и тех, кто служит ей и в ней, о котором пишет Афанасьев.

Если же, осознавая возникающие издержки, посмотреть на дело более широко, с позиции общей трансформации религиозности в современном мире, то здесь тоже имеются важные наблюдения. Убедительную и еще ожидающую вдумчивого обсуждения у нас трактовку трансформации религии дает виднейший философ наших дней Чарльз Тейлор. Имеется в виду книга «Секулярный век», которая была недавно переведена и издана на русском языке усилиями ББИ. Так вот, Тейлор различает два образа религии, сложившихся в эпоху Модерна. Во-первых, «религия мобилизации», то есть институциональная иерархическая система, символически легитимизирующая существующий общественный и моральный порядок. Во-вторых, «религия подлинности», предоставляющая простор индивидуальному самоуглублению, поиску смыслов, познанию бытия вне каких-либо сложившихся практик. Поскольку у этих двух модусов существования отношений к трансцендентному диаметрально противоположные цели и задачи, то они все более и более расходятся, переставая составлять изначальную целостность.

Впрочем, такое жесткое противопоставление системы и свободы, которое присутствует в расколотом самосознании современного человека, вне зависимости от его идеологической ориентации, социального положения или места в церковной иерархии, очевидным образом не отвечает задачам традиционной экклесиологии. Эта дуалистическая, ущербная установка происходит из ошибочного антропоцентрического понимания природы Церкви — как созданной человеком для человеческих нужд организации, иерархии или «системы». В этом и кроется принципиальное отсутствие богословского («теоцентрического») измерения современного мышления, движущегося в «имманентной рамке» (Тейлор).

Я бы сформулировал основной вопрос, который не имеет однозначного ответа, но который требует постоянной рефлексии, следующим образом: что задает идентичность Церкви помимо того, что в ней есть мирского? Да, она — в самой гуще мира, она и есть актуализированный в своей потенциальности мир. Но при этом ее сущность совершенно не в этом, и все ее мирские функции являются вторичными, а точнее производными от Иного, от Того, Кто и есть «чистый акт», чьей актуальностью она актуальна и актуализирует. Только напряженная внутренняя работа каждого члена христианского сообщества, вне зависимости от образа и чина его служения, в послушании (слушании), научении, возрастании понимания себя и сообщества, должна привести к преодолению дуализма системы и свободы, клира и мира, внешнего и внутреннего, преходящего и эсхатологического.

В наиболее популярном сегодня, кстати, не только в русскоязычном поле, публицистическом дискурсе христианского недовольства (политикой, православием, иерархами, общинами, дождливой погодой и т.д.) меня настораживает следующее — полнейшее отсутствие позитивного теологического видения и концентрация лишь только на критике и раздраженной привязке к текущим проблемам. Но христианское сообщество не ограничено ни вчерашним, ни сегодняшним днями, но, шествуя в истории, уже принадлежит «началу последних дней».