Выше голову!

Гефтер М. Выше голову! 14 декабря — День памяти А.Д.Сахарова // Известия. — 1992. — №296 (23562), 13 декабря.

14 декабря — день памяти А.Д. Сахарова

Андрей САХАРОВ не был первым, кого отлучили. Люди занимались этим испокон веков. В благопамятной Элладе изобрели остракизм: изгнанием тех, кто не укладывался сполна в норматив свободы, думали сохранить общее равновесие. Какой уж спрос с политических устройств, в которых самое  свобода звучит вызовом и даже простая лояльность подозрительна?!

Из работы американца Роберта А. Даля «Введение в экономическую демократию» я извлек любопытную и, по-моему, вполне убедительную мысль. «Разумеется, — пишет он, — демократия может проигрывать, если реальное функционирование какого-либо реально существующего демократического государства сопоставить с идеальным функционированием гипотетического недемократического режима». И тут не в том только дело, что у идеального преимущество неосуществимости. Здесь все хитрее, запутанней. Идеальное, переводимое на диалект режимов, берет верх разработкой, дотошностью в деталях, расписанием бытия и поступков человека. Предусмотрено все, включая любую попытку увильнуть от блага. Однако это все же не исходный пункт. Сначала — черновик. У зачинателей всегда недоработка, зазор между проектом и планом, оставляющий (пусть невольно!) пространство для выбора. И, стало быть, место для человека выбирающего — дорогу и себя в пути.

Отечественного Пестеля даже виселица не спасла от упреков в беспощадной регламентации, которую его «Русская правда» уготовляла освобождаемым россиянам. Но куда полковнику, метившему в Робеспьеры и Наполеоны разом, до постдекабристского императора, суверена городничих и ревизоров. Николай Павлович самолично устранял семейные раздоры и определял предельный размер милостыни, какую женам декабристов разрешалось подавать сибирским горемыкам. Ханжество сластолюбца? Вероятно. Мстительная мелочность? Разумеется. Но и система, не ведающая «в идеале» ни малейшего исключения: все равны в бесправии.

Вспомним, как завершается история города Глупова. «В этом фантастическом мире нет ни страстей, ни увлечений, ни привязанностей. Все живут каждую минуту вместе, и каждый чувствует себя одиноким». Что может быть хуже? Только привыкание к этому. Однако все же не в этом главная мысль сатиры-притчи. Ощущение близящегося конца не минует и Прохвоста у власти. «…Тут стали лицом к лицу два бреда: один, созданный лично Угрюм-Бурчеевым, и другой, который врывался откуда-то со стороны и заявлял о совершенной своей независимости от первого». Навстречу бреду омертвления — нет уже ни прошлого, ни настоящего, ни будущего — бред катаклизма, срыва в пустоту, утраты всего, что нажито поколениями. Но и это лишь полуфинал. Финал же нечто, не поддающееся ни оценке, ни даже рациональному описанию. «ОНО пришло». Не мужеского, не женского рода, казалось начисто лишенное человеческих примет. Ибо: «История прекратила течение свое». А люди? Щедрин не знает ответа, он весь во власти своего вопроса. Не исключает гибели опустевших, опоздавших переменить свою участь. Но не исключает и того, что люди воспрянут за пределами истории. Начнутся вне ее, свободно воскресив предание, отъединившись страданиями, влечениями и сызнова объединившись «привязанностями», и теми же влечениями, страстями…

Утопией утопию попрал? Можно и так сказать. А можно и довериться провидческому слову, оглянувшись на себя и вокруг — до края Земли. Но вот что задерживает внимание. Писал свою летопись Щедрин, имея в виду не одну лишь уже забытую отставку Аракчеева и (что было бы более вероятно) — развязку николаевщины. Дата: 1896-1870. Уже и крепостного права нет, и объявлены судебные уставы, согласно которым судьбу человека решают присяжные. И хотя прозвучал уже выстрел Каракозова, но до систематического террора, до «охоты на царя» еще далеко. Отчего же финал истории? И что ближнее, во плоти, подразумевается под этим загадочно-опустошительным ОНО?

Сдвиг велик, а общества нет. И препоною власть, по природе прежняя, для которой коренной предмет она сама — и оттого отторгается всяким, кому тесно, кто ищет применения сил. Этих, стиснутых, меньшинство, хотя уже и не единицы; большинство же не то чтобы спит и не то чтобы пробудилось, и этим промежуточным состоянием поддерживает преемников Угрюм-Бурчеева не меньше, чем наследственным покорством. Жить поэтому уже не так страшно, но еще мучительней, еще тоскливее… Да что Щедрин? Послушаем людей куда менее беспощадных в суждениях. Сергей Михайлович Соловьев, историк, в своих записках «для детей моих, а если можно и для других»: беда, когда за преобразования принимаются не Петры Великие, а Людовики ХYI или Александры II «Судьба не послала ему Ришелье или Бисмарка; но дело в том, что он не был способен воспользоваться Ришелье или Бисмарком; у него были претензии, страх слабого человека казаться слабым; под влиянием этого страха он в одно прекрасное утро прогнал бы Ришелье или Бисмарка». А вот Константин Дмитриевич Кавелин, правовед, друг Герцена и Грановского (в письме последнему тотчас после кончины Николая): «Кто возвратит нам назад тридцать лет и призовет опять наше поколение к плодотворной и вдохновенной деятельности!.. Еще генерация, выросшая и воспитанная под самой несчастной звездой, лишенная энергии, идей, чести, только с виду носящая человеческий образ, должна пройти, пока выйдет что-нибудь путное».

Не ради параллелей выписки эти, как бы ни било сходство в глаза. Подтекстами ныне сыт не будешь, но ведь и короткая мысль, привязанная к злобе дня, легко оступается, принимая поздние следствия за первопричины. Приступая к очередному циклу преобразований, мы жаждем вложить в начало все в обстоятельствах и все в самих себе, а когда не получается (и получиться не может!) впадаем в отчаяние. В отчаянии любомудров и в отчаяние бунтарей. Радикализм постепеновства — самый преткновенный из наших камней преткновения. Сколько голов на нем сломлено, сколько душ отправлено на тот свет. Расшибаются один за другим и авторы черновиков и новобранцы перебеливания их в полновластное, на всех рассчитанное действие.

Что же противовесом? Кто облегчает возвращение в жизнь другим — многим, всем? Кто и чем способен вернуть годы, десятилетия погубленным поколениям и сократить время мужания новых генераций? Кому, не стремящемуся вверх, дано пропустить туда реформаторов, свободных от «страха слабого человека казаться слабым»?

Не ответ, а разъясненный вопрос. Щедринское ОНО все-таки поддается дешифровке. В отгадчиках — время и судьбы. Это они раздваивают сплошняк катаклизма. Один полюс — небытие, другой — личность. Конкретная. Из истории вырастающая — в оспоривание ее собственной жизнью. Масштаб — Мир. Мир внутри человека, который заведомо меньше Мира. И — больше!

Тайна этого больше — сквозь ХХ век, которому сподручней не-быть, чем быть, но который ныне на грани спасения.

Столетия работали на личность, на недолгий срок ее осуществления. И работали-то не только призывая ее, но и отлучая. Чаще всего — отлучая. Не чаще ли всего в России? В прямом смысле: вон из Дома! И в окольном, со множеством разновидностей и величайшей изобретательностью по части приспособления их к потребностям власти и к велениям века. Остракизм — бедствие и позор наш. Доказательства не требуются. Куда трудней промолвить: и — на благо. Сегодня отлученные, завтра — в поводырях. От проклятия к покаянию, от него к пониманию. Однако так ли несомненно это? С уст не сходит «дорога к храму». Но храма нет.

Где же бывшие проклятые? На иконостасе или среди нас? И там, и тут — так не получится. Даже если покаяние — не дань моде, не пропуск на эстраду, даже если всерьез, то прямым ходом к пониманию не прийти. Сначала — понять собственное непонимание. И тут нет замены тем, кого вчера всегласно отлучали. И не оттого ли столь напряженный интерес к личной жизни их — в самом обыденном смысле, который и самый высокий. Сопряженный с риском и внутренним запретом на уход от риска. Вне этого риска нет поступка, а вне поступка поводырь — тот же слепец, только не замечающий своей слепоты, либо скрывающий ее.

…На исходе 1991-го произнесешь «Андрей Дмитриевич», и, хотя, конечно же, не один именуется так, фамилия не требуется. Ныне знает каждый. Сдается, что и существовал он потому, что не мог не существовать. Был обещан нам, и обещание исполнилось. Есть здесь что-то истинное. Но не все. Выглядывает тщета заслониться им и даже им прикрыться. И не в последнюю очередь кормится самообман этот попытками превратить его лицо в лик.

А возражает умно и страстно Елена Боннэр. Опровергают «Воспоминания» Андрея Дмитриевича. Его жизнь предупреждает нас: повторить не удастся. Не вход надо искать в «готовую» личность, а ход человека к себе, который непредвещаем.

Так что же — из ничего он? Вдруг? О нет, просто еще не ведомы людям их возможности. Те самые, что от Невозможности. От того рубежа, когда пред-сознаем мы: дальше так нельзя. И задумываемся — как переменить строй жизни, не повредив жизнь? Он, этот вопрос, и извечный, и совсем новый. Сегодня как не назвать его сахаровским?!

Андрей Дмитриевич! Мы, люди, выдюжим вашу «многолистную Вселенную». Ту, что одна. Ту, что суть. Спасем наш крохотный «листик» и от вчерашнего, еще не убывшего самонадеянного могущества, и от нынешнего бездорожья.

И пусть в дурную минуту человек очереди, вспомнив страсти деиста Андрея, шепнет соседу: выше голову!