Сталинизм

Гефтер М.Я. Сталинизм // Континент, № 22. Июнь, 1991 г. С. 4-5.

Из предисловия к книге

«Для нас, русских душой, одна Россия самобытна, одна Россия истинно существует; все иное есть только отношение к ней, мысль, привидение…» Карамзин не иронизировал, не самобичевался, напротив — доводом этим побуждал друга, Александра Тургенева, к самоотверженному гражданскому действию. Не укажи имени того, кто открыл русским историю России, иной наш современник поторопится, пожалуй, зачислить его в предтечи нынешней декларируемой русофилии. Между тем — не обмолвка, не предрассудок. Чище и страшнее. Капкан!

Разве устарело: все иное и мысль и приведение? Разве не вернулось к нам, сегодняшним? Разве такая уж натяжка, измеривши этим судьбы, которым срок — века, опознать разломы-рубежи? Перешагнув от «третьего Рима» к «мировой революции», а от нее к 1990-м, сколь близки они: непомерностью масштаба, непосильностью проблем.

Критерий, что ни говори, странный. Мы привыкли к иному—к классовой несовместимости, к несовпадению духовных посылок, к противостоящим поколениям или, наоборот, близости к «вечному»: неистребимому этносу, неискоренимой потребности в «почве» …Вызволить ли больную душу, жаждущую домашнего покоя, напоминанием о том, что Дом наш изначально мировой? Гордость ли это, либо напасть, либо аритмия переходов от взлетов к падениям с густым осадком того и другого на нашем историческом «дне»?

Это уразуметь ныне важнее важного, но удастся ли, не приняв за точку отсчета давнюю Россию, вломившуюся в Мир, и совсем недавнюю, посягнувшую на то, чтобы отождествить себя с Миром-человечеством?.. Схожесть начал — близость концов. Россия, пытавшаяся одолеть власть пространства раздвижкой пределов его (силою ли силы, мощью ли Слова), не потому ли сошлась с коммунизмом, что «все иное» и для нее и для него «есть только отношение»: к ней, к нему?

Есть либо ушло, раз и навсегда?!

Все, о чем думаю последние десятилетия, к этому поворачивает. О судьбе принято говорить либо метафорически, либо посмертно. Но видно так уж написано на роду оставшимся в живых людям моего поколения, что метафора — «карамзинская» — совпала с буквальностью бытия.

Врозь не уйти — от коммунизма и от той России, что Атлантида XX века (погребенная под пеплом, истомившая себя мифами и антимифами…). Не уйти, иначе как отыскав сомнению напарника в поступке. Ибо сомнение нуждается в этом куда больше, чем решимость изобличать и сокрушать.

Моя полынь. Не она ли уводила от профессионального призвания (факты!) в метафизические дебри? Если и уводила, и даже в ущерб ему, то потому, что там, именно в тех дебрях, виделся мне «человек-факт», который и есть предмет истории, показанный современности — и отторгаемый ею.

Сталинизм — одно из наиболее масштабных и страшных своею загадочностью явлений XX века. Не будет преувеличением сказать, что этот уходящий век, взятый в целом, не может быть понят и «передан» в наследство веку XXI, пока не будет раскрыта тайна сталинизма, раскрыта преодолением его.

Само понятие предусматривает человека: Иосифа Джугашвили. Его биография — необходимая составляющая феномена, но исчерпывает ли его? Налицо два полюса в подходе. Один тяготеет к своего рода инфернальному графику (втайне задуманное, выпестованное в подвалах одиночного сознания и расчетливо, коварно осуществляемое — шаг за шагом). Нельзя сказать, что такой взгляд — чистая блажь. Но он не дотягивает до объяснения хотя бы потому, что феномен включает в себя многие тысячи, а за ними и миллионы мертвых и живых людей — и не только в виде мишени, но и в качестве пьедестала и орудия безграничной власти над условиями жизнедеятельности человека. Поэтому остается открытым вопрос: кто же субъект сталинизма и был ли этот субъект одним и тем же от начала и до конца (если допустимо говорить о конце)?

Другой полюс, и опять-таки не лишенный оснований, переносит центр тяжести на обстоятельства, которые как бы сами шли в руки банальному мистификатору и злодею, раздвигая границы его власти, и уже обратным ходом возвращались к породившим явление обстоятельствам, не столько даже изменяя природу их, сколько умножая число оборванных человеческих судеб. В этом случае за пределами объяснения (или лишь на периферии их) остается загадка пассивности, тайна недостающего сопротивления. А оно — лишь отчасти следствие, в громадной же мере причина, порождающая сталинизм и входящая в самое ядро его. Это опять-таки проблема субъекта, добровольно уступающего свою роль «творца истории» и не только пассивно, но и активно участвующего в постреволюционной десуверенизации, в коллективном обесчеловечивании.

Конечно, такова вообще антропология новейшего тоталитаризма. Но феномен Сталина не просто одна из его разновидности. В определенном и, быть может, доминирующем отношении он первичен, и первичность эта в свою очередь не одноактна, а представляет собою процесс, в котором сочетаются неизживаемое прошлое России (в контексте Мира!) и непредуказанность, проистекающая из того же исторического источника.

Между названными двумя полюсами — множество версий и оттенков их. Дано ли свести их к чему-то единому? Если да, то это «единое» не ответ, а вопрос — столь же двузначный, как сам сталинизм. Мы спрашиваем себя: не будь Сталина, не появись он прихотями внутрипартийной борьбы на вершине иерархии, совершилось ли бы то, что неотъемлемо (в большей, меньшей или исключительной мере) от его имени? Любое предположение следует освободить от мифа борьбы за единовластие между Троцким и Сталиным, Я убежден, что Троцкий и не домогался единовластия, да и не мог бы его достичь, даже если б превратил в самоцель. К рубежу схватки наследников Ленина он уже был «лишним человеком». Итак, единственный претендент, чья заявка на власть в огромной степени питалась потаенной ненавистью к Ленину (главной тайной его наглухо замкнутого внутреннего мира), — исходный пункт. Случайность с возрастающей (crescendo!) самодетерминацией.

А всемирно-историческая ипостась этого кентавра? В ее дальних истоках — превращение Руси в Россию, мозаики отдельных полугосударств в державу и суперэтнос, охватывающий гигантский Евразийский материк (и своим появлением определивший подвижную политическую и смысловую границу понятия «Запад»). С точки зрения эволюции «отдельно взятой» Руси это непосредственное вхождение ее в Мир — случайность, имя которой — монгольское нашествие с его переданным в наследство Москве пространством экспансии. Случайность с возрастающей (crescendo!) само детерминацией.

Результат со временем расщепляется — на империю, условием существования которой является, с одной стороны, сведение к общему знаменателю сугубо различных цивилизаций; с другой же стороны, неподвижность этой внеполитической субстанции не исключает, а предполагает одомашнивание новоевропейского прогресса в самодержавный модернизм, плоды коего — превращение безликой бюрократии в надсмотрщика над повседневностью (Ie quotidien Ф.Броделя) и беспрецедентное рабство развития, достигающее высшей точки к концу XVIII века и не уходящее полностью «никогда».

Этому детищу мирового процесса противостоит внутри России, в качестве ее собственного отрицания, антиимперия Слова, притязающая на духовное лидерство и буквальное воплощение в тех же пределах. С равным правом мы можем назвать эту перевернутую внеполитическую субстанцию интеллигенцией (в специально русском смысле) — и революцией, которая уже в мыслительном первоимпульсе предстает как власть над историей и душами, собою творящая европеизацию без гильотины и освобождение от рабства без «бунта бессмысленного и беспощадного». Непомерность этого призвания рождает памятные взлеты и падения духа и действия: сквозь XIX век к веку XX. В данном контексте народ — главный предмет борьбы двух внеполитических субстанций, каждая из которых по-своему добивается «единства народа», состязаясь в средствах внесения этого единства сверху вниз.

В 1917 году движению идей удается победить империю, овладев ее державным и человеческим пространством. Две проекции слились — на время! — воедино. Дух мировой революции, который нес в себе большевизм, совпал с жаждой миллионов крестьян завершить вековой спор с дворянской (и сросшейся с ней буржуазной) Россией — завершить его уничтожением всех былых средостений, и прежде всего крепостнических перегородок на земле. Эту сдвоенную победу сегодня мы вправе назвать и великой, и пирровой.