«На равных играют с волками…»

Гефтер М.Я. «На равных играют с волками…» // Искусство кино, №8, 1993 г. С. 64-67

В конце 1952-го, к началу 1953-го стрелки часов на Кремлевских курантах замерли на без пяти минут двенадцать. Эти пять минут не давались Сталину. Иссякло ли его воображение, брала ли верх старость или в недрах аппарата заработал инстинкт самосохранения, побуждающий к «контригре» (доступной, конечно же, лишь тому особому аппарату внутри аппарата, который был сверхсобственностью Хозяина и потому обладал экстерриториальностью существования)? Я склонен слышать в финале шаги Немезиды. Впрочем, к счастью для всех на Земле, Сталин не дожил до «своей», опередившей Запад водородной бомбы.

Хрущеву предстояло заново привести в движение Кремлевские куранты. Признаем: ноша была непосильная. Он взял на себя малую великую часть ее: отодвинул стрелки назад. А дальше началась та аритмия времени, которая наполняет все десятилетие его действительного и — одновременно — мнимого полновластия. Действительное, кажется, не требует доказательств. Мнимое обнаружилось финалом, но не фигура красноречия — зачислить самого Хрущева в авторы развязки. Если всякая попытка сделать своей программой «анти-Сталина» при помощи его же наследства (бесконтрольности «идеальной» власти) должна была вернуть вспять либо загнать в тупик Хрущева, а вместе с ним и нашу страну стран — имеем ли мы право, держась фактов, настаивать на том, что не только начальный, но и общий результат «хрущевского» времени внес перемену в самое Время?..

…Оглядываясь на 50-е и 60-е, на то, что из них выросло, на то, на чем они оборвались, как будто бы нетрудно и ответить. Но это только — как будто бы. Ответ еще ждет развернутого мыслью вопроса, накладывая запрет на недоправду там, где вместе с несбывшимися надеждами обманутые, замученные люди. Да и вопрос не один, а ответов заведомо больше. И не попеняешь, что Образ, как и раньше, опережает Понятие, и набросками вопросов, поставленных Эрнстом Неизвестным, — памятник на Новодевичьем кладбище, где отливающая позолотой голова Никиты — освобождающего, Никиты — властвующего, Никиты — топчущего им начатое, Никиты — карибского и Никиты — новочеркасского, стоит на бело-черных, разделенно-единых подставках-остриях, стоит, открывая тот пестрый ряд, который завершает могила Александра Твардовского?!

Чьим именем справедливо назвать ту оконченную, но не завершенную эпоху — именем Никиты Хрущева или именем Александра Твардовского? Именем первого ослушника сталинской системы, не сумевшего совладать со Сталиным в самом себе, или именем человека, которому первый дал возможность превозмочь Сталина в себе: ту возможность, которая родила раскрепощающее Слово — дверь из смерти в жизнь?!

Из статьи М. Гефтера «Судьба Хрущева.
От анти-Сталина к не-Сталину:
непройденный путь», 1971, 1988

Признаться, я готовил себя к тому, что фильм Игоря Гостева будет хуже увиденного. Эта настороженность имела в виду не автора (прежние его работы мне незнакомы), а некоторые общие свойства исторических поделок, которых с каждым днем все больше. Слово история к ним применимо весьма условно. И произвол в обращении с фактами (при стилизации под документ) даже не самое дурное из этих свойств. Пожалуй, всего сквернее равнодушие, скрывающееся под изобличительным рвением. Вроде они, эти кино- и телеподелки, своей массой доканывают тоталитарные фетиши, привычно укладывающиеся в выдрессированное годами, поколениями зрительское ожидание. Так нет же, гони беса в дверь, а он просочится и сквозь форточную щель…

«Серые волки» с бесом названным дружбу как будто не водят, симпатию к главной персоне, Никите Хрущеву, постановщик не скрывает, как не таит и презрения к заговорщикам, выбросившим на задворки вчера еще всесильного хозяина Кремля. Для Гостева, как и для Ролана Быкова, Хрущев это прежде всего человек. Капризный до самодурства, упоенный своим превосходством над любым, кто рядом и далече, легко переходящий от эйфории цели без края к беспомощности перед умело скрывающими (и умело раскрывающими!) свой замысел сподвижниками-предателями, не дать не взять король Лир, переброшенный через столетия. Но что-то мешает такому восприятию. Шекспирового ли в Гостеве недочет или чего-то, притом самого существенного, не добирает до Лира этот предуходный человек?

В знаменитой трагедии мы застаем героя в момент, когда круто оборвалась его прежняя жизнь. Можно лишь догадываться, каков он был на троне. Вряд ли его правление отличалось внутренним покоем и миролюбием.

Самый отказ его от власти не больше, чем причуда, скрывающая тайное вожделение — неограниченного распорядительства душами и судьбами, но лишенного атрибутов «обычного» принуждения. Покорство по доброй воле, почитание из энтузиастических чувств — вот идеал! Но там, где тонко, там и рвется. За неблагодарными дочерьми выглядывает неблагодарный мир — мир распределенных ролей и реакций, которые следовало бы назвать своекорыстными, добавив, однако, что этот вообще распространенный эгоизм есть средство выживания человека при данных обстоятельствах. Правда, там, где люди — не сплошь «вертикаль», восходящая к верховному существу, там, в «горизонтальной» повседневности, есть место и соседскому дружелюбию и не попадающей в летописи сердечности. Лир убеждается в этом, но далеко не сразу. Ему предстоит сначала пройти чистилище, расположенное в собственной душе. Прозрение не получишь из чужих рук. Дорога к просто Человеку, величиной в ойкумену, ведет через одиночество, меняющее лик и слово, непременно и слово. Настигающая немота открывает шлюзы внутренней речи, если еще не до конца иссяк этот источник безумия и мудрости.

В первых кадрах гостевского фильма Хрущев неприметно движется из центра той особенной жизни во власти, где все доступно, все дозволено, поелику освящено иллюзорным смыслом, не требующим согласия от тех, кто за пределами этой жизни,  движется куда-то на окраину ее, в свой персональный «заповедник». Еще не знает, что он конченый человек и в этом качестве уязвимый для тех, с кем он по ритуалу праздничает и бражничает, кого еще в силах сдвинуть с места на место, но не далее того. «Усатого» не повторишь. А что вместо? Уравновешивать мышей крысами — и этим одним держаться? Но ради чего, во имя кого? Главнее главного именно это: во имя кого?

Нам, зрителям, безразлично, водятся ли в реальном Завидове волки. Волки — символ. Волки — стая. Отделившийся от стаи уподобляется на миг человеку. «Осечка или пожалел?» — бросает молодцеватый, удачливый (наповал и того волка), Леонид Брежнев — не выстрелившему Никите. Не столько даже иронизирует, сколько привычно подыгрывает. Ведь оба из одной стаи, только разных пометов… «У меня руки по локоть в крови», — что имеет в виду гостевский Хрущев? То время, когда был под Хозяином, и не последним?.. А теперь? Вычерком Берии, возвратом оставшихся в живых из сталинских лагерей смерти искупил свой 1937-й? Или такое преследует до предсмертного хрипа?

В рассуждении об этом приходится выходить за пределы нормативной морали. Покаявшемуся грешнику легче стать святым, чем удержаться в политике. Тут своя схима. Уинстон Черчилль пожертвовал жителями Ковентри, чтобы уберечь тайну дешифрованного немецкого кода. Франклину Рузвельту вменяют в вину Пирл-Харбор, во всяком случае он готов был рискнуть многим, чтобы вырвать у изоляционистских Штатов согласие пожертвовать жизнями для спасения от фашизма христианской цивилизации.