«Государство рухнет? А нам что до этого?»

Письмо Глеба Павловского Виктору Сокирко, на мой вкус, является едва ли не самым сильным текстом Павловского — ясная мысль, прекрасные формулировки, совершенно актуальный документ. К несчастью, никто, кто должен был бы прислушаться к предостережениям, этого не сделал, и события в СССР развивались по катастрофическому сценарию, который, в сущности, был описан Глебом в этом письме. Но в наших личных отношениях оно сыграло важную роль.

Отношения с Павловским у нас всегда складывались очень сложно. Когда мы познакомились (осень 1971 года), Павловский был молодым мыслителем, «новым левым», почитателем Че Гевары. Я же, тоже начинавший марксистом-революционером, был к этому времени государственником-охранителем и экономическим либералом. Как раз в это время я занимался осмыслением условий начала реформ и продумыванием сценария трансформации советской системы. Все доступные моему воображению сценарии заканчивались одним единственным вариантом: распадом СССР. Это было особенно печально, поскольку, будучи государственником и сторонником мирового концерта держав, я отталкивался от ужасавшего меня прогноза Амальрика, оказавшегося пророческим. Именно поэтому я стремился создать площадку для выработки позитивных сценариев, однако мне так и не удалось найти ресурсы для реализации этих идей. Одной из идей было создание журнала, где можно было бы свободно обсуждать самые сложные проблемы мировой динамики и проблем трансформации советской политической, социальной и экономической модели.

Освободившись из заключения в 1977 году, я немедленно приступил к созданию такого проекта, получившего название «Альманах-77». Для своего замысла я не нашел достаточно партнеров. Главным единомышленником оказался Михаил Гефтер, который предложил создать советское отделение Римского клуба (от чего я отказался, поскольку счел задачу нереализуемой — и напрасно: потенциал для этого существовал, что я понял гораздо позже, не было лишь культурных условий) и который в декабре 1977 года по итогам нашей беседы написал текст «Поиски взаимопонимания», ставший впоследствии в отредактированном Глебом виде манифестом «Поисков». Но «Поиски» не были проводником той линии исканий, о которой мы говорили с Гефтером и Павловским. Абрамкин, главный редактор альманаха «Поиски», сформулировал мне представление о миссии издания: «Мы остаемся последней трибуной для тех, для кого не осталось других возможностей». Это, конечно, было далеко от моего замысла.

Обстоятельства прекращения проекта «Альманах-77» и возникновения «Поисков» развели нас с Глебом, и отношения в конце 70-х и начале 80-х у нас были весьма натянутыми. А к концу 81-го и вовсе почти прервались. Виной тому были, конечно, не идеологические разногласия или интеллектуальная несовместимость, а различие в стилистике общественной деятельности. Но и различия в представлениях о цели и характере общественной активности не могли не иметь значения. Мои предложения о создании площадки для выработки условий политического компромисса, необходимого для начала реформ и выработки некатастрофического сценария, Глебом отвергались. И вот, прекращение издания «Поисков» и аресты, последовавшие за ним, произвели на Глеба впечатление разорвавшейся бомбы. Мне кажется, он жил тогда в несколько истерическом состоянии, испытывал настоящее отчаяние. Арест близких друзей, арест, грозивший ему самому, исчезновение всяких предпосылок для продолжения избранного для себя пути привели к дерзким попыткам спровоцировать условия для диалога с властью, которые воспринимались нашим диссидентским окружением как провокация (и в которые Глеб пытался втянуть и меня). Мои диалоги с Глебом осенью 1981 года привели почти к полному разрыву отношений. И как раз в этот момент я получил от Глеба его переписку с Сокирко, которая потрясла меня и привела к возобновлению нашего взаимодействия.

Тут надо сказать о характере переписки того времени. Я категорически не пользовался почтой, поскольку хорошо знал, насколько значительным был объем перлюстрации. Даже просто толстые письма (а большинство наших отправлений было толстыми) подлежали обязательной перлюстрации. Содействовать таким образом сыскной работе я никогда не имел желания. Поэтому и переписка с Глебом осуществлялась при помощи оказий (я жил в Одессе, тогда как еще во время моего заключения Павловский переехал в столицу). Из-за этого письма попадали к адресату с большой задержкой — иногда с опозданием. Не помню, не случилось ли такое опоздание и в данном случае: через несколько дней после отправки моего письма Глеб был арестован. Тем не менее, главное для меня состоялось: наша переписка возобновилась после выезда Павловского в ссылку (уже по почте — с обязательным учетом глаза надзирателя), и эта переписка содержит большую часть моих письменных текстов и является для меня самым дорогим документом. Впрочем, она могла бы быть полезной и для наших коллег и товарищей. Но не стала. Тем с большим удовлетворением я воспринимаю публикацию письма Павловского Сокирко сегодня, когда оно снова обрело актуальность.

Несколько слов об этом. Сегодняшние реалии при поверхностном взгляде кажутся сильно отличающимися от реалий советского времени. Однако структурно проблемы могут быть очень схожими. Прежде всего, постановка вопроса о начале реформ. В советское время диссиденты обращались к своему правительству «с более или менее смиренными челобитными о полной ликвидации существующей системы власти и общественного порядка». К таким «челобитным» относится не только письмо Сокирко 1981 года, но и письмо Сахарова, Турчина и Медведева 1970 года, и «Письмо вождям» Солженицына 1973 года. Все они опирались на идеалистические представления о реальном состоянии власти и о желательном устройстве общества и государства, осуществлению которого мешает злонамеренность или интеллектуальная ограниченность власти. Ничего, кроме своего благородного порыва, эти люди предложить не могли. Другие, понимая бесплодность упований на прозрение вождей, рассчитывали на единственную силу, способную понудить режим к реформам, — Запад. Поэтому информирование Запада о политических репрессиях становилось делом их жизни. О последствиях не принято было задумываться. Считалось, что как только «оковы тяжкие падут, темницы рухнут» — так свобода нас примет радостно у входа и наступит конец истории. Предостережения о гибели государства не производили никакого впечатления: «Ничего не случится, все будет нормально». Как раз в связи с арестом Глеба в мае или июне 1982 года на очередную мою алармистскую тираду Лариса Богораз ответила: «Государство рухнет? А нам какое до этого дело?» Соображение, что при разрушенном государстве власть обретают бандиты, отвергалось напрочь. Нормальная жизнь возможна и даже неизбежна вне государства. На полях замечу, что Лариса Иосифовна пятнадцать лет спустя призналась, что ошибкой правозащитников было неумение предвидеть последствия. Увы, она оказалась почти единственной из диссидентов, кто сумел сделать выводы из истории.

Сегодняшний режим представляет собой сильно редуцированную советскую систему. Из нее вынули самую существенную деталь, двигатель — идеологию. Но тем в большей степени эта система не имеет потенциала развития, ее адепты не имеют разумных проектов трансформации, не многим больше, чем в прошлом, понимают механизмы функционирования общества и государства, а потому заинтересованы в «подморозке», так как каждое необычное явление грозит завершиться катастрофой. Нынешняя оппозиция, хотя и много более свободная, чем советская, имеющая возможность выводить стотысячную толпу на улицу, не имеет реальной возможности подтолкнуть власть к переменам. Она не обращается с верноподданными письмами к власти, но требует: «Путин — лыжи — Магадан». В сущности, эти требования мало отличаются от прошений, поскольку реализовать их в существующей системе некатастрофическим путем крайне затруднительно. Но главное сходство заключается не в этом. Главное — в беспомощности претензий, прежде всего интеллектуальной. Ни один политический лидер не может не только предложить реализуемый — не популистски бессмысленный, а реально возможный — механизм смены власти, но и не может предложить осмысленный проект для России. Оковы тяжкие падут — и свобода! Что последует за этой свободой? Сегодня последствия могут оказаться гораздо более трагичными, чем те, которые были предсказаны для советской власти Глебом Павловским и Андреем Амальриком или реализованы историей. Однако наших оппозиционеров это не волнует: «Государство рухнет? А нам что до этого?»